– Мюнхгаузен, – сказал он, – вы не должны на меня сердиться, если я оставлю эту бутылку для себя. Ваши связи в Вене стоят, очевидно, выше моих, и вам ничего не значит запастись токайским в каком угодно количестве.
С этими словами он, заперев вино в потайной шкафчик, опустил ключ в карман своих шаровар и позвонил, чтобы потребовать к себе хранителя своих сокровищ. О, как приятно отозвался у меня в ушах серебристый звон колокольчика!
– Я должен заплатить вам выигранный заклад, – сказал мне султан. – Слушай, – продолжал он, обращаясь к вошедшему в комнату сановнику своего двора, – пускай мой друг Мюнхгаузен возьмет из моей сокровищницы столько золота, серебра, жемчугов и драгоценных камней, сколько может унести самый сильный человек.
Хранитель султанских сокровищ отвесил низкий поклон своему властелину, ткнувшись носом в землю, мне же султан дружески пожал руку, после чего милостиво отпустил нас обоих.
Вы, конечно же, не сомневаетесь, господа, что я, не мешкая ни минуты, воспользовался полученным разрешением. По моему приказу пришел мой Силач со своей пеньковой веревкой, и мы вдвоем отправились в сокровищницу. Оставшееся там, после того как мой слуга упаковал свою ношу, едва ли соблазнило бы вас.
Из дворца я поспешил со своей добычей прямехонько в гавань, зафрахтовал там самое большое судно, какое только смог найти, и, подняв паруса, отплыл с моим тяжелым грузом и всем штатом прислуги, чтобы скрыться подобру-поздорову, пока не стряслось какой беды.
Чего я опасался, то и случилось. После моего ухода хранитель султанских сокровищ, бросив на произвол судьбы растворенную настежь кладовую – в ней действительно почти уже нечего было запирать на замок, – помчался сломя голову к своему повелителю и доложил ему, как беспардонно воспользовался я полученными полномочиями. Эта весть поразила султана как гром среди ясного неба. Конечно, он горько раскаялся в своей оплошности и тут же распорядился послать за мною в погоню весь турецкий флот под командою генерал-адмирала, которому было приказано внушить мне, что условия нашего пари имели совсем иной смысл.
Тем временем я успел отплыть от Константинополя всего на две мили и, разумеется, тотчас увидал настигающий меня на всех парусах военный турецкий флот. В эту минуту, признаюсь откровенно, моя голова, только что укрепившаяся на плечах, начала снова колебаться, и довольно-таки сильно. Но ко мне подскочил Ветровик и сказал:
– Не извольте беспокоиться, ваше превосходительство!
С этими словами он поместился на корме моего корабля таким образом, что одна его ноздря была обращена к турецкому флоту, другая же к нашим парусам, и принялся дуть что есть мочи. Поднялся страшный ветер, жестоко повредивший мачты, паруса и снасти на кораблях моих преследователей и загнавший их суда обратно в гавань, тогда как мы летели полным ходом в противоположную сторону и несколько часов спустя благополучно пристали к итальянскому берегу.
Впрочем, мне не пришлось вполне воспользоваться несметным богатством. Вопреки возражениям веймарского библиотекаря Ягемана, взявшегося открыто защищать Италию против нападок Архенгольца, бедность и нищенство в этой стране приобрели такой масштаб, а полиция была так беспомощна, что я сначала был вынужден раздать бóльшую часть своих сокровищ уличным попрошайкам – пожалуй, от излишнего мягкосердия. Остальное же было у меня ограблено разбойниками на священной Лоретской земле во время моей поездки в Рим. Однако совесть этих бандитов, вероятно, вполне спокойна. Их добыча была настолько значительна, что даже за одну ее тысячную долю вся эта честная компания могла получить от Римского Папы как для себя лично, так и для своих детей, внуков и правнуков, отпущение грехов, уже содеянных ими в прошедшем, и тех, которые они еще могут содеять в будущем.
