Фима был в ужасе: он совершенно не запомнил ни дорогу, ни хоть какие-нибудь вехи или приметы, потому что старшина шел сюда молча, даже не пытаясь обратить Фимино внимание на дорожные ориентиры. Может быть он перед этим походом ознакомился с картой, но, скорее всего, он уже здесь бывал, иначе откуда у него здесь могли возникнуть какие-то "дела".
Конечно, Фиме следовало отказаться от этого поручения, и старшина был бы вынужден пренебречь своим "делом" и сам повел бы роту, наказав впоследствии Фиму за невыполнение приказа. Но Фима просто растерялся и вскоре остался один на один с построенной ротой. И он тронулся в путь. За ним шли ротный и человек сто солдат. Вскоре стало светать. Единственные запомнившиеся Фиме ориентиры - тени, напоминавшие хаты - куда-то исчезли. Вероятно, там ночевала какая-то техника. Дорога была пустынной, и все окружающее на рассвете предстало в совершенно ином виде. Ничто не узнавалось. Из всей дороги в село Фима запомнил лишь два поворота - направо и потом налево. Значит теперь следовало поворачивать в обратном порядке - сначала направо, а потом налево. Но где сделать эти повороты Фима не запомнил. Он надеялся, что когда утро высветлит дали, он издали увидит свою цель - те большие стога, где расположилась его рота. Но надежды его не оправдались: местность оказалась холмистой, и видимость была ограниченной. И он пошел дальше в страхе, что приведет роту в расположение немцев. Потом вдруг что-то заставило его свернуть направо. При этом никакой уверенности, что он, наконец, нашел правильный путь, у него не было, и страх не покинул его душу. Этот же страх через некоторое время вынудил его повернуть налево, чтобы, как ему тогда показалось, "выпрямить" маршрут. После этого им еще пришлось идти очень долго, и это была для него дорога страданий. Он начал паниковать и когда уже окончательно решился признаться командиру второй роты, что заблудился и не знает, что делать, он, неожиданно, когда отряд обогнул очередной холм, увидел знакомые стога. Страх немедленно был забыт, и душу заполнила радость. Гора свалилась с плеч. Но потом Фима еще много раз переживал события этого утра, и чем больше он об этом думал, тем больше все происшедшее казалось ему чудом.
Правда, со временем в Фиме все-таки проснулся советский довоенный атеизм, и то, что он привел вторую роту по назначению, он стал сам себе объяснять собственной интуицией, проявившейся в критической ситуации.
Однако за этим первым чудом довольно скоро, той же зимой, последовало новое происшествие, в котором еще более определенно ощущалось вмешательство Господа. Это случилось во время очередного рейда в тыл врага. На этот раз рейд продолжался несколько ночей подряд. Фиму и его отделение каждую ночь перебрасывали с места на место, и они по команде куда-то отправляли свои мины, а днем сами попадали под обстрелы и бомбежки, и от этого машин у них становилось все меньше и меньше, но они не роптали, потому что в битком набитом людьми кузове грузовика было теплее. В конце концов они потеряли счет дням и ночам, и в одну из таких ночей они выгрузились на опушке леска неподалеку от какого-то села. Взводный указал Фиме его позицию, и его ребята сразу же без обычной раскачки и перекуров, чтобы согреться стали рыть окоп под миномет, а он сам отправился поискать на краю села солому для ночлега. Пошел с плащ-палаткой, а автомат и полевую сумку оставил на позиции, чтобы они не мешали как следует загрузиться соломой. Уходить далеко Фима не собирался, и, действительно, запасы соломы обнаружились поблизости. Но когда Фима уже заканчивал набивать соломой свою плащ-палатку, он вдруг услышал обращенный к нему окрик:
- Сержант, уходим!
- Слышу! - ответил Фима.
