* * *
Много лет назад наш театр был на гастролях в Набережных Челнах. Кроме спектаклей, мы давали концерты. Обычно на такие концерты собирался весь город. Ждали выступления Высоцкого. И он пел. Каждый вечер. Мы, актеры, стояли за кулисами и тоже его слушали. Мне нравится, когда поет Володя. Некоторые его песни я очень люблю, а есть, которые совсем не принимаю, а может быть, не понимаю. Тогда мне не очень нравилась его песня: "Я не люблю, когда стреляют в спину, я также против выстрела в упор…" Слушая ее за кулисами, я сказала, что не люблю, когда о таких очевидных вещах громко говорят. На что мне один наш актер, обернувшись, моментально ответил: "Да, но то, что не любит Высоцкий, слушает весь город, затаив дыхание, а то, что не любишь ты, это никого не интересует…"
Вначале я хотела назвать свою книгу "Автопортрет с вопросами и ответами". Мне казалось, что из кусочков воспоминаний, обрывочных мыслей, интервью - из этой мозаики памяти - сложится абрис профессии актера. Потом отказалась от этой затеи не только из-за претенциозности названия (хотя почему-то художникам можно, а нам - нельзя), но главным образом потому, что портрет не складывался. Оказалось, очень трудно без потерь переносить мысль из головы к руке, от карандаша к бумаге. Для того чтобы овладеть секретами письма, нужно было писать по крайней мере каждый день, а я писала урывками и иногда не очень откровенно - не потому, что пыталась что-то скрыть, а потому, что писать откровенно очень нелегко: надо смотреть на себя чуть-чуть со стороны и выбирать точные слова и выражения, чтобы твоя откровенность была ясной и конкретной. И потом, нужна ли обязательная откровенность во всем, что касается кухни профессии? "Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда…" Но нужно ли этот сор выносить из избы?
* * *
Илья Авербах, у которого я очень давно снималась в "Степени риска" и с которым после этой работы осталась дружна, сказал мне, когда узнал, что я пишу книгу:
- Ну да, когда актерам нечего делать, они начинают писать.
- Но почему, Илья, ведь вышли интересные книги у Ульянова, Смоктуновского, Юрского, Филатова, Золотухина…
- Все равно, актеры должны заниматься своим делом, а не писать книги, тем более что они все равно этого не умеют.
- Но ведь есть же прекрасные книги - Гилгуда, например, или Михаила Чехова.
- Им сам Бог велел.
- Вы видели их на сцене?
- Нет. Чехова - в кино.
- Но ведь в кино он играл неудачно. И это, кстати, мнение тех, кто его хорошо знал по сцене.
- Все равно он прекрасный актер.
- Откуда вы знаете?
- По критике, по воспоминаниям, по его книге…
Писать о себе, о своей профессии, о том, что тебя волнует… Ведь это неловко. И давать интервью - тоже неловко. Отделываться общими фразами, но, Боже мой, сколько таких безликих интервью печатается каждый день. И все-таки печатают. И почему такой интерес именно к актерам? Ведь литератор же не пишет о том, почему он написал ту или иную книгу. Чем крупнее писатель, тем он меньше дает интервью.
Как прекрасно написал Гоголь о Пушкине: "Даже и в те поры, когда метался он сам в чаду страстей, поэзия была для него святыня - точно какой-то храм. Не входил он туда неопрятный и неприбранный, ничего не вносил он туда необдуманного, опрометчивого из собственной жизни своей; не вошла туда нагишом растрепанная действительность. А между тем все там до единого есть - история его самого. Но это ни для кого не зримо. Читатель услышал одно только благоуханье, но какие вещества перегорели в груди поэта затем, чтобы издать это благоуханье, того никто не может услышать".
Но ведь эти слова о целомудренности результата. А как бы мне хотелось узнать, "какие вещества перегорели в груди поэта". Может быть, я точнее оценивала бы и сам результат?
Писатели хранят тайны творчества при себе, и только по письмам и дневникам мы можем догадываться о "растрепанной действительности", о повседневной жизни, о страстях, перегоревших в груди.
Казалось бы, "читать чужие письма нельзя", но почему же весь мир читает письма Пушкина, Толстого, Байрона, Шоу?.. Потому что зная о результате и вторгаясь в жизнь художника, - например, читая письма его и к нему, записные книжки, - мы как бы участвуем в процессе, как бы заглядываем в тайны творчества, живем в иной, нам неведомой реальности.
