В августе 1715 года грудной сын Александр "извещал" родителей, что в дом приходит танцмейстер "и учит сестриц моих […] науке танцу, и они уже оной науке принимаются, а я смотрю на них". Забота светлейшего о приобретении дочерьми соответствующего лоска выразилась в том, что он дал следующее поручение русскому резиденту в Вене Аврааму Веселовскому: "Поищите мальчика, который был бы искусен в танцеванье и такового сыскав, потому ж к нам пришлите". "В учении нашем время не тратим". "В науке нашей и с сестрицами всегда охотно пребываем", – так заверяли дети своего родителя. Отец напоминал сыну еще об одном: хотя сестры были старше Александра, его имя в письмах стояло первым и ему, как представителю сильного пола, вручалась опека над ними: "с сестрицами играй вместе ласково, нимало ни в чем раздражая".
Чему учили детей, помимо танцев и грамоты, и сколь долго продолжалось обучение – мы не знаем. Дочерей, бесспорно, обучали языкам – свидетельство тому письма, написанные Марией и Александрой по-французски. Ответить на вопрос, когда отпрыски светлейшего закончили обучение, мы тоже не можем.
Есть свидетельства, что князь пытался приобщить сына к хозяйствованию, привлекал он его и к выполнению административных поручений. В 1724 году светлейший дал десятилетнему юнцу задание по управлению домом. Сын доложил отцу, что он "как возможнее с поспешением выполнит поручение", – речь шла о присмотре за окраской крыши дома. Два года спустя Александр Александрович докладывал о выполнении еще одного поручения отца – он присматривал за строением зимнего дома.
Задача, возложенная на него в том же 1726 году, была посложнее. Сам светлейший был поглощен заботами о курляндском престоле и поэтому находился то в Риге, то в Митаве. Его сыну надлежало явиться в Сенат и потребовать от него, чтобы тот "благословил вершить" дела, в решении которых был заинтересован Александр Данилович. В Сенате княжеского отпрыска заверили, что будут "в нынешней недели слушать и решение чинить".
Судя по сохранившимся письмам, дети росли людьми ординарными, лишенными примечательных черт. Бесполезно искать в письмах выражение детской непосредственности или нежной любви, либо, наконец, наблюдательности. Можно возразить, что подавляющее большинство писем сочиняли не дети, а служители, но и послания, составленные, по-видимому, Марией и подписанные всеми тремя, были наполнены таким же казенным пафосом, велеречивостью и клятвами в сыновнем и дочернем послушании родителям, как и письма, сочиненные канцеляристами. Среди посланий, исходивших в отдельности от каждой из дочерей и сына, встречаются совершенно одинаковые по содержанию, будто бы они писались под копирку. Уже одно это свидетельствует о лености княжеских потомков. Другим свидетельством их лености является стремление уклониться от собственноручного написания писем. Князь требовал, чтобы они писали письма, не прибегая к услугам канцеляристов. Родителям приходилось сурово напоминать: "Весьма удивляемся, для чего вы не пишете к нам своеручно, ис чего видно, что не от иного чего, точию за леностию. Того ради вам сим напоминаем впредь по сыновской своей должности, паче же для предбудущей вам пользы, надлежит к нам писать своеручно и иметь всегдашний труд, и времени праздно провожать не надобно, ибо по Святому писанию праздность всему злу корень".
Отец с матерью полагали, что дети, общаясь с ними письмами, обретут навыки в составлении бумаг и, кроме того, написание "своеручных" писем отвлечет их от праздности. На поверку оказалось, что педагогические приемы княжеской четы не выдержали испытания – внушение не подействовало, что явствует из письма родителей к детям, отправленного с Петровских заводов в 1724 году: "При разлучении нашем с вами приказывали мы вам, дабы ежедневно уведомляли нас о состоянии здравия своего чрез нарочных денщиков письменно, а потом предлагали вам, чтоб сверх того письма посылали на отправляемой из Адмиралтейства на Петровские заводы почте, но по се число ни единые строки от вас не получили, от чего в немалое пришли сомнение". Дети проявляли свойственный молодости эгоизм и уклонялись от написания писем. Лень отправлять "своеручные" послания подавляла все прочие чувства, в том числе заглушала и мысль, что молчание могло вызвать тревогу родителей. Таким образом, клятвенные заверения проявлять во всем дочернее и сыновнее послушание – не что иное, как дань формуляру писем тех времен, реального значения они не имели.