Кричавший сразу же побежал обратно. Фима же, вместо того чтобы выдернуть плащ-палатку из-под соломы, схватить ее в охапку и помчаться к своим, почему-то замешкался и, вытряхнув ее, стал аккуратно складывать и только после этого побежал к своей позиции. Уже на бегу он услышал шум мотора удаляющейся машины. "Бросили!" - промелькнула мысль. Фима понял, что он остался без автомата, полевой сумки и вещмешка. Безоружный в немецком тылу, если не считать "лимонки", болтавшейся на поясе. Этого хватило бы только, чтобы подорвать самого себя. Фима стал оглядываться по сторонам. Увидел невдалеке какие-то темные фигурки. "Наши!" - мелькнула спасительная мысль. Бросился к ним: действительно свои, хоть и из другой роты. Фима услышал слова офицера: "У меня карта, держитесь меня!" Этим офицером оказался начальник штаба батальона.
Пошли гуськом, молча. Настроение у всех подавленное. Через некоторое время услышали рокот моторов и вышли к дороге, по которой с потушенными фарами двигались вперемешку танки, грузовики и легковые автомашины, полевые кухни и грузовики с прицепленными к ним пушками. По обочине шла пехота. В эту нестройную колонну влилась и рота, вместе с которой без оружия и вещей шагал Фима. Впрочем, все солдаты похожи друг на друга, и так как Фима во второй роте своего батальона никого не знал, то после слияния ее с чужой частью он уже не мог отличить, где свои, а где чужие. Больше всего поразило Фиму то обстоятельство, что вся эта военная мощь двигалась прочь от передовой, хотя местонахождение ее было легко установить по следам трассирующих пуль и по зареву, волнующемуся на горизонте.
Вскоре, однако, послышался явно посторонний шум, перешедший в грохот. Фима увидел в темноте несколько танков, мчавшихся наперерез их колонне. Приблизившись, они открыли огонь. Пехота бросилась врассыпную. Фима и еще два десятка солдат укрылись в камышах небольшого болотца на опушке темного леса. Танки стреляли по колонне машин, находившейся на дороге, но несколько снарядов упали на опушке леска, и один из них - метрах в десяти от Фимы. К счастью, немцы стреляли не разрывными, а противотанковыми снарядами, похожими на болванки. Эти снаряды разрывались только при соприкосновении с броней, а если падали на землю, то оставались целыми, но могли отрикошетить. Это Фиме уже было известно: однажды он видел, как такой снаряд попал в мощное дерево, отскочил, попал в другое, а потом заметался между деревьями. Поэтому Фима, на всякий случай, укрылся за кочкой. Сейчас снаряд, упав, сразу "успокоился" и не стал "прыгать". Конечно, если бы он взорвался, от Фимы не осталось бы даже мокрого места.
Убедившись, что немецкие танки, отстрелявшись, куда-то исчезли, Фима и бывшие с ним солдаты поднялись на ноги, отряхнулись от снега и, осмотревшись, решили идти к передовой в надежде встретить там свои части. Пошли камышами, не выходя на дорогу. Потом Фима вспомнил, что, идя без оружия и неизвестно куда, он почему-то думал: знает ли Сталин, что здесь происходит. Однако его размышления о степени осведомленности вождя о заднепровских делах были прерваны треском ломающихся где-то впереди камышей. Пригляделись: свои - упряжка лошадей тянет пушку. За упряжкой шло несколько солдат и с ними офицер - явно "лицо кавказской национальности".
- Вот и харашо, - сказал он с грузинским акцентом. - Теперь у моей пушки и пехота появилась!