Однако, господа, мне в самом деле пора спать. Итак, позвольте пожелать вам покойной ночи!
Приключение седьмое, вместе с автобиографией одного приближенного барона Мюнхгаузена, который выступил рассказчиком после ухода последнего
Досказав предыдущую историю, я, несмотря на просьбы своих слушателей, действительно распрощался с ними и покинул их в самом веселом настроении. Однако же я предварительно обещал при первом удобном случае потешить общество рассказом об интересных странствиях своего отца, которые возбуждали всеобщее любопытство.
Но так как оставшаяся компания принялась оживленно обсуждать только что услышанное и каждый высказывался на этот счет, то один из присутствующих, сопровождавший меня в поездке в Турцию, заметил, что недалеко от Константинополя находится пушка чудовищных размеров, о которой подробно упоминает в своем недавно изданном "Обзоре достопримечательностей" барон Тотт.
И вот что он еще рассказал.
Насколько мне помнится, Тотт сообщает об этой пушке следующее: "Недалеко от города, над цитаделью, на берегу знаменитой реки Симонса, турки водрузили громадную пушку. Она была отлита целиком из меди и стреляла мраморными ядрами, по крайней мере в тысячу сто фунтов весу. Мне неудержимо хотелось, – делится Тотт, – выпалить из нее, чтобы составить верное понятие о действии такого чудовищного орудия. Однако все население боялось этого опыта и трепетало, воображая, что от подобного пушечного выстрела и город, и цитадель обратятся в развалины. Но всеобщий страх мало-помалу рассеялся, и я получил разрешение исполнить свою прихоть. Для выстрела понадобилось ни больше ни меньше как триста тридцать фунтов пороху, а снаряд, как я уже говорил, весил тысячу сто фунтов. Когда к пушке приблизился канонир с зажженным фитилем, собравшаяся вокруг меня кучка народа так и шарахнулась назад. Большого труда стоило мне убедить присутствовавшего здесь для порядка пашу, что бояться решительно нечего. Даже канонира, обязанного по моему сигналу приложить фитиль, колотила дрожь. Я стал в углублении стены позади орудия и подал знак. Последовал ужасный толчок, сопровождавшийся оглушительным грохотом, – ни дать ни взять, как при землетрясении. Пролетев около трехсот сажен, ядро разорвалось на три осколка, они погрузились в море и тотчас выскочили оттуда, чтобы удариться об утесы противоположного берега, вспенив пролив во всю ширину".
Вот, господа, насколько я помню, о чем рассказал барон Тотт, описывая испытание величайшей пушки в мире из известных людям. Когда барон Мюнхгаузен, а вместе с ним и я, посетили тот край, подвиг барона Тотта, выстрелившего из чудовищного орудия, был представлен нам как пример необычайной неустрашимости этого путешественника.
Тут мой покровитель, не переносивший вообще, чтобы француз в чем-нибудь его превзошел, схватил, недолго думая, ту самую пушку на плечи и, придав ей устойчивое положение, прыгнул с нею в море, а несколько минут спустя был уже на противоположном берегу пролива. Оттуда, на беду, он вздумал перебросить пушку обратно на ее прежнее место. Я говорю – на беду, потому что она вырвалась у него из рук чуть раньше, чем барон успел размахнуться как следует. Поэтому она шлепнулась в воду как раз посредине пролива, где лежит доныне, и пролежит, вероятно, до скончания века.
Вот собственно, чем непоправимо испортил господин барон мнение турецкого султана о себе. История с султанскими сокровищами, которой он приписал немилость падишаха, была давно забыта, потому что доходы этого государя громадны и ему ничего не стоило вскоре восполнить свою опустошенную сокровищницу. Таким образом, Мюнхгаузен тогда в самый последний раз прибыл в Турцию по письменному приглашению самого султана, да, пожалуй, и теперь находился бы там, если бы потеря знаменитой пушки не разгневала до такой степени жестокого турка, что тот бесповоротно решил обезглавить барона.
