Сегодня вечером великий князь прочел нам конфиденциальную корреспонденцию из Вены (вероятно, от Горчакова), представляющую очень умный обзор политического положения России в настоящее время и оканчивающуюся словами: "Нельзя понять современный кризис, если не отдавать себе отчета в том, что из него неизбежно должен вырасти новый мир".
"Это именно то, что я думаю, - добавил великий князь, - и что говорил с самого начала войны". Великий князь и великая княгиня продолжали разговор на ту же тему, выражая по всем вопросам дня такие мысли, каких бы сами они не допустили или во всяком случае не высказали полгода тому назад. Они говорили, что Россия никогда не будет у себя хозяйкой, пока не получит Дарданелл, что естественными союзниками России являются славянские народы, которые во что бы то ни стало нужно вырвать из-под ига Турции и образовать из них самостоятельные государства. Великая княгиня выразила сожаление, что в прошлом году, из опасения не иметь достаточно сил для их поддержки, был упущен самый благоприятный момент их вооружить, тогда как теперь, когда Россия имеет против себя всю Европу, этот благоприятный случай упущен и т. д. Оба с большой горечью высказывались по поводу политической системы, введенной Александром I на основах Священного союза, системы глубоко антинациональной, как показали последствия. Цесаревна прибавила, что ввиду невозможности для России чем-либо помочь славянам в настоящую минуту слишком поздно просить у них помощи, так как всякое восстание с их стороны будет немедленно подавлено Австрией, еще более страшной для этих народов, чем Турция.
Великий князь добавил: "Мы не проявили достаточного национального эгоизма, но обстоятельства толкнули нас на правильный путь и доказали, до какой степени ложна и опасна была наша политическая программа". Я была очень удивлена, услышав, что великий князь высказывается так определенно и откровенно в том смысле, в каком мыслят все просвещенные люди в стране, между тем как такого рода убеждения были очень чужды правительственным сферам еще год тому назад. Когда разговор касается политики во время наших вечерних собраний, я никогда не упускаю случая довести до сведения великого князя и великой княгини мнения, которые мне приходится слышать в обществе и которые не всегда доходят до них, так как те, кто их окружает, или не разделяют этих мнений, или же боятся надоесть или раздражить, передавая то, что похоже на критику или на упрек. У меня этого страха нет, так как я уверена, что великий князь и великая княгиня знают, до какой степени я к ним привязана и что я решаюсь передавать им даже то, что им тяжело слышать, из желания им блага и славы.
30 октября
Сегодня в 4 часа утра из Севастополя приехал курьером молодой граф Левашов с дурными известиями. 23-го в Севастополь прибыли молодые великие князья Николай и Михаил, а 24-го Меншиков атаковал высоты, занятые неприятелем. Бой продолжался с 6 часов утра и до 4 часов дня. Наши сначала захватили неприятельские позиции и заклепали 26 неприятельских пушек, но у нас не хватило подкреплений, неприятель оправился, и мы были оттеснены с большим уроном. Потери определяются в 5000 человек, выбитых из строя, из них 1500 убитых. Вот печальное начало для наших молодых великих князей. Они остались невредимы, но рядом с ними адъютанты Альбединский, молодой Меншиков и Граббе были контужены, а генерал Соймонов убит. Это известие здесь всех крайне опечалило. Мне кажется, что мы накануне великих несчастий, предчувствие которых тяготеет над моей душой…
11 ноября
Два дня тому назад, войдя к цесаревне, я застала там великого князя за чтением вслух какой-то бумаги. Придя уже к концу чтения, я не уловила целого, но поняла, что это была нота Горчакова и что дело касалось мирных предложений. Окончив чтение, великий князь сказал мне: "Очень вас прошу ничего не говорить о том, что вы слышали". Я ответила, что мне было бы трудно говорить, не зная, о чем шла речь; но сегодня маленькая великая княгиня Александра Иосифовна поверила мне под строжайшей тайной, что возобновились мирные переговоры на основе четырех пунктов, гордо нами отвергнутых несколько месяцев тому назад. "Свободное плавание по Черному морю для всех европейских судов, свободный выход из устьев Дуная, отказ России от протектората над княжествами, наконец, протекторат Европы над христианами в Турции…"
14 ноября
Известия, привезенные сегодня утром курьером из Крыма, сообщают, что во время страшных бурь в Черном море погибло 30 неприятельских судов; огонь со стороны осаждающих затих, а в последние дни даже почти прекратился. Из неприятельского лагеря в Севастополь приходит много дезертиров; они жалуются на недостаток продовольствия. С другой стороны, союзники как будто укрепляются, чтобы расположиться на зимние квартиры.