Подивился Фима: только он об одном грузине подумал, так сразу и другой объявился. Пошли дальше вместе в надежде выбраться из окружения и опять в сторону от передовой. И тут у Фимы образовался провал в памяти: куда делась пушка, куда делся офицер-грузин, куда делись солдаты-попутчики? Помнил он лишь то, что каким-то образом он остался в камышах один. Стоит и думает, как ему найти своих. Начался восход солнца, но ему казалось, что даже при свете зари в небе видны следы трассирующих пуль. Фима выбрался из камышей и один-одинешенек пошел прямо по заснеженному полю, не разбирая дорог. Шел, ни о чем не думая. Увидел на пригорке опрокинутый тупоносый немецкий грузовик. Из кузова его вывалился всякий скарб и в том числе развязавшийся крестьянский мешок, а из него высыпались сушеные вишни. Фима набил карманы этими вишнями и пошел себе дальше, поплевывая косточками. Сколько времени шел - потом вспомнить не мог. Пытаясь объяснить себе все, что с ним произошло, решил, что он, по-видимому, был контужен взрывом, уничтожившим и пушки, и лошадь, и всех его спутников. Но это было потом, а тогда он просто шел и плевался вишневыми косточками и вдруг увидел впереди чернеющие на снегу холмики черной земли от свежевырытых окопов. Тут уже включилась наблюдательность и ожила способность думать: по тому, как близко друг от друга были вырыты в земле ячейки, понял - свои. Значит - передовая. Пошел он на эти ячейки, не пригибаясь, и только подойдя к ним, понял, что рисковал: могли же пристрелить "на всякий случай", не разобравшись. Не пристрелили. Услышал русскую речь и не сразу осознал, что вышел не просто "к своим", а в расположение своего взвода, вышедшего из окружения.
После войны и еще много лет спустя Фиме рассказали такую притчу: один набожный человек предстал после смерти перед Богом и сказал Ему:
- Как же так. Я беззаветно верил Тебе, но Ты мне никогда не помогал?!
- Ты ошибаешься, - ответил ему Бог и открыл перед ним весь его жизненный путь: - Видишь, это вот твои следы, а рядом с ними - другие? Знай, что это Мои следы и что Я постоянно шел рядом с тобой.
Посмотрел человек и увидел, что, действительно, рядом с его следами видна цепочка следов других.
- Но посмотри, - сказал он Богу, - вон там второй след на большой протяженности исчезает вовсе. Значит, Ты все-таки покидал меня на какое-то время?
- Нет, - ответил ему Бог. - Там, где остается один след, то это след Мой, а не твой, потому что на этих, самых трудных, отрезках твоего жизненного пути Я нес тебя на Своих руках.
И Фима понял, что эта притча о нем, что ту часть пути из немецкого окружения, которую он никогда не мог вспомнить во всех деталях, Господь нес его на Своих руках.
А тогда оказалось, что буквально через несколько минут после того как Фима ушел за соломой, взводный получил приказ сниматься с позиции. Чтобы ребята не разбежались по полям в поисках Фимы, он сказал им, что Фима уедет "следующей машиной". Хоть этой машины никто нигде не видел, но словам взводного всем так хотелось верить, что они спорить не стали. Ситуация же по всей видимости была критической. Рассказав обо все этом Фиме, ребята возвратили ему автомат, и с тех пор он без автомата даже по малой нужде не ходил. Такой вот вывод сделал он для себя из этого происшествия. Чтобы как-то восстановить в памяти весь свой "драп", Фима попытался разыскать хоть кого-нибудь из своих попутчиков, но ни начальника штаба, ни солдат, шедших с ним в камышах, ни офицера-грузина, сопровождавшего пушку, он больше никогда не видел. Не нашлись и его вещмешок и полевая сумка младшего командира.