К счастью, одна султанша, ужасно полюбившая Мюнхгаузена, не только предупредила моего покровителя о кровожадном плане деспота, но и скрывала его у себя в комнате до тех пор, пока офицер, которому было поручено исполнение бесчеловечного приговора, со своими подчиненными всюду искал осужденного.
При наступлении ночи мы бежали на борт корабля, отправлявшегося в Венецию и уже готового поднять паруса, – вот так нам удалось спастись.
Барон не любит вспоминать об этом происшествии, потому что его смелая затея закончилась неудачей и этот промах едва не стоил ему жизни. Но так как здесь нет ничего позорного для чести почитаемого мною человека, то я и позволяю себе иногда рассказывать об этом любопытном эпизоде за его спиной.
Теперь, господа, вы еще лучше узнали барона Мюнхгаузена и, конечно, не станете больше сомневаться в его правдивости. Но чтобы вам не пришло в голову усомниться и в моей – чего, впрочем, я не хочу и предполагать, – будет нелишним сообщить, кто я таков.
Мой отец, или тот, кто им считался, был швейцарец, родом из Берна. В этом городе в его обязанности входил, так сказать, главный надзор за улицами, бульварами, переулками и мостами. Чиновники такого рода носят в той стране звание… гм… метельщика улиц. Мать моя была уроженкой Савойских гор и носила за плечами необыкновенно красивую большую корзину, как это водится у прекрасного пола в том краю. Она покинула родительский дом в весьма юном возрасте и отправилась искать счастья как раз в тот город, где мой отец увидел свет. Будучи не замужем, она не имела недостатка в средствах, потому что пользовалась большой благосклонностью со стороны мужского пола. Никто не мог пожаловаться на ее суровость, особенно если не скупился в материальном отношении. Батюшка, в свою очередь, имел большой успех у дам.
Эта славная парочка встретилась впервые на улице, и так как оба они были навеселе, то нечаянно столкнулись друг с другом и полетели наземь вверх ногами. При этом как одна, так и другая сторона вела себя довольно буйно, и вышел порядочный скандал. Нарушителей тишины сначала отвели в часть, а потом водворили в рабочий дом. Здесь они скоро осознали всю нелепость ссоры, помирились, почувствовали взаимно нежное влечение и вступили в брак. Но так как моя мать не замедлила вернуться к своим прежним занятиям, то мой отец при его слишком высоких понятиях о чести был принужден с нею разойтись, предоставив ей получать доходы с вышеупомянутой корзины. Тогда матушка примкнула к странствующей труппе, которая показывала кукольные представления. Со временем судьба привела ее в Рим, где она занялась торговлей устрицами.
Бесспорно, все вы слыхали о Папе Ганганелли, или Клименте XIV, как и о том, что он был страстным любителем устриц. Как-то в пятницу, когда Папа шествовал по городу во главе пышной процессии к собору Святого Петра, чтобы отслужить там торжественную мессу, его взгляд внезапно упал на устрицы, заманчиво разложенные на прилавке моей матери (по ее рассказам, товар у нее был в тот день особенно свеж и отборен). Климент XIV не мог устоять против искушения полакомиться своим любимым блюдом. Его свиту составляли не менее пятисот особ, однако, не смущаясь этим, он велел остановить процессию, а в церковь послал сказать, что не может служить в это утро. Затем его святейшество спрыгнул с коня, потому что Папы в торжественных случаях всегда ездят верхом, вошел в лавку моей матери, съел сначала все устрицы, бывшие здесь, а потом спустился с нею в погреб, где хранились и другие припасы. Это подземное помещение служило матушке кухней, гостиной и спальней. Оно так понравилось папе, что тот отослал прочь всех своих провожатых. Одним словом, святой отец провел целую ночь у моей матери, а на другой день перед уходом дал ей полное отпущение не только тех грехов, которые она совершила раньше, но и тех, какие могли случиться с нею в будущем.
