* * *
В это плавание Его Императорскому Высочеству Великому князю Константину Константиновичу Романову предстояло от имени Императорского Дома России посетить Короля и Королеву Датского королевства. И опять у него болела голова, и пугал Копенгаген со всеми празднествами. А с головной болью всегда приходила тоска. И снова он думал о том, как хорошо было бы не служить на флоте. Но он отгонял эту мысль и говорил себе: "Море - мой дом. Надо покориться судьбе. И Папá этого хочет".
Король и Королева встретили его тепло, мило, радушно. Ему было легко с ними. В это время там гостили Цесаревич (будущий Александр III) и его молодая жена Дагмара, "душка" Цесаревна (будущая Императрица Мария Федоровна). Видно было, что это счастливая семья. Константин как-то сразу подружился с Дагмарой, а она с ним. И надолго.
Как человек тонко все чувствующий, он понимал, что Александр и Дагмара отдыхают в Копенгагене от своего нравственно неловкого положения в Петербурге - от всех этих разговоров о связи Государя с юной Екатериной Долгорукой.
На "Светлане" Константин отметил свое двадцатидвухлетие. Его радушно и тепло поздравляли в кают-компании. Он же молился и просил Бога помочь ему быть честным человеком в очередном году его жизни. А между тем считал дни, числа, вахты до возвращения домой. Наконец, в последний раз спустили флаг. Он - дома: "Когда я подходил ко дворцу в Стрельне и не знал наверно, там ли Мамá и Митя, и успокоился, когда увидел свет в окнах, - как билось сердце. Одно из лучших чувств в жизни - ожидание и радость, когда входишь в родную дверь. Приближаясь к дому, мне всякий камушек, каждый самый незначительный предмет напоминал что-нибудь из прошедшего. С каким наслаждением я вбежал по лестнице и увидел первое знакомое лицо".
Но уже в марте 1880 года в приказе по гвардейскому экипажу офицеры были снова расписаны по судам.
Морской министр в этот раз решил послать сына в кругосветное плавание на два года на фрегате "Герцог Эдинбургский".
Опять это море! Константина, всегда послушного сына, радовало хотя бы то, что два, а может, и три года - как придется - он будет в кругу знакомых, милых ему людей. И князь Щербаков, и князь Барятинский, и граф Толстой, и князь Корсаков, и другие офицеры были дружны между собой. И Константину хотелось оправдать их доверие, чтобы не выйти за пределы этого дружества. Однако отплытие задерживалось.
- Такое впечатление, что вашему "Герцогу" некуда спешить, - язвительно замечала мать.
- Морские сборы - дело долгое, - отвечал сын и смеялся, зная, что она, жена моряка, как никто другой это понимает. - Зато завтра в Манеже мы с Митей участвуем в конногвардейском параде.
- Но ты же ротный командир в гвардейском экипаже! И на тебе…
Однако преодолеть желание пощеголять в красивом белом мундире, который очень шел ему, Константин не мог. Все говорили, что в этом костюме да еще с каской на голове он очень похож на своего деда императора Николая I. A был ли кто-то в Императорской семье красивее деда?! Так что Константин поехал. И парад прошел безукоризненно, и Государь был заметно доволен, и дамы не отводили от молодого Константина глаз.
Между тем в обществе шли разговоры о войне с Китаем. В восточные воды готовилась эскадра. Говорили, что и "Герцога", который строился на Балтийском заводе, отправят на восток. Теперь Константин боялся, что корабль не будет готов к осени, и придется остаться в Петербурге, и время будет просыпаться сквозь пальцы, как песок. Великий князь помчался на Балтийский завод увидеть собственными глазами, в каком состоянии "Герцог". Фрегат стоял на Неве у самого завода, директором которого был бывший моряк Г. Казн. Встретил Великого князя его бывший ротный командир Кузьмич. Втроем - Кази, Кузьмич и Константин - лазали по всем закоулкам корабля больше часа. Стук, шум, суета - на "Герцоге" шли окончательные работы.