Последний раз по этому поводу сын просил прощения 18 апреля 1726 года. Причина тому, что послание "писано не моею рукою", – приезд тетушки. С приездом Варвары Михайловны связано написание Александром Александровичем письма конечно же не по собственной инициативе, а по ее совету и при ее живейшем участии. В тот день сын подписал два письма: одно было адресовано матушке, другое – отцу. Сын просил мать о заступничестве и "предстательстве" перед отцом в помиловании служителей, наказанных за различные проступки. Письмо к отцу было более пространным – просьбу Александр Александрович подкрепил мотивировкой, содержание которой свидетельствует о том, что за спиной двенадцатилетнего мальчишки стоял взрослый человек, изощренный как в лести, так и в интригах.
Сына, оказывается, "приводит в печаль" то обстоятельство, что императрица "для многолетнего здравия своего" амнистировала колодников, отбывавших наказание на каторжном дворе и в коллегиях. "А понеже государь-родитель, – льстил сын отцу, – ваша светлость первый министр, то паче других милосерду быть подобает". Милосердие надо проявить тем более, что светлейший-старший, по мнению светлейшего-младшего, "не токмо Всероссийской империи, но и во всей Европе как в действах, паче же о милосердии снисходительствованием ко всем имя вашей светлости проставляется". Откликнулся ли полудержавный властелин на призыв своего сына, мы не знаем. Известно лишь одно – это письмо Александра Александровича от апреля 1726 года было последним в переписке детей с родителями.
КРУШЕНИЕ
И вот семейная идиллия светлейшего разрушена. Меншиков и Дарья Михайловна из домашнего заточения обращаются за защитой к императору и его сестре Наталье. Но разве он сам пощадил зятя Девиера, когда жена его, родная сестра Александра Даниловича, слезно молила о снисхождении: "Светлейший князь, милостивый отец и государь, приемляю я смелость от моей безмерной горести труднить вас, милостивого отца и государя, о моем муже, о заступлении и милостивом предстательстве к ее императорскому величеству, всемилостивейшей нашей государыни, дабы гнев свой милостию обратить изволили".
Это письмо, полное безысходности и отчаяния, поданное Анной Даниловной 30 апреля, осталось без ответа – свирепые законы борьбы за власть не знали пощады: Девиера отправили в Сибирь. Теперь так же повисали в воздухе его собственные мольбы. Вместо удовлетворения просьбы Петр II подписал указ о ссылке его, лишенного чинов и наград, в нижегородскую вотчину: "Указали мы князя Меншикова послать в Нижегородские деревни и велеть ему жить тамо безвыездно, и послать с ним офицера и капральство, солдат от гвардии, которым и быть при нем". По просьбе опального вельможи нижегородская вотчина была в тот же день, 9 сентября, заменена ссылкой в Ранненбург – крепость близ Воронежа, сооруженную по чертежам Петра I.
Последний раз Меншикову довелось быть в Ранненбурге семь лет назад. Тогда к приезду владельца в крепости был наведен лоск. Теперь на всем лежала печать запустения: 197 оконных рам оказались без стекол, а в 153 окошках обветшала слюда, обстановка дома не шла ни в какое сравнение с роскошью, оставленной князем во дворце в Петербурге. Здесь были обнаружены три старых стула, обитых кожей, семь дубовых и липовых столов, единственный стул из орехового дерева заморской работы, впрочем, тоже ветхий, несколько стульев русского мастерства, требовавших ремонта.
Можно представить, что творилось во дворце Меншикова в течение суток, отведенных ему на сборы. Обжитые и пышно обставленные роскошной мебелью и украшенные дорогими коврами и картинами покои дворца выглядели как после погрома: десятки слуг в величайшей сумятице выполняли распоряжения, противоречившие одно другому, – укладывали одни предметы, предназначавшиеся для вывоза, чтобы тут же заменить их другими. Мебель, дорогие ковры, картины, изделия из хрусталя и походные шатры пришлось тоже оставить. Но и то, что было решено прихватить с собой, едва разместилось на телегах огромного обоза: в тридцать три кареты, коляски и колымаги были уложены подголовники, баулы и баульчики, сундуки и сундучки, спешно сбитые ящики, узлы. Обоз сопровождала пестрая свита слуг, свидетельствовавшая о намерении князя сохранить и в ссылке блеск своего двора.
