- Я сейчас много думаю о смерти, если говорить откровенно. Конечно, боюсь ее и внутренне готовлю себя к тому, чтобы не струсить в последний момент. Главная мечта в этом отношении - не помереть в наших больницах. Потому что я это дело прошел и знаю, что нет более жуткого места… Я вообще-то думаю, что самая легкая смерть - в бою. Потому что в бою человеку поставлена боевая задача, он в азарте боя, он выполняет приказ, он пытается сохранить себя и уничтожить противника, вот почему ему в этот момент некогда думать о смерти, и поэтому смерть в бою, вероятно, наиболее легкая.
- А что думает о жизни писатель Конецкий?
- Интересное время. Конечно, я счастлив, безумно счастлив, что дожил до тех событий, которые сегодня происходят. Я никогда не думал, что доживу до того, когда будут возвращены все дорогие нам имена людей, репрессированных в сталинскую эпоху, что будет поставлена точка на Сталине. Но при этом все время внутри прячется какой-то страх, ощущение трагической опасности. Наверное, наше поколение уже напугано навсегда, и от этого во мне постоянно живет предчувствие какой-то близкой трагедии. Я имею в виду не боязнь за себя, а страх за страну, за Россию, за ту идею социалистического добра, которая лежит в основе нашей идеологии. Знаете, иногда так бывает: чистое море, все хорошо, ты у себя в каюте, и вдруг какой-то толчок под сердце - поднимись на мостик. Черт его знает почему? Поднимаешься, берешь бинокль, смотришь: на горизонте белая полоска - лед. И хотя ты знаешь, что в этом месте его не должно быть, появляется какое-то интуитивное ощущение опасности.
- Вы теперь очень редко выступаете публично. И это тот Виктор Конецкий, который в самые застойные времена не боялся выступать с любых трибун! Хорошо известен случай, когда вы на встрече с Г. Романовым в Смольном сказали неприятную правду тогдашнему начальству… Я думаю, что вы не кривили душой даже в те времена, когда многим приходилось лукавить. Вы были одним из немногих, кто осмеливался говорить правду. И вот теперь, когда пришла гласность, когда все могут говорить все, вдруг в этом хоре не слышно голоса Виктора Конецкого. Чем это объяснить?
- Ну, во-первых, я вам скажу, что я всегда боялся. Если вы думаете, что в тот момент, когда я шел на трибуну, мне было не страшно, то вы ошибаетесь. Страха была полная пазуха, но его просто преодолеваешь в такие моменты. А почему я сейчас нахожусь где-то на периферии общего шума?
Когда у нас так широко распахнулись ворота гласности, у меня появилось ощущение: ну и очень хорошо, пускай теперь молодые ввязываются в главные драки, пусть они проходят свою политграмоту. Это не значит, что я совсем не участвую в общественной жизни…
- После выхода каждой вашей книги или публикации в журнале вы получаете массу откликов. Они, как правило, имеют комплиментарный характер. Но вот недавно вы напечатали в "Неве" "Париж без праздника". Снова потоком пошли письма, но на этот раз многие из них - довольно ругательные. Чем вы это объясните?
- Это очень сложный вопрос, причем не только для меня. Когда я писал о Викторе Платоновиче Некрасове, я писал с глубочайшей любовью к нему и уважением. А многие, в том числе и очень почитаемый мною Вячеслав Кондратьев, восприняли это как своего рода панибратство по отношению к замечательному писателю - основоположнику нашей военной, фронтовой литературы.
Ведь нашу беседу с ним я фиксировал буквально, как фотоаппарат и магнитофон, мне хотелось запомнить и записать каждое слово, которое он говорил. Как только он отходил от столика, за которым мы сидели, я сразу же конспектировал наш диалог, а вернувшись в отель, постарался сразу же записать все, что происходило, мне было ценно каждое слово в нашем разговоре.
Я получил письмо от вдовы Виталия Семина, также мною любимого писателя, безвременно умершего. Она - мой доброжелательный читатель, но тоже пишет, что я переборщил с фиксацией, получилась фотография вместо художественного осмысления. Вероятно, и в самом деле мной допущена ошибка, отсюда и упреки. У меня есть слабая надежда, что наконец мы от слов перейдем к делу, откроются спецхраны и действительно будут изданы книги В. Некрасова, хотя бы "В окопах Сталинграда". Я не говорю уже о его произведениях, написанных в эмиграции, которые тоже необходимо печатать. "Дружба народов", к примеру, опубликовала "Маленькую печальную повесть".
- Представьте себе, что вы сейчас на моем месте и берете интервью у писателя Конецкого. Какой бы вопрос вы ему задали?