Мы должны были уехать из Гатчины во вторник, но цесаревна нездорова, и отъезд отложен до субботы. Эта светская жизнь в деревне, когда возвращаешься к себе только для того, чтобы переодеться, в конце концов действует деморализующим и притупляющим образом. Никакой возможности нет ни читать, ни заниматься благодаря вынужденной близости с людьми, с которыми нет никаких общих интересов, ни умственных, ни душевных. Эта легкомысленная жизнь еще менее соответствует внутреннему настроению: важность событий должна была бы заставить самых поверхностных людей задуматься и сосредоточиться.
6 декабря
.. По вечерам у великой княгини мы теперь читаем мемуары об Александре I. Я часто чувствую, как при этом чтении кровь мне бросается в лицо. От царствования Александра I ведет свое начало эта странная и унизительная политика, приносящая в жертву интересы своей страны ради интересов Европы, отказывающаяся от всего нашего прошлого и нашего будущего ради того, чтобы успокоить мнительность Европы по отношению к нам. Мы бы хотели совсем не иметь тела, чтобы не смущать Европу даже тенью, от него падающей; к несчастью, у нас огромное тело, и, как мы ни стараемся казаться маленькими и в движениях и в словах, это огромное тело, как неимоверная бестактность, торчит перед носом Европы, которая, несмотря на всю рыцарскую учтивость Александра I и Николая I, не может примириться с вопиющей бестактностью самого факта нашего существования. Князь Алексей Орлов часто присутствует при этих чтениях у цесаревны. Он умеет говорить не стесняясь и хорошо рассказывает. На днях он говорил об отношениях императора Александра с Францией в ту эпоху, когда он заискивал у Наполеона. В то время французским послом при нашем дворе был Коленкур. Перед парадом император стоял у окна, ожидая появления Коленкура на набережной, и только тогда садился на лошадь. Дерзость Коленкура дошла до того, что он требовал от императора высылки из России французских эмигрантов, нашедших у нас убежище, и хотел навязать ему французских агентов для наблюдения в наших портах за недопущением в Россию английских товаров во время континентальной блокады, наложенной Наполеоном.
"Но скажите, ради бога, - воскликнула цесаревна, - как можно было терпеть такое унижение?"
"Э, ваше высочество, - отвечал Орлов, - разве четыре пункта меньшее унижение для нас?"
7 декабря
Сегодня утром я была в Арсенале, когда прошел император. Он подошел ко мне и спросил, почему вид у меня больной. Я ответила, что у меня болит спина. "У меня тоже, - сказал он, - для лечения я растираю себе спину льдом и советую вам делать то же". Он еще некоторое время поговорил со мной с большим участием, что произвело сильное впечатление на зрителей. Я была очень тронута его вниманием и рассказала о своем успехе цесаревне. Она передала мне, что государь высказал обо мне очень лестное мнение; он говорил, что находит меня очень симпатичной и мое лицо таким выразительным, что он часто ловит себя на том, что находит меня даже красивой. Есть чем гордиться! Я тем более почувствовала себя виноватой, что в душе постоянно осуждаю государя за его политику и особенно негодую на него за четыре пункта. Император говорит, что он допустил ряд ошибок и соглашается на принятие четырех пунктов в виде искупления за эти ошибки. Но он забывает, что в его лице унижена Россия и что он не имеет никакого права унижать ее. Самодержавие, конечно, прекрасная вещь: утверждают, что это - воплощение на земле божественной власти; это могло бы быть правдой, если бы к всемогуществу самодержавие могло присоединить всеведение, но, так как в конце концов самодержец только человек, подверженный ошибкам и слабостям, власть в его руках становится опасной силой. Рассуждая так, я считаю себя в то же время очень неблагодарной: здесь все так добры ко мне…
11 декабря
Сегодня из Севастополя вернулись оба молодых великих князя. Император хотел доставить их матери радость свидания с ними и просил Меншикова дать им отпуск в том случае, если не предстоит решительных дел и если внезапный их отъезд не произведет неприятного впечатления. Императрица, несмотря на радость увидеть сыновей, тем не менее была недовольна, что они покинули армию, и тотчас же сказала: "Очень радостно увидеться, это даст нам силы для новой разлуки". Великие князья очень выиграли от нескольких недель пребывания в Севастополе. В них чувствуется что-то более зрелое, более серьезное. Великий князь Михаил очень интересно рассказывает о том, что он видел. Он с большой горячностью и сердечностью относится к нашему солдату и очень скромен по отношению к себе; его брат Николай менее умен; в нем есть некоторое мальчишество, он немного вульгарен, но оба они добрые малые, полны сердечности и патриотизма. Это любимцы императрицы, которая оживает, глядя на них.