Среди 133 человек свиты, выехавших из Петербурга, находились: маршалк, 8 пажей, 6 гайдуков, 16 лакеев, 12 поваров, 2 портных, 2 певчих, сапожник, гофмейстер и паж нареченной невесты и даже 2 карла. В то же число входили 13 собственных драгун, своего рода княжеских гвардейцев, а также 20 гребцов, предназначавшихся для движения по озеру Ильмень и рекам. В общей сложности штат слуг состоял из 148 человек.
Вместе с главой семьи в ссылку отправлялись супруга, сын Александр, дочери Мария и Александра, а также сестра супруги Варвара Михайловна Арсеньева.
Семья отправлялась в неизвестность. Впрочем, постороннему могло показаться, что едет не ссыльный, а богатый барин, не пожелавший расстаться со столичным комфортом в полюбившейся ему глухой вотчине. Лишь у Дарьи Михайловны, не выдержавшей напряжения, явно сдали нервы – весь долгий путь она, не переставая, рыдала.
Каков будет финиш подневольного путешествия семьи, она, разумеется, в точности не знала. Но ее проницательности вполне доставало, чтобы подвести черту под прошлым. В будущем она не рассчитывала ни на роскошь, ни на блеск.
Калейдоскопически сменялись картины былого. Вспоминался воскресный день 19 марта 1727 года, Данилыч устроил пышные, с царским размахом, торжества по случаю ее именин. За праздничным столом сидели все вельможи, иностранные послы, цесаревна Елизавета, наследник престола. После обеда танцы, пушечная пальба и фейерверк с изображением приветственных слов в честь именинницы: "Виват, светлейшая княгиня Дарья Меншикова!"
Будущее не предвещало чего-либо, даже отдаленно напоминавшего то, что произошло около полугода назад, в день ее именин.
Подобного отправления вельможи в ссылку не знала ни предшествующая, ни последующая история России. Напомним, как сам Меншиков отправлял в ссылку Петра Андреевича Толстого. Перед нами письмо Толстого, написанное из Петропавловской крепости в день своего отъезда в ссылку какому-то Борису Ивановичу: "По указу ея императорского величества кавалерия и шпаги с меня сняты и велено меня послать в Соловецкий монастырь от крепости прямо сего дня. Того ради, Борис Иванович, можешь ко мне приехать проститься, а сын мой Иван, чаю, от печали не может приехать, а вас обеих велели ко мне допустить.
И немедленно пришлите мне малова Яшку с постелею и баулку з бельем, да денег двести рублев, да сто червоных, также чем питаться и молитвенник и Псалтырь маленькую и прочее, что за благо разсудите. А малова Митьку я возьму с собою… А более писать от горести не могу". Толстой просил прислать еще "шлапрок", а также "малово, который бы умел ество сварить".
Остается гадать, почему Меншикову был дозволен столь пышный выезд, с огромным обозом и в сопровождении многочисленной дворни, в то время как Толстой должен был довольствоваться "баулкой" с бельем, постельными принадлежностями и сопровождением двух слуг.
Вероятнее всего, падение "полудержавного властелина" являлось неожиданностью не только для него самого, но и для его противников. Дворцовые перевороты более позднего времени, как известно, готовились в непроницаемой тайне, и заговорщики располагали более или менее детальным планом действий, предусматривавшим не только отстранение от власти временщика или коронованной особы, но и их последующую судьбу. Вполне возможно, что хитрый и архиосторожный Остерман рискнул раскрыть карты и подсказать Долгоруким мысль об устранении Меншикова лишь после своего визита к светлейшему 5 сентября, когда обнаружил безмятежное состояние князя и убедился в беспроигрышности затеваемого дела. Успех Остермана и Долгоруких, как и поражение Меншикова, были столь ошеломляющими, что и победители, и побежденный в течение некоторого времени находились в состоянии оцепенения, некоего шока, мешавшего в полной мере осознать происшедшее и его последствия. Здесь вступал в силу закон инерции: до сознания Меншикова не сразу дошла мысль, что он уже и не светлейший, и не генералиссимус, и не член Верховного тайного совета, и не будущий тесть императора; равным образом и его противники, ранее безропотно повиновавшиеся светлейшему, в полной мере не осознали, что он повержен навсегда и что с ним можно поступать, как с простым колодником. Именно этими соображениями можно объяснить удививший наблюдателей парадный выезд князя. Современник, имевший возможность наблюдать этот выезд из столицы, записал: "Проезжая по улицам петербургским, он кланялся направо и налево из своей кареты и, видя в сбежавшихся толпах народа своих знакомых, прощался с ними так весело, что никто не заметил в нем ни малейшего смущения". Хотел того князь или не хотел, но его пышно обставленное отправление в ссылку объективно являлось вызовом, брошенным победителям, и этот вызов не остался незамеченным.