В эти же дни Царь пожаловал Константину знак минного офицера за то, что тот прослушал курс лекций Владимира Павловича Верховенского. "Не считаю себя нисколько достойным звания минного офицера: прослушать курс лекций далеко не значит усвоить их. Знак этот доставит гораздо больше удовольствия Папá, чем мне самому", - записал Константин в дневнике, коря себя за неблагодарность, но любуясь своей честностью.
Ему казалось, что эдаким манером его привязывают к нелюбимому морскому делу. Впрочем, прошел слух, что "Герцог" опять задерживается с выходом в море…
МЕЧТА О РОМАНЕ С ВЕЧНОСТЬЮ
Времени между походами в море оставалось достаточно, чтобы спросить себя: "Чем я его заполню?" Конечно, можно по утрам совершать прогулки в парке, в поле, вдоль живописного берега Славянки. Константин объяснялся в любви этим местам: "Я с детства люблю поле, засеянное рожью и овсом, где тут и там синеют васильки; люблю быструю речку с небольшими порогами и крутыми берегами. С самых ранних лет в моей памяти врезался обширный вид на Царскую Славянку, на извилины речки и на большую кирху под соломенной крышей вдали. В этом поле дышится свободнее…" Вечерами можно любоваться светлой июньской ночью и дворцом с висящей над ним луной, а зимой кататься в Яхт-клубе на буере. И хотя ему не по вкусу холод, мороз и лед, но кататься под парусами по замершей реке - дело морское. Можно ходить в кладовые, рассматривать старину и вдыхать ее пыль. И вдруг найти среди хлама портреты Петра Великого, Короля Англии Карла I и всем этим украсить свою комнату. И потом приезжим гостям показывать Павловский дворец, рассказывая о залах, о живописи, о фарфоре, о бронзах, о шпалерах и о старинной мебели, показать и свою не без вкуса устроенную комнату. Можно купить себе пару серых лошадей, искать особой красоты запонки и золотой портсигар в подарок брату Мите в день его совершеннолетия, скучать на обеде у Александра II - "разговор прескучный для нашего поколения: о прежних командирах гвардейских полков, о начальниках частей при маневрах этих полков, что ж царские обеды не славились ни весельем, или чем-либо любопытным".
Константин вообще скучал везде, где не было напряжения мысли. От общего светского разговора "ни о чем" у него начинала болеть голова. Но он мог часами гулять рука об руку со своим самым близким другом - сестрой Олей, петь ей своим скверным голосом новый романс собственного сочинения, часами бродить с ней по залам Академии художеств, спорить о картине Жерома "Дуэль". Но, сам не зная почему, всегда говорил своей милой Оле "нет", когда она звала его в Царское Село в гости, где будет, по его словам, "чесун ни о чем". Он предпочитал одинокую прогулку в Павловске, где перед ним лежала Красная долина с вечерним хором множества птиц. Он останавливался и слушал их. И вдруг - придворная коляска. В ней Цесаревна, Великий князь Сергей, сестра Оля. Он прыгает в канаву, ломая кусты, пытаясь спрятаться. Но его замечают, окликают, везут все-таки в Царское пить чай, где присутствует и Государь.
В таких случаях Константин едва высиживал "приличное" время и удирал к умнице Павлу Егоровичу Кеппену, управляющему двора его матери. Говорил с ним до утра.
- Я в море на голодной пайке. Вы понимаете, Петр Егорыч? - сетовал Константин.
- Понимаю. Но в голодный паек не верю - в плавании вы читали Достоевского.
- Кузен Сергей прислал роман "Бесы". Мы тогда, обогнув Европу, прибыли в Америку, пришвартовались в порту Норфолка. Поездом я поехал посмотреть Нью-Йорк и Вашингтон. Как-то необъяснимо роман совпал с чертовщиной Нью-Йорка… Вообще, Достоевский меня потряс - такие у него есть христианские места!..