- Если бы я сейчас сидел на вашем месте? Интересно. Мне надо подумать… Пожалуй, я задал бы ему (себе) такой вопрос. Слушай-ка, парень шестидесяти лет, хватит ли в тебе мужества вовремя сойти с круга? Моя мать в кордебалете танцевала еще у Дягилева, я немножко наблюдал балет изнутри. И много раз видел, как балерины задерживаются на сцене, когда всем, зрителям и коллегам, ясно, что ей уже нельзя танцевать. Думаю, что это один из самых главных вопросов. Почему-то и у нас, и в других странах есть такая традиция: если уж начал писать, то так и пишет человек до гробовой доски. А сам пишет все слабее и слабее, и очень редко появляются такие люди, как Хемингуэй, которые себе пускают пулю в лоб. Вот и вопрос, хватит ли мне самому сил, чтобы "завязать", когда я пойму, что выдохся.
- Ну, не дай бог, я думаю, что не надо писателю "завязывать". Кстати, традиционный вопрос: над чем вы работаете и что собираетесь делать?
- Я заявлял, что поставил точку на своей морской тематике. Сегодня мне пришлось пересмотреть эту свою позицию. Такое решение связано с несколькими обстоятельствами. Первое: мне последний раз, в 1986 году, пришлось работать в чрезвычайно тяжелых условиях, на теплоходе "Кингисепп", дублером капитана. Мы попали в аренду Северо-Восточного управления Министерства морского флота, которое находится в Тикси, и довольно долго работали между Колымой и Чукоткой. У нас были частые, очень длительные стоянки и во льду, и в портах, поэтому в этом рейсе мне удалось вести очень много подробных записей.
А когда мы шли из Чукотки на Колыму, то получили шифровку о гибели "Нахимова". Затем сгорело судно на Дальнем Востоке, о чем вы здесь почти ничего не знали, а мы, находясь в море, естественно, узнали. Потом погиб "Комсомолец Киргизии", а напрасно обвиненный в приказе министра ММФ в аварии капитан судна, молодой еще человек, умер от сердечного приступа. Кстати, приказ капитану и экипажу "Комсомольца Киргизии" покинуть судно был отдан начальством.
Капитан же, который хотел согласно традиции остаться на судне до момента фактической гибели (вместе с аварийной группой), покинул судно только после этого приказа. Вертолетчики США сняли экипаж. Наших моряков картинно принял Рейган, одновременно наградив спасателей-вертолетчиков. Такое не могло понравиться высокому начальству. Теперь о "Нахимове" и "Васеве". Давайте сравним - Чурбанову дали двенадцать лет, капитанам по пятнадцать (без права апелляции). Вот почему буду писать еще одну книгу на морском материале - слишком плохи дела на флоте.
Последней каплей в этом решении было выступление следователя Б. И. Уварова по телевидению. Даже эксплуатацию парохода (!) "Нахимов", который старше меня сегодняшнего, следователь признал нормальным делом, показав зрителям железяку, здоровенную железяку, назвав ее "кусок борта". Сколько лет этот следователь занимается крупнейшей морской аварией, и не уяснил даже того, чем "обшивка" отличается от "борта"! Просто-напросто жестко-обвинительный характер следствия по делу об этой аварии был заложен еще Алиевым - председателем госкомиссии…
Простите, понесло в специфику, но у кого что болит… Маринистика наша слабая. Еще и потому, что писать о море могут только моряки. Вот почему это в какой-то степени сейчас мой долг.
Надо использовать тот материал, который у меня есть, те расширившиеся цензурные возможности, которые сейчас появились. Поэтому я сейчас буду работать в своем обычном документально-фрагментарном путевом жанре на морском материале.
Ленинградская правда. 1989. 27 сентября
Некролог по рекламному тарифу
- Виктор Викторович, вас не принято причислять к политизированным писателям, ваш голос не меняется от того, какая погода стоит на дворе…
- И все-таки я не аполитичен. 19 августа 1991 года, хоть коленки и дрожали, я выступал на Дворцовой площади. Вместе с Собчаком и Лихачевым мы стояли на наспех сколоченной из штакетника трибуне, и у меня дух захватывало при мысли, что трибуна, скрипевшая и раскачивавшаяся при малейшем движении, рухнет. По домашней стремянке на нее карабкались ораторы, а я пытался представить реакцию толпы, если мы у всех на глазах провалимся к чертовой матери. И еще мне было обидно: за несколько месяцев до этого через Юрия Карякина я передал письмо Горбачеву, где предупреждал его о закулисных переговорах между тогдашним главой Союза писателей и Язовым. Горбачев, естественно, не ответил, да я ничего другого не ожидал.
- Сегодня большинство тех, кто именует себя защитниками Белого дома, говорят об утраченных иллюзиях, о разочаровании и пессимизме, охвативших интеллигенцию. Хотя демократия вроде бы еще жива.