Сейчас главная задача состояла в том, чтобы срочно выдворить его из столицы и тем самым лишить возможности принять ответные меры.
Следы этой поспешности видны даже в отсутствии инструкции у командира отряда, сопровождавшего Меншикова в ссылку, гвардии капитана Степана Мартыновича Пырского. Обычно лицам, отправляемым с каким-либо заданием, вручалась инструкция с перечнем наставлений. Но на этот раз Пырский, оказавшись без инструкции, сам обратился к секретарю Верховного тайного совета Степанову с девятью вопросами, на которые потребовал "резолюции". Ответы Степанова были затем утверждены Апраксиным, Головкиным и Голицыным. Характерно, что подпись Остермана под "резолюцией" отсутствовала – главный режиссер переворота предпочел остаться в тени, не оставлять следов своего в нем участия.
Пырский должен был взять под свой контроль переписку Меншикова, его общение с посторонними людьми; капитану надлежало решительно "противные поступки унимать".
На вопрос Пырского: "В пути и по городам, также и в Москве и в Ранненбурге приезжих и прочих людей кого к нему допускать ли?" – последовала резолюция Верховного тайного совета: "Везти его мимо Москвы; а пускать к нему посторонних людей токмо при себе".
Регулярно, почти ежедневно, Пырский информировал Верховный тайный совет о продвижении кортежа. В донесениях мелькают знакомые названия остановок на пути из Петербурга в Москву: Ижора, Тосна, Любань, Новгород, Валдай, Едрово, Березай, Вышний Волочек, Торжок, Тверь, Городня, Клин…
В первый же день пути, 11 сентября, Пырского догнал в Ижоре гвардии адъютант Дашков с устным предписанием Верховного тайного совета отобрать оружие у людей, сопровождавших ссыльного. Мера предосторожности не была лишней – команда Пырского состояла всего из 79 человек, значительно уступала челяди Меншикова. В Тосне Пырский изъял 18 фузей, 36 пистолетов, 33 палаша, 25 кортиков. Здесь же, в Тосне, у Меншикова обострилась застарелая болезнь. Как засвидетельствовал Пырский, "у него гортанью кровь по-прежнему появилась".
Сильный приступ болезни вынудил чету Меншиковых обратиться с просьбой к своим противникам: светлейший адресовал ее к Верховному тайному совету, Остерману и придворному лекарю Блюментросту, а Дарья Михайловна предприняла попытку заручиться сочувствием у женщин – супруги Остермана и его тещи. Меншиков сообщал, что "ныне в пути без лекаря пользоваться кем не имею", и просил Верховный тайный совет и лично Остермана отпустить к нему доктора Шульца, которому он еще в Петербурге успел выдать на путевые расходы 200 рублей. "Понеже, – писал Меншиков, – по воли Божией имею попрежнему мокроту с кровью". Выслать Шульца Меншиков просил и Блюментроста. Просьба Дарьи Михайловны носила более общий характер – она умоляла своих корреспонденток исхлопотать у Петра II "Божескую милость", чтобы "нам малую отраду видеть". Вернуть Меншикову "милости" было таким же безнадежным делом, как воскресить мертвого. Руки помощи никто не протянул. Отклика призыв к милосердию не вызвал – это был акт отчаяния столь же безрассудный, как и бесполезный. "Малой отрады" ссыльная семья не получила, письма Дарьи Михайловны не были вручены адресатам, они покоились среди бумаг Верховного тайного совета, но просимый Меншиковым доктор все же прибыл.
Три письма, подписанные Меншиковым 12 сентября 1727 года, являются последними документами с автографом Александра Даниловича – более никаких прошений и жалоб он не отправлял. Что касается его распоряжений хозяйственного содержания, то они не сохранились.