- Вот видите! Море дает возможности. А в остальном - вы предназначены отцом для флота, обязаны быть в свите Государя, на парадах, бывать во дворце, вести светскую жизнь и служебную. Вы - человек военный, как положено Великому князю. Понимаю, для вас вчерашний день не лучше и не хуже завтрашнего: дождь, сыро, холодно, а вам надо для роты делать заказы, потом - на Балтийский завод, на спуск корабля в присутствии всего морского начальства, потом опять на корабль - пробовать на фрегате машину на якорях. Да еще Его Высочество Константин Николаевич взял вас на завод смотреть ремонт "Опричника"…
- Но где взять время на душу свою? Я будто высох весь…
- Сумейте найти. Вы военный человек. Военным был и Сумароков, основавший при кадетском корпусе Императорский театр; и гусар Лермонтов, даже "Лев", наш гениальный Толстой, воевал в Севастополе. И Пушкин хотел в гусары… А Денис Давыдов, а преображенец Мусоргский, моряк Римский-Корсаков?…
- Они - воплощенным Словом или Музыкой явились на свет. Как говорит Достоевский, чтобы "осознать и сказать". А вот я - воплощенное тщеславие. В Стрельне, на Императорской мызе, мальчишкой бегал по парку под темным небом в неисчислимых звездах и, задрав голову к ним, кричал: "Желаю быть великим, люблю России честь! Исполню ли, Бог весть?" Стыдно, неловко вспоминать.
- Что же тут стыдного? Вы ведь пишете стихи…
- Не стоит об этом. А вот звезды, это тайное молчаливое лицо мироздания - мое наваждение. Иногда стою ночью на вахте, подниму глаза к звездам, к этой огненной книге, а в голове стихи Фета:
На стоге сена ночью южной
Лицом ко тверди я лежал,
А хор светил, живой и дружный,
Кругом раскинувшись, дрожал.
Земля, как смутный сон, немая,
Безвестно уносилась прочь,
И я, как первый житель рая,
Один в лицо увидел ночь…
Подумайте, Павел Егорович: "Один в лицо увидел ночь…" Какая мощь! И это у лирика Фета.
- Чувствую, что когда-нибудь вы напишете свои "Звезды"… - Кеппен встал, подошел к книжным полкам и достал книгу: - Это "Вертер" Гёте. Правда, на русском языке. Думаю, если понравится, прочитаете и в оригинале. Тут есть момент, имеющий касательство к нашему разговору. Вертер перед смертью прощается с "Большой Медведицей". Но почему так дорога Вертеру "Большая Медведица"? Он понял, что звездное чудо не выше его человеческого сознания и души. Это и роднит человека с бесконечностью бытия. Счастьем осознавать это мы обязаны своему человеческому лику. - Кеппен помолчал. - Нет, Константин Константинович, мне лучше Федора Михайловича не сказать. Ясно, что нельзя попусту растратить жизнь.
Они прощались под старым, широколистым дубом. И одновременно подняли головы к темному небу - там текла звездная река бесстрастного времени.
- Ваше Императорское Высочество, - тихо сказал Кеппен, - сознайтесь… Вы мечтаете о романе с вечностью?…
Отец, читавший очень много и имевший память поистине изумительную, дал Константину "Размышления" Марка Аврелия.
- Римский Император писал книгу как обращение к самому себе. В походной палатке, среди неустанных забот об армейских нуждах.
- Но он, наверное, не исключал и постороннего читателя? По воле Провидения записи могли попасть на глаза кому угодно.
- И попали. Провидение распорядилось наилучшим образом. Мы до сих пор читаем эту суровую, но светлую книгу. Отдай должное автору и ты, Костя.
Не всё легло на душу молодому князю. Но одно суждение философа запомнилось: "Для природы вся мировая сущность подобна воску. Вот она слепила из нее лошадку; еломав ее, она воспользовалась ее материей, чтобы вылепить деревцо, затем человека, затем еще что-нибудь. И всё это существует самое краткое время".