* * *
Я написала и опубликовала книгу "Вторая реальность". Название мне тогда очень нравилось, но друзья говорили, что оно заумно и скорее относится к теории относительности. А я хоть и играла в научно-популярном фильме "Что такое теория относительности" роль ученого-физика и с умным видом объясняла несведущим артистам Грибову, Вицину и Полевому эту великую теорию, сама в ней, конечно же, ничего не поняла. Меня пугают сами термины типа "теория относительности". И в бесконечных спорах с моим приятелем, физиком Юрой Осипьяном - "зачем нужна наука и зачем нужно искусство" - я, когда мне было нечего возразить, загораживалась фразой то ли Верлена, то ли Валери: "наука простых явлений и искусство явлений сложных". Эта фраза всегда вызывала в споре миролюбивый смех и знак, что, мол, конец, сдаюсь - но тем не менее "науку простых явлений" я уже не пытаюсь понять. Хоть в этом и звучит доля женского кокетства: ах, мол, я ничего не понимаю в технике. Кстати, в технике я действительно ничего не понимаю. Как, впрочем, и в кокетстве - но лучше об этом помалкивать, это стало такой же стертой, надоедливой истиной, как признания почти всех актрис: "Я боюсь летать на самолете" или "Перед премьерой я ужасно волнуюсь".
Но что же такое - эта вторая реальность?
Как-то я прочитала у одного немецкого философа разговор с сыном:
"- Папа, в человеке есть Бог?
- Есть.
- А в животных?
- Есть.
- А в растениях?
- Есть.
- А в растениях, которые отражаются в зеркале?
И тут я не знал, что ему ответить".
Для меня вторая реальность - растения, которые отражаются в зеркале, и для меня они иногда более реальны, чем в жизни. Все мои роли на сцене и в кино для меня более реальны, чем моя жизнь "на досуге", где я к этим ролям только готовлюсь. Но эта вторая реальность реальна не только для меня, но и для зрителей.
Когда зритель смотрит на сцену, он как бы смотрит на себя в зеркало, и даже не просто в одно зеркало, а в два, три… Помните в "Гамлете" монолог Первого Актера о Пирре? Актер во время монолога плачет, и Гамлет объясняет нам, зрителям, что это слезы актерские, ненастоящие; Актер плачет из-за Гекубы, до которой ему нет дела. Мы, зрители, верим гамлетовским словам и верим, что "актер проезжий этот", говоря о Пирре и Гекубе, плачет и живет страстью фиктивно, по-актерски, а за кулисами будет смеяться и рассказывать анекдоты. Но когда после этой "актерской" страсти мы видим страсть самого Гамлета, его слезы кажутся нам настоящими, реальными. Хотя и совсем не такими, как наши слезы боли и радости, с которыми мы пришли в театр. Но если мы пришли в театр со своим "быть или не быть" - оно немедленно зарезонирует с "быть или не быть" Гамлета. Как в сцене "Мышеловки", где бродячие актеры изображают фиктивных короля и королеву, фиктивную картину убийства старого короля Гамлета, а Король и Королева, настоящие, сидящие на сцене и смотрящие это представление, приходят от него в ужас, потому что их злодеяние на фоне этого фиктивного представления оказывается еще реальнее.
Как если бы вы с зеркалом подошли к другому зеркалу и ваше изображение отобразилось бы бесконечное количество раз. Или на картине была бы нарисована другая картина так же хорошо, как и первая. Какая картина более реальна? А если бы вторая картина была бы нарисована лучше первой? Это ведь очень часто случается на сцене и в кино - например, в фильме Трюффо "Американская ночь". Съемочная группа, выведенная в этом фильме, для меня более реальна, чем съемочная группа, предположим, последнего фильма, где я снималась. И вот почему: актер, режиссер, помреж, реквизитор перестали быть на экране просто конкретными людьми имярек - они стали художественными обобщениями, символами, типами, вобрали в себя всю правду наблюдения, авторской мысли - и эта вторая реальность стала богаче обыденной жизни. В связи с этим вспоминается одна старая китайская легенда.
В некую пору живые существа в мире Зазеркалья имели свой отличный от людей земли облик и жили по-своему. Но однажды они взбунтовались и вышли из зеркал. Тогда Император силой оружия загнал их обратно и приговорил к схожести с людьми. Отныне они были обязаны только повторять земную жизнь. Но, гласит легенда, так не будет продолжаться вечно. Отраженные тени Зазеркалья однажды проснутся и вновь обретут независимость, заживут своей, неотраженной жизнью…
Истинное искусство никогда не было просто бесстрастным зеркалом. Сила и богатство второй реальности - в ее объемности, многомерности, синтезе всех тех черт, которые как бы без всякой внутренней связи разбросаны по жизни. Искусство вскрывает эти связи, находит их систему и создает глубоко осмысленную картину действительности.
* * *
- Как рано вы стали думать о театре?