14 декабря
Сегодня молебен в память злосчастного события 1825 г., о котором хорошо было бы позабыть.
Императрица так быстро поправляется после возвращения сыновей, что начинают говорить о переезде в город. Сегодня вечером я была у маленькой великой княжны. Она резвилась с своими братьями и с левреткой и была очень мила. Император пришел кормить ее супом, как он это делает почти каждый вечер…
1855 год
19 февраля
17 февраля я по своему обыкновению к 9 часам утра спустилась к цесаревне, чтобы присутствовать на сеансе пассивной гимнастики, которой она ежедневно занималась с Derond. Я ее застала очень озабоченной - император неделю как болен гриппом, не представлявшим вначале никаких серьезных симптомов; но, чувствуя себя уже нездоровым, он вопреки совету доктора Мандта настоял на том, чтобы поехать в манеж произвести смотр полку, отъезжавшему на войну, и проститься с ним. Мандт сказал ему: "Ваше величество, мой долг предупредить Вас, что Вы очень сильно рискуете, подвергая себя холоду в том состоянии, в каком находятся ваши легкие". "Дорогой Мандт, - возразил государь, - вы исполнили ваш долг, предупредив меня, а я исполню свой и прощусь с этими доблестными солдатами, которые уезжают, чтобы защищать нас".
Он отправился в манеж и, вернувшись оттуда, слег. До сих пор болезнь государя держали в тайне. До 17-го даже петербургское общество ничего о ней не знало, а во дворце ею были мало обеспокоены, считая лишь легким нездоровьем. Поэтому беспокойство великой княгини удивило меня. Она мне сказала, что уже накануне Мандт объявил положение императора серьезным. В эту минуту вошел цесаревич и сказал великой княгине, что доктор Каррель сильно встревожен, Мандт же, наоборот, не допускает непосредственной опасности. "Тем не менее, - добавил великий князь, - нужно будет позаботиться об опубликовании бюллетеней, чтобы публика была осведомлена о положении…"
В ту минуту, когда я пишу эти строки, с тех пор прошло только два дня, но мне кажется, что за эти два дня рухнул мир - столько важных и страшных событий произошло за этот короткий срок. 17-го, вернувшись с обеда у моих родителей, я пошла переодеться к вечеру у цесаревны; но пробило 10 часов, никто меня не позвал, и я спустилась в дежурную комнату, чтобы узнать в чем дело. Камеристка сказала мне, что состояние здоровья императора, по-видимому, ухудшилось, что цесаревна, вернувшись от него, удалилась в свой кабинет и что великая княгиня Мария Николаевна, которая проводит ночь при отце, каждый час присылает бюллетени о здоровье императора.
Я отправилась к Александре Долгорукой. M-elles Фредерике и Гудович, только что вернувшиеся от императрицы, сказали нам, что они издали слышали, как Мандт говорил о поднимающейся подагре, о воспалении в легком. Эти дамы были чрезвычайно встревожены и умоляли нас пойти к цесаревне, чтобы получить точные сведения. Никто ничего не знал, а может быть, никто не смел высказывать вслух своих мыслей или своих опасений по поводу происходящего. Видны были только смущенные и объятые ужасом лица. Александра и я вторично спустились в дежурную комнату, где нам сказали, что цесаревну только что вызвали к императору. Мы решили дождаться ее возвращения в спальне и в томительном ожидании провели целый час; эта большая комната, еле освещенная свечою (flambeau), стоявшей на камине, и лампадкой, теплившейся перед образами, имела мрачный вид. Нам пришли сказать, что цесаревна вернулась с великой княгиней Александрой Иосифовной, которая должна была провести ночь во дворце, чтобы быть поблизости на случай каких-либо событий. Вошел цесаревич со смертельно бледным и изменившимся лицом. Он пожал нам руку, сказал: "Дела плохи" - и быстро удалился. Убедившись, что ничего больше мы не узнаем, мы поднялись наверх. Мария Фредерике получила более подробные сведения в дежурной комнате императрицы. Подагра поднималась, паралич легких был неминуем. Императрица робко предложила императору причаститься. Он ответил, что причастится, когда ему будет лучше и он в состоянии будет принять святые тайны стоя. Императрица не решилась настаивать, чтобы не встревожить его. Она стала читать возле него "Отче наш", и, когда она произнесла слова: "Да будет воля твоя", он горячо сказал: "Всегда, всегда".