Быть может, тогда Константин впервые задумался о бренности тела, неустойчивости души и сомнительности славы. Виденные на Дунае бои обострили эти мысли. Он еще не был поглощен поисками высших истин, но его характер, склонный к самоуглублению, требовал самовыявления. Чем оно направлялось - желанием славы, честолюбием - он пока не знал. Всеми силами души он старался ухватиться за всякую новую возвышенную мысль, искал руководящее начало в жизни, сообразное с его душой, восторженной и серьезной…
ВЕЧЕРА С ДОСТОЕВСКИМ И ЧАЙКОВСКИМ
Преданный и умный кузен Сергей прислал ему на корабль роман "Бесы". У Сергея же на обеде Константин увидел и Достоевского. Худенький, болезненный на вид, с длинной редкой бородой. На бледном лице грустное и задумчивое выражение. Он говорил об искусстве. О том, что у искусства одна цель с целями человека, что оно с человеком связано нераздельно. Но стеснять свободу развития разных искусств нельзя, нельзя сбивать творчество с толку, предписывать ему разные законы… Чем свободнее будет искусство развиваться, тем нормальнее разовьется…
Говорил Достоевский так же хорошо, как писал. Но Константин так напряженно слушал, что, как это бывает с людьми тонкой, нервной организации, не все слышал. С Достоевским они увиделись через год, в марте 1879-го, на таком же обеде опять же у Сергея. Константин решился пригласить писателя и к себе. О приглашении напомнил еще и письменно 15 марта: "Вы встретите знакомых Вам людей, которым, как и мне, доставите большое удовольствие своим присутствием". Но писатель прийти отказался.
Достоевскому нравился скромный, расположенный к людям молодой человек. Но он был Его Императорским Высочеством, Великим князем. Таким особам не отказывают. И Достоевский вынужден был написать в ответ пространную записку:
"Ваше Императорское Высочество,
Я в высшей степени несчастен, будучи поставлен в совершенную невозможность исполнить желание Ваше и воспользоваться столь лестным для меня предложением Вашим.
Завтра, в пятницу, 16 марта, в 8 часов вечера, как нарочно, назначено чтение в пользу Литературного фонда.
Билеты были разобраны публикою все еще прежде объявления в газетах, и если б я не мог явиться читать объявленное в программе чтение учредителями фонда, то они из-за моего отказа принуждены бы были воротить публике деньги.
Повторяю Вам, Ваше Высочество, что чувствую себя совершенно несчастным. Я со счастьем думал и припоминал все это время о Вашем приглашении прибыть к Вам, высказанное мне у его Императорского Высочества Сергея Александровича, и вот досадный случай приготовил еще такое горе! Простите и не осудите меня. Примите благосклонно выражение горячих чувств моих, а я остаюсь вечно и беспредельно преданный Вашему Императорскому Высочеству покорный и всегдашний слуга Ваш Федор Достоевский.
15 марта/79".
Константин повторил приглашение, проявив обычный свой такт:
"Многоуважаемый Федор Михайлович, буду очень рад Вас увидеть завтра 22-го в 9-30 вечера. Прошу Вас не стесняться отказом, если Вам этот день сколько-нибудь неудобен".
Достоевский ответил:
"Ваше Императорское Высочество, завтра в 9-30 буду иметь счастье явиться на зов Вашего Высочества.
С чувством беспредельной преданности всегда пребуду Вашего Высочества вернейшим слугою.
Федор Достоевский.
21 марта/79. Среда".
Как-то Александра Иосифовна постучала в комнату сына. Никто не ответил, но из-за двери доносились какие-то шорохи. Она вошла и увидела что-то невообразимое. Пол был весь усыпан бумагами, книги, вынутые из шкафов, валялись на ковре. На письменном столе, где всегда царил дорогой и близкий ее сердцу немецкий порядок - "сын весь в меня", - был хаос. "О, Боже!" - возмутилась Великая княгиня.