И вот, господа, моя мать давала честное слово, – а кто бы мог усомниться в такой чести? – что ваш покорный слуга явился плодом той устричной ночи.
Приключение восьмое, барон возобновляет свой рассказ
Нетрудно себе представить, что при каждом удобном случае ко мне обращались с просьбами о продолжении моих настолько же поучительных, насколько и интересных рассказов, согласно данному мною обещанию. Однако долгое время эти просьбы оставались напрасными.
У меня была привычка – без ложной скромности скажу: похвальная – выжидать подходящего настроения и – еще более похвальная – не отступать от этого правила, не поддаваясь ничьим настояниям.
Наконец все же наступил давно желанный вечер, когда веселая улыбка, которою я встретил увещевания своих друзей, свидетельствовала о том, что сегодня я в ударе и не обману возлагаемых на меня надежд.
"Conticuere omnes, iutentique ora tenebant" или, говоря по-русски, все замолкло и стало слушать, не спуская с меня глаз в предвкушении рассказа. Расположившись на пышных подушках софы, я начал так:
– Во время последней осады Гибралтара я отплыл туда с флотом, который должен был снабжать провиантом эту крепость, а командовал им лорд Родней.
Я намеревался навестить одного старинного друга, генерала Эллиота, стяжавшего себе неувядаемые лавры защитою этой твердыни.
Когда первый пыл радости, всегда сопутствующей свиданию старинных друзей, немного остыл, я обошел в сопровождении генерала гибралтарскую крепость, чтобы познакомиться с состоянием гарнизона и с расположением неприятеля. Из Лондона мною был привезен превосходный зеркальный телескоп, который я купил у Доллонда. С его помощью я открыл, что осаждающие готовятся выпалить из 36-фунтового орудия как раз по тому месту, где мы стояли. Я сообщил о том генералу, он также посмотрел в телескоп и нашел мое предположение верным.
С его разрешения я распорядился немедленно притащить с ближайшей батареи 48-фунтовое орудие, которое и навел собственноручно – потому что в артиллерийском деле, могу сказать без хвастовства, никто еще не мог указывать мне – до такой степени верно, что никакой промах был просто невозможен.
Затем я стал пристально следить за неприятелем и уловил тот момент, когда вражеский солдат приложил зажженный фитиль к пушке; в ту же минуту я подал знак палить из нашего орудия.
Приблизительно на середине пути ядра столкнулись с ужасающей силой, и действие этого столкновения вышло поразительное.
Неприятельское ядро отскочило назад с такой стремительностью, что не только оторвало голову канониру, выпалившему из пушки, но обезглавило еще шестнадцать человек, попавшихся ему на пути при его полете на африканский берег.
Однако, прежде чем это ядро долетело до Бербера, оно расщепило грот-мачты трех кораблей, стоявших на одной линии в гавани, а потом пронеслось еще приблизительно на двести английских миль вглубь материка и, наконец, ударило в крышу крестьянской хижины, выбило старухе, спавшей на спине с разинутым ртом, немногие уцелевшие зубы и застряло в горле у несчастной женщины. Ее муж, пришедший вслед за тем домой, попробовал вытащить снаряд, но так как это ему не удалось, то он, недолго думая, загнал его молотком в желудок своей жены, откуда ядро вышло естественным путем.
Наш же снаряд оказал нам бесчисленные услуги: он не только отбил назад неприятельское ядро, но, согласно моему намерению, продолжая свой путь, сорвал с лафета пушку, только что выстрелившую по нам, и швырнул ее с такой силой в киль неприятельского корабля, что тотчас сделал в нем пробоину. Внутрь корабля хлынула вода, и он пошел ко дну с тысячей испанских матросов и порядочным количеством солдат десантного отряда.
То был, конечно, необычайный подвиг. Однако я и не рассчитывал, что это поставят мне в заслугу. Конечно, моя изобретательность подтолкнула меня к этой выдумке, но случай в известной мере содействовал успеху.