- Пять лет превратились в кровавый анекдот. Чечня, в точности повторяющая позор Афганистана, сводит на нет наши достижения. Но разве могли мы, простые смертные, которым запрещено заглядывать в будущее, предсказать эту трагедию? Предсказаниями у нас занимаются только кандидаты в президенты.
А кроме того, стало невероятно шумно. В гигантских объемах гонят чернуху, и надо орать до хрипоты, чтобы быть услышанным. Надо выпендриваться до невозможности - иначе не заметят. Представляете, для храма Христа Спасителя изготавливается уникальное пасхальное яйцо из бивня мамонта. Великого Фаберже вполне удовлетворяла слоновая кость, а нам нужен только мамонт. Бред какой-то!
- Я не совсем поняла, какое отношение мамонт имеет к демократии.
- Самое прямое. Я могу вам рассказать об этой чепухе и не бояться, что нас подслушивают. Если и подслушивают, то только из любопытства. Я согласен покупать дешевые сигареты, зная, что могу обзывать первых лиц государства пьяницами, - и назавтра за мной не придут.
- Ну обзовете, а дальше что? Ни внешней, ни внутренней политики это не изменит.
- Не важно. Я не тешу себя надеждой перевернуть мир, но отказываюсь жить в страхе. Ко мне часто обращаются с просьбой дать интервью. Что бы я ни сказал, лучшее, что читатель из него узнает: я еще живой. Потому что мои однокашники и по флоту, и по литературе мрут последнее время очень часто. Да и помирать-то теперь грустно. Когда умер Евгений Леонов, я написал некролог и позвонил в одну из петербургских газет. Мне ответили: "Триста тысяч". Я обиделся и сказал, что денег за некрологи не беру. "Нет, - уточнили на том конце провода, - с вас триста тысяч за публикацию". Наверное, у них некролог шел по тарифу рекламы. Догадываетесь, куда я их послал?
- Некролог - жанр грустный…
- А я и сам человек невеселый. У меня только книги и киносценарии смешные. "Полосатый рейс" помните?
- Рассказы у вас грустные. "Две осени", например. О Чехове.
- Кто ж их сегодня читать будет? Переиздавать и смысла нет. Тем более что в издательском деле царит сплошное пиратство. Журналы гонорары не платят, издательства платят аванс в сто тридцать пять тысяч, а потом заявляют, что они лопнули. Никакого авторского права не существует, и узнать, каким тиражом издана книга, практически невозможно.
- Неужели, если Конецкий позвонит и захочет узнать, сколько экземпляров Конецкого напечатано, не скажут?
- Облают. Для того чтобы узнать свой собственный тираж, сыщика нанимать надо.
- Стоило ли ради этого пять лет назад лезть на шатающуюся трибуну?
- Стоило.
- А если придется опять?
- Ни секунды не задумаюсь. За жизнь без страха, за то, что для меня, как для писателя, дороже всего, я возьмусь за автомат. Все-таки я профессиональный военный.
Невское время. 1996. 17 августа
Так что не огорчайтесь, ребята…
Петроградская сторона, шестой этаж, лифт не работает, и Виктор Викторович неделями не выходит из дому.
- Лестницу эту треклятую теперь не осилить.
Плод вынужденного затворничества - книга "Судьба играет человеком, а…" ("ЭХО". - Т. А.). Она собрана из писем - в их числе - восторженных В. В. Каверина, сдержанных А. И. Солженицына… Здесь же воспоминания о встречах с Виктором Шкловским, Виктором Некрасовым, Олегом Далем, который жил в квартире напротив.
- Главный герой "Судьбы…" - читатель. Последняя глава называется "Из Зазеркалья". В ней послания только сумасшедших женщин. Работать над этой главой было куда труднее, чем писать прозу. Пожалуй, впервые в жизни, работая, я пил водку. Без водки я не мог все это переварить. Боже мой, как страшно одиноки женщины в нашей России, какие ужасные судьбы!..
После книги наступила глубочайшая депрессия. Поехать на выступление, вас, простите, принять, даже на телефонный звонок ответить - все это требует напряжения. И еще добавляется с каждой газетой… Потому что - ну кожа тонкая. Без дураков. Есть ребята, у которых кожа погрубее, у меня тонкая, ничего не поделаешь. Вот в Москве поэтессу опять эту посадили… По улицам ходят страшные бандиты и плюют на всех. А девчонку берут под ручки и в тюрьму. Я сразу представляю: камера, восемь-десять баб. Одна мастурбирует, другая бьется в истерике, третья… Я это сразу дурацкими своими глазами вижу и оказываюсь с нею вместе. По сердцу бьет - в самом прямом смысле. Потом сказали, что она лимоновка. Какого черта! Коли эти парни такие крутые, пусть девчонку от милиции отобьют и в Ниццу спрячут, под пальмой.