В потерянной же сумке находились полностью оформленные им документы на вступление в коммунистическую партию. Эти бумаги, если бы они попали к немцам и те в них сумели бы разобраться, еще более убедили бы их в мысли, что они воюют с "жидо-большевиками". Так получилось, что во время этого драпа Фимина 64-я бригада понесла очень много потерь и ее остатки перевели в 6-ю бригаду этого же корпуса. Там была другая "партийная организация", и свои партийные хлопоты Фиме пришлось бы начинать с самого начала. В конце сорок третьего, когда на Восточном фронте началось практически безостановочное наступление красных, СМЕРШ уже не столь тщательно изучал обстоятельства выходов из окружения, тем более в таком воинском соединении, как механизированный корпус, которому по роду деятельности приходилось совершать глубокие рейды в тыл противника и потом - "драпы", представлявшие собой по сути дела как раз те самые, так любимые "особистами" и часто неорганизованные "выходы из окружения". Однако при подаче нового заявления "в партию" пришлось бы сообщить о потере "важных партийных документов", типа вшивой анкетки и каких-то бумажек "с резолюциями", так как скрыть такой "факт" Фима бы не посмел, а каяться ему не хотелось, и он остался "беспартийным большевиком". В отличие от Рабиновича из анекдота, добавлявшего к известному "партийно-патриотическому" штампу: "Если погибну, прошу считать меня коммунистом" веселые слова: "А если нет, то - нет", Фима в те времена был пламенным "советским патриотом", прошедшим школу пионерии и комсомола, и некоторое время уже после войны он был удручен своей "беспартийностью". Ему казалось, что он, участник и инвалид войны, должен быть в "партийных рядах". Так продолжалось до конца сороковых, а в памятном пятьдесят втором его мудрый тесть Зельман Семенович в тихой беседе разъяснил ему, что "коммунистическая партия" не есть союз идейных и благородных героев, а большей своей частью представляет собой сборище подонков, рвачей и карьеристов, стремящихся с помощью своего "членства", а не данных Богом способностей обойти в борьбе за жизненные блага более одаренных людей и заставить их работать за себя и на себя. В заключение мудрый Зельман Семенович заговорил стихами на незнакомом Фиме языке, а потом сам, как мог, перевел свои слова. Его перевод напомнил Фиме начало одного стихотворения Шевченко из "Кобзаря", имевшегося в его харьковском доме до войны:
Потом, когда цензура в империи, где родился и жил Фима, прохудилась, и к ее народам вернулась Библия, он прочитал канонический вариант этого текста:
"Блажен муж, который не ходит на совет нечестивых и не стоит на пути грешных и не сидит в собрании развратителей".
На подобных собраниях Фиме, конечно, отсидеть пришлось - таков был "моральный кодекс" в той империи, но это все-таки были не его собрания, потому что Бог во время описанного здесь драпа не только сохранил ему жизнь, но и уберег от мерзости.
Трудны были рейды, но, участвуя в них и постоянно подвергаясь опасности, Фима, как и все прочие, забывал о солдатских невзгодах - трудностях повседневной жизни. А их было немало, и особенно чувствительны они были в периоды "отдыха", когда после очередного "драпа" и очередных потерь корпус "приходил в себя" - довооружался, доукомплектовывался и переформировывался. Поскольку первые Фимины фронтовые месяцы пришлись на позднюю осень сорок третьего и зиму сорок третьего - сорок четвертого годов, то главными его врагами стали осенняя сырость и зимний холод. Уже ноябрь запомнился непрерывными холодными дождями, которые в конце этого месяца часто переходили в мокрый снегопад. В эти месяцы на Фиме еще было обмундирование, выданное в Намангане, - легкое и совершенно непригодное для осени и зимы в Украине, а добавленная к нему под Москвой плащ-палатка не защищала от дождя, и, собирая всю попадающую на нее влагу, казалось, весила целый пуд и лишь осложняла осенне-зимнюю солдатскую жизнь. И в дождь, и в мороз Фима, как и все, носил пилотку. С наступлением холодов ребята отгибали поля своих летних головных уборов. Это называлось "носить пилотку по-фрицевски", хотя следовало бы говорить "по-советски", так как немцы в действительности были одеты теплее советских воинов. Особенно похожим на "фрица" из газетных карикатур становился Фима, и однажды это сходство едва не стало для него причиной неприятности.