Впоследствии я узнал, что наше 48-фунтовое орудие по оплошности было заряжено двойным количеством пороха, отсюда становится понятным неожиданное действие выстрела, с такою силою отразившего неприятельское ядро.
За мой выдающийся подвиг генерал Эллиот предложил мне должность офицера, но я отказался от нее, удовольствовавшись его благодарностью, изъявленной в самых лестных выражениях в тот же вечер за ужином, в присутствии всех членов нашего штаба.
Так как я очень расположен к англичанам, потому что они, бесспорно, одна из храбрейших наций, то счел своим долгом не покидать крепость, прежде чем мне удастся оказать им еще одну услугу. Удобный случай представился три недели спустя.
Я оделся в платье католического патера, осторожно вышел в час ночи из крепости и, благополучно минуя неприятельские линии, проник в центр вражьего стана. Я вошел в шатер, где граф д’Артуа с главнокомандующим и другими военачальниками обсуждали план штурма гибралтарской крепости, назначенный на следующее утро. Платье духовного лица послужило мне защитой. Никто не прогнал меня прочь, и я мог без помехи слышать и видеть все происходившее.
Наконец участники военного совета отправились спать, после чего весь лагерь, не исключая и часовых, погрузился в крепчайший сон.
Не теряя времени, принялся я за дело. Все неприятельские пушки, свыше трехсот штук, начиная с 48-фунтовых и кончая 24-фунтовыми, были сняты мною с лафетов и брошены в море на три мили от берега. Поскольку я справлялся с ними один, без всякой посторонней помощи, то это была самая трудная работа, какую мне случалось выполнять за всю свою жизнь, исключая, пожалуй, одну, о которой, как до меня дошли слухи, недавно нашел нужным рассказать вам в мое отсутствие один из моих знакомых. Это было тогда, когда я переплывал морской пролив, таща на спине чудовищную турецкую пушку, описанную бароном Тоттом…
Потопив орудия, я стащил все лафеты и тележки с зарядными ящиками на середину лагеря, а чтобы стук колес никого не потревожил, носил их попарно под мышками. Из этих приспособлений выросла целая гора не ниже Гибралтарской скалы. Обломком одного 48-фунтового орудия ударил я после того по кремню, торчавшему на двадцать футов из стены, возведенной еще арабами, высек огонь, зажег фитиль и подпалил им свой громадный костер.
Я забыл вам сказать, что предварительно побросал сверху все повозки с военными припасами.
Наиболее легко воспламенявшиеся предметы были весьма рассудительно положены мною вниз, благодаря чему вся нагроможденная моими руками груда запылала в одно мгновение ярким пламенем.
Чтобы снять с себя всякие подозрения, я первый же и поднял тревогу. Весь лагерь, как вы можете себе представить, пришел в неописуемое смятение. Осаждавшие кричали в один голос, что часовые были подкуплены и пропустили к ним в лагерь из неприятельской крепости семь или восемь полков, которые произвели такое жестокое опустошение среди их артиллерии.
Мистер Дринкуотер в своем описании знаменитой осады Гибралтара упоминает о жестоком уроне, который понесли враги из-за пожара, вспыхнувшего в их лагере, но он далек от того, чтобы догадаться о настоящей причине происшедшего.
И тут нет ничего удивительного. Ведь до сих пор я не заикнулся о своем участии в этом деле ни единому человеку, не исключая даже генерала Эллиота (хотя трудами той ночи мне удалось одному спасти Гибралтар).
Граф д’Артуа в паническом страхе бежал оттуда со всеми своими приближенными, и бегство это продолжалось безостановочно около двух недель, пока беглецы не достигли наконец Парижа. Ужас, овладевший ими при виде моря пламени, вызвал у них такое сильное потрясение, что они целых три месяца не могли принимать никакой пищи и питались, подобно хамелеонам, одним воздухом.