Сын сидел на полу и изучал бумаги.
- Костя, что случилось?
- Я потерял записку Федора Михайловича…
- Достоевского? Ну что ж тут особенного?
Сын выразительно посмотрел на мать красивыми романовскими глазами:
- Я не смею даже букву, им написанную, терять, а это целая записка… И это Достоевский!
Александра Иосифовна вздохнула и тоже взялась за поиски.
Записку они нашли. Константин был счастлив, как это бывало только в детстве. А Александра Иосифовна была счастлива редким мгновением близости матери и взрослого сына.
- Костя, пригласи Федора Михайловича. Мне есть за что его поблагодарить, - с улыбкой сказала она, направляясь к выходу, величественная и красивая, всегда помнящая о своем сходстве с Марией Стюарт.
С Достоевским Константин увиделся только после своего очередного плавания, в марте 1880 года, а 22-го пригласил к себе. Зашел разговор о романе "Бедные люди".
- Давнее дело, - улыбнулся Достоевский. - Сороковые годы. Помню, что меня и критики, и публика упрекали за слог, мол, нельзя так говорить. Но им было и невдогад, что говорит мой герой Девушкин, а не я. Девушкин и говорить иначе не может. А роман находили растянутым…
- Там слова лишнего нет, - заметил Константин.
- Да? И я так всегда думал. Вам понравился роман?
- Он меня однажды спас. Скажу вам искренне - не хочу служить на флоте. Делаю это по настоянию отца. И поэтому у меня ничего хорошего с морской службой не получается. Однажды совсем упал духом. А ваш роман, эти люди в нем… Прочитал. И вдруг перестал бояться будущего, почувствовал себя сильным, и на вахту не лень было идти, и молилось хорошо.
Константин постеснялся рассказать более подробно о своем состоянии во время чтения "Бедных людей". Они остались в дневнике. Он дочитывал роман, сидя в кают-компании. Перевернул последнюю страницу и стало бесконечно грустно. Сердце сжималось от боли за людей, выведенных на страницах книги. Хотелось их найти, помочь им. Сдерживая слезы, он выскочил из кают-компании, прибежал в свою каюту, упал на колени у постели и разрыдался. Долго не мог успокоиться, вспомнились и собственные беды… В ту минуту он был не баловнем судьбы по рождению, не избранным и высокородным, а простым несчастным человеком. Братом бедных людей из романа Достоевского.
Плакал он долго и горько. Но все душевные невзгоды, вся боль за себя вытекли с этими слезами. И ему показалось, что он стал чище. И сильнее, чтобы помогать другим удержаться на краю бездны.
"Это был искренний и добрый молодой человек, поразивший моего мужа пламенным отношением ко всему прекрасному", - вспоминала жена Федора Михайловича, отмечая их дружбу и частые беседы с глазу на глаз в Мраморном дворце и в Павловске, несмотря на разницу лет.
В Павловске, Стрельне, в Мраморном дворце говорили и спорили о "Братьях Карамазовых". Кто-то утверждал, что прямых, четких, чуть ли не по пунктам, возражений на атеистическую проповедь Ивана Карамазова у писателя нет. Кто-то соглашался, что христианство - это единственное убежище Русской земли ото всех ее зол… Спорили о современном анархизме, о социализме, который якобы вышел из отрицания смысла исторической действительности, об образе старца Зосимы - почему он все-таки не идеален у Достоевского и зачем у чистого Алеши что-то пошловатое просматривается в биографии… И, уж конечно, не хотелось никому верить, что был генерал, затравивший ребенка собаками.
- Не выдумал, - сказал Федор Михайлович, глядя на страдальческую гримасу Константина. - Прочитал этот живой факт, Ваше Императорское Высочество, в "Архиве", да и перепечатано было происшествие многими газетами этой зимой.
Как-то вечером в Стрельне после игры в винт решено было читать вслух разговор двух братьев Карамазовых.