- Читатель несчастен. И писатель, похоже, немногим счастливее его. Отчего ж они оба пьют так страшно, беспробудно, до смерти…
- Тяжелая тема. Вы бы лучше спросили, отчего писатели плачут. На моих глазах от водки погибло столько талантливых людей… Чем талантливей, тем быстрее. Если хотите узнать все про наше исподнее, читайте "Дневник" Нагибина. Там пофамильно. Любой пьяница найдет вам кучу объяснений. Снять перегрузку, начать с бутылки новую жизнь. Или просто, чтобы сблизиться с человеком, который тебе интересен и нужен. Вот налижусь с ним до положения риз, выпотрошу и запишу. Причина может быть какой угодно. Затосковалось, понимаешь. Рассказ не печатают. И вообще, ты - говно собачье. Господи, мало ли всяких причин.
Я как-то плохо представляю себе Пушкина, который идет шатаясь по Невскому. И наоборот. Среди ленинградских писателей не качался, кажется, только один Даниил Гранин. Большинство пили так, что лучше об этом помолчать. Меня, во всяком случае, забирали в милицию раза три.
- В милиции, в очередях, были ли случаи, когда вы били себя в грудь: "Я - тот самый Конецкий!"
- Нет. Могу вам категорически сказать - никогда. Была смешная история. Появился как-то в квартире один тип. Сказал, что хочет писать киносценарий о сестре моей мамы - балерины дягилевского балета. Поговорили. Ушел. Хватился - нет писательского удостоверения. Через полгода звонок из Киева: "Виктор Викторович? Как вам не стыдно! Я старый писатель, так вас уважал, а вы взяли у меня четыреста рублей и исчезли". Так продолжалось года два. Звонили из разных уголков России: "Верни деньги, Конецкий!" Однажды звонит Елена Соловей, такая актриса, сейчас, кажется, эмигрировала. Этот тип к ней явился. Пишу-де сценарий, хочу сделать вас главной героиней, а сейчас иду на прием во французское консульство, дайте несколько сотен. Она денег не дала, а пошла к режиссеру Игорю Владимирову, который меня хорошо знает. Говорит ему: был Конецкий, но какой-то уж очень странный… И вскорости мой двойник погорел. В переходе на Невском подошел к капитану 3-го ранга: "Я - Конецкий, дай сотнягу, по-морскому прошу, опохмелиться не на что". Тот: "Ну как же! Конецкому не помочь! Конечно! Приходи завтра на Исаакиевскую площадь в гидрографию". Назавтра гада связали. Дали три года. Так он мне еще из зоны, перед освобождением писал: "Хочу начать новую, прекрасную жизнь, помогите материально!" Мало того, домой явился. Его спасло, что жена дома была, бросилась, не дошло дело до рукоприкладства.
- Виктор Викторович, как-то академик Лихачев, выступая в морской стране Эстонии, сказал, что от нынешней русской литературы в XXI веке останутся Фазиль Искандер и Виктор Конецкий…
- Приятно, конечно. Но не думаю, что он прав. Я хорошо знаю свой шесток. Очень хорошо. Уверен, что это высказывание случайное, ибо Дмитрий Сергеевич с детства умный, к тому же влюбленный в моря.
- Если книги умеют учить, ваши расскажут, как жить, чтобы к тебе не прилипала грязь. О чем бы вы сегодня, с высоты возраста и книг, рассказали первоклассникам на самом их первом уроке?
- Я был бы старомодным. Вероятно, о Родине стал бы говорить. О том, откуда само это слово. О том, как она огромна. О Пушкине бы говорил. Может быть, о Павле Степановиче Нахимове.
- Может ли поэт быть подлецом?
- Поэт - нет. А стихотворцев-подлецов знаю множество. Им хочется и стихи писать, и живыми оставаться. Впрочем, я не читаю современной литературы. Повторюсь: старомоден. Я пожилой человек и уже вышел из ритма эпохи. Литературу должны делать молодые люди, полные физических сил. Мы доживаем. Водка и годы сделали свое дело. Сейчас-то я больше сплю, чем работаю. За все свои ночные вахты добираю. Рад бы и вовсе не работать, но приходится. Пенсия-то? Только на лекарства. Сотрудничаю с небольшим, но любимым мною питерским журналом "Капитан". Вот уже год готовлю собрание сочинений. В стол, конечно. Успеть бы самому. Вставлю туда много архивных документов, которые в свое время легли в основу моих книг.
- И "Полосатый рейс"?
- Это не книга, а сценарий. Мы везли с острова Врангеля трех медведей. Для цирка в Мурманске. Один выбрался из клетки и стал метаться по пароходу. Зверюги эти очень страшные. Кое-как, вооружившись пожарными шлангами, загнали его обратно.
- Ив кино медведи превратились в тигров.