Дело был так: однажды командир его взвода рыжий грузин Дондуа - единственный из десятка постоянно менявшихся взводных, запомнившийся Фиме каким-то необычным врожденным благородством, повадками аристократа и деликатным отношением к солдатам, - приказал Фиме сопровождать его в тыл корпуса, куда он ненадолго отправлялся по делам. Фима был в своей "фрицевской" пилотке. Перед селом, куда они шли, их остановил патруль. Двое рыжих, из которых один был явным "фрицем", не могли не вызвать подозрений у этих идиотов, не понимавших, что если бы настоящий немец пробирался по чужой территории, он бы нашел для себя "советскую" одежку поприличнее, чтобы не обращать на себя внимания. После тщательной проверки Фиминых документов они пошли дальше, и Фима сказал взводному, что он впервые видит так хорошо одетых солдат Красной Армии: на них были меховые шапки, меховые полушубки, валенки.
- Заград-отряд! - буркнул взводный, не вдаваясь в подробности.
Позднее Фима узнал, что отряды "сталинских коршунов" были созданы во времена повального бегства Красной Армии, и советское государство одевало их потеплее, чтобы герои не простудились, лежа в засаде в ожидании случая, чтобы открыть огонь по своим. Этот огонь Фиму миновал: ведь он воевал в механизированном корпусе, который обычно, прорывая линию фронта, так проникал вглубь немецких позиций, что руководство заград-отрядов просто не могло рисковать жизнью своего "отборного" контингента, ядро которого, как рассказывали Фиме бывалые люди, составляли заключенные, осужденные за убийства, и в заград-отрядах им представлялась возможность "работать по специальности".
Легкую одежонку Фиме и его отделению заменили только в конце января сорок четвертого. Предлагали и валенки, но у Фимы уже был некоторый опыт: валенки годились для "деятелей" соединений типа заград-отрядов, "воевавших" почти не выходя из теплых хат. Для солдата из "механизированного корпуса", являвшегося по сути дела пехотинцем, валенки были опасной обувью - когда снег подтаивал, они интенсивно впитывали воду и становились пудовыми гирями, "привязанными" к ногам польстившихся на их тепло. Поэтому Фима выбрал привычные для него ботинки с обмотками. Ну а до этого январского "утепления" были лишь редкие "передышки" от пронзительного холода и леденящей сырости - тесные хаты, где нечем было дышать и можно было только стоять, согреваясь друг от друга после "марш-броска" на открытом всем зимним ветрам "студебеккере" перед тем как продолжить этот тяжкий путь, или стог соломы возле огневой позиции, куда можно было зарыться. Там, внутри стога было сухо и каким-то образом сохранялось летнее тепло. Солома не только грела, но и быстро высушивала мокрую одежду. Только отогревшись, солдат начинал думать, но это обстоятельство не учитывалось офицерьем, считавшим в своем большинстве, что рассуждающий солдат - плохой солдат, даже если рассуждает он здраво и на пользу дела.
Фиме было восемнадцать лет, когда он начал свою войну. Он не был человеком богатырского телосложения. Физическое развитие его к тому времени не завершилось, и поэтому ему постоянно хотелось есть и спать. Так было бы и в том случае, если бы период его возмужания пришелся на мирное время, когда эти потребности можно было бы каким-то образом удовлетворить. Здесь же, на фронте, их усугубляла постоянная и чрезмерная усталость от длительных маршей и бессонных ночей. После рейдов и почти неизбежной потери машин солдатам корпуса приходилось преодолевать пешком, иногда с боями, огромные расстояния после ночного боевого бодрствования. И даже после возвращения, когда солдаты засыпали где попало, Фиме как командиру отделения приходилось еще некоторое время заниматься всякой обязательной чепухой. Потом раздавалась очередная тревога, и снова какое-то движение. Бывало, по нескольку суток проходило на ногах, и даже минуты не было, чтобы где-нибудь прикорнуть, и Фима засыпал стоя и на ходу. Однажды в ночном переходе, происходившем в почти полной тишине, он в полусне, шагая вроде бы со всеми, вдруг начал спотыкаться. Чуть не упав, он очнулся и увидел, что сошел с проселочной дороги и пошел по бороздам вспаханного поля.