Ночь уже была поздняя, но тревога не давала нам спать. С несколькими фрейлинами я пошла в дворцовую церковь, слабо освещенную немногими свечами, горевшими перед иконостасом. Но душа моя была объята ужасом, и сердце не могло молиться, хотя уста и произносили привычные слова…
Вернувшись к себе, я нашла записку от графини Антонины Блудовой, писавшей цесаревне от имени своего отца о необходимости немедленно распорядиться служить во всех церквах молебны, чтобы народ был оповещен об опасности, угрожающей жизни императора.
Я понесла эту записку цесаревне. Мне сказали, что она только что легла. Тогда я попросила передать записку цесаревичу, который находился при императоре. Поднявшись к себе, я, не раздеваясь, прилегла на кровать и слегка задремала, но сильный шум шагов по коридору вскоре разбудил меня. Вся дрожа, я вышла из комнаты и встретила Екатерину Тизенгаузен, которая куда-то бежала с другой фрейлиной императрицы. Они мне сказали, что к императору только что позвали Баженова (духовника императорской фамилии). С ними вместе я спустилась вниз.
Было часа два или три ночи, но во дворце никто уже не спал. В коридорах, на лестницах - всюду встречались лица испуганные, встревоженные, расстроенные, люди куда-то бежали, куда-то бросались, не зная в сущности куда и зачем. Шепотом передавали друг другу страшную весть, старались заглушить шум своих шагов, и эта безмолвная тревога в мрачной полутьме дворца, слабо освещенного немногими стенными лампами, еще усиливала впечатление испытываемого ужаса.
Умирающий император лежал в своем маленьком кабинете в нижнем этаже дворца. Большой вестибюль со сводами рядом с его комнатами был полон придворными: статс-дамы и фрейлины, высокие чины двора, министры, генералы, адъютанты ходили взад и вперед или стояли группами, безмолвные и убитые, словно тени, движущиеся в полумраке этого обширного помещения. Среди томительной тишины слышно было только завывание ветра, который порывами врывался в огромный дворцовый двор. Казалось, что сама природа присоединяется к чувствам ужаса и страха, вызываемым в наших душах страшной и великой тайной смерти, совершающейся над тем человеком, сильным и мощным, который в течение более четверти века был в глазах нашей великой страны олицетворением могущества и жизни. Неужели исчезнет эта величавая фигура, которая как в отвлеченном, так и в реальном смысле была самым полным, самым ярким воплощением самодержавной власти со всем ее обаянием и всеми ее недостатками. И дыхание смерти пронесется над ней столь же равнодушно, как над былинкой в поле, превратит ее в прах и смешает с землей! За всю мою жизнь мне не приходилось видеть смерти, и она впервые предстала предо мной внезапная, неожиданная, во всем своем неумолимом противоречии с полнотой жизни; это приводило меня в такой ужас, воспоминание о котором никогда не изгладится из моей души. Ежеминутно из комнаты умирающего нам сообщали новые подробности. Несколько лиц из самых близких к императрице, чаще всего Мария Фредерике, ходили взад и вперед из вестибюля в дежурную комнату, где находились врачи и дежурные и через которую беспрестанно проходили члены императорской семьи. От них мы были осведомлены с часа на час о том, что происходило.
Император после исповеди громким и твердым голосом произнес молитву перед причастием: "Верую, господи, и исповедую" и т. д. и причастился с величайшим благоговением. По его желанию вся императорская семья собралась вокруг его кровати. Великие княгини всю ночь провели, не раздеваясь, в Зимнем дворце; они отдыхали в ту минуту, когда их позвали. Камеристка цесаревны говорила мне, что никогда еще она не видела ее такой взволнованной и потрясенной. Император благословил всех своих детей и внуков и говорил отдельно с каждым из них, несмотря на | свою слабость. Благословляя цесаревну, он продолжительным взглядом, казалось, особенно поручил ей императрицу, как будто более всего он полагался на ее любовь и на ее заботу. Благословив всех, он сказал, обращаясь ко всем вместе: "Напоминаю вам о том, о чем я так часто просил вас в жизни: оставайтесь дружны".
Вся семья теснилась у его изголовья, но он сказал: "Теперь мне нужно остаться одному, чтобы подготовиться к последней минуте. Я вас позову, когда наступит время".
Семья удалилась в соседнюю комнату. При умирающем императоре остались только императрица, цесаревич и Мандт. Император настоятельно просил императрицу отдохнуть, хотя бы ненадолго. Она сказала ему:
- Оставь меня подле себя; я бы хотела уйти с тобою вместе. Как радостно было бы вместе умереть!