- С самого детства мечтала быть "великой актрисой", хотя в семье у нас нет актеров.
- Все мальчики и девочки…
- Мечтают стать актерами. Правильно. И, судя по письмам, это особенно проявляется почему-то в восьмом классе, я же мечтала, мне кажется, еще в детском саду. И в драматических кружках участвовала чуть ли не с детсадовского возраста. В общем, я мечтала быть актрисой - и только великой.
Пришла на консультацию к педагогу В. И. Москвину в училище имени Щукина. Даже не могла волноваться, ведь всю жизнь (!) готовила себя к этому. Спросили: "Какую школу окончила?" Ответила: "Фестьсот двадцать фестую".
- Девочка, - сказал мне Москвин, - с такой дикцией в артистки не ходят!
Опять все рухнуло. Балерина из меня не получилась… Актрисой никогда не стать. Что делать? Конечно, трудно было расставаться с тем, что казалось предрешенным. После долгих мучений, борьбы с самой собой решила все бросить, круто изменить образ жизни, даже образ мышления. "Крест на мечте". И конечно - в 16 лет все воспринимается в превосходной степени - крест на жизни.
Поворот - так поворот. Пошла в университет на экономический факультет. И старалась учиться как можно прилежней. Заглушала в себе мысли о театре, запрещала думать о нем. В студенческий театр при МГУ поступать боялась. И только на третьем курсе не выдержала - пошла.
* * *
Однажды я случайно попала в один клуб, где занимался "университет комсомольской работы". Среди прочих секций там была секция массовиков-затейников. Когда все молодые люди разделились на группы, я, конечно, пошла посмотреть именно на этих - как их учат, чему и что это за смельчаки, добровольно пожелавшие стать массовиками-затейниками?
И что же я увидела? Их было человек тридцать - сорок. Они расселись по углам большого зала. Они молчали и с трепетом ждали, когда их начнут учить. Некоторые хихикали в кулак. Кто-то загородился газетой. У кого-то слетели от волнения очки. Когда их стали вызывать - знакомиться, представляться, - видно было, как каждому из них трудно оторваться от стула, а тем более выйти в круг. Все они ужасно, мучительно стеснялись, и вдруг я обнаружила, что все они, как на подбор, - самые застенчивые из застенчивых, некрасивые, сутулые, близорукие, одни краснели пятнами, другие заикались, шепелявили, и никто не умел танцевать. Или боялись. И когда обучавший их известный массовик-затейник совсем отчаялся, перестал улыбаться и острить и понял, что его гигантский опыт не поможет ему расшевелить эту аудиторию, он предложил им игры, как в доме отдыха, - что-то искать с завязанными глазами или прыгать в мешках. Тут некоторые из них немного осмелели - с завязанными-то глазами легче: кажется, что никто не видит; и в мешках они прыгали с удовольствием, с каким-то облегчением, а в общем, это было зрелище мучительное, стыдное, и, я думаю, из этой затеи ничего не вышло. Но все-таки интересно - и у меня было много поводов вспомнить этот случай, смешной, но более печальный, чем смешной, - интересно, почему же в массовики-затейники пошли добровольно именно те самые ребята, которые пишут письма в журнал "Наука и жизнь" или известным психиатрам: "Что такое застенчивость? Как научиться не краснеть, не робеть перед чужим порогом, перед незнакомым человеком?" Кстати, в журнале им отвечали весьма утешительно - мол, с возрастом все образуется само собой, много ли вы знаете застенчивых стариков? Их просто не бывает, застенчивых стариков. Прочтя такое, каждый, конечно, начинает перебирать всех знакомых стариков. Я тоже перебрала знакомых стариков и не согласилась с журналом: есть застенчивые старики, есть даже болезненно застенчивые, как будто никогда и не пытавшиеся преодолеть свою застенчивость. Иногда детей учат плавать, просто бросая в воду - пусть барахтается, как хочет. Но я видела мальчика, который сам бросался с пристани, не умея плавать. Он закрывал глаза, прыгал, выныривал и барахтался кое-как, только бы зацепиться за сваи. Те массовики-затейники в клубе тоже пришли испытывать себя, преодолевать себя, познать свои возможности - через невозможное. Глядя на них, хотелось и смеяться и плакать, это был своего рода театр, островок искусства, который иногда случайно обнаруживается прямо среди жизни и надолго запоминается. И за них заплачено мучительными минутами преодоления страха и стыда, отчаяньем, бессонницей, мечтами о несбыточном - ведь все эти ребята хотели невозможного.
* * *
- Когда вас не приняли в театральное училище, у вас не возникало желания обратиться к какому-нибудь актеру, чтобы он посоветовал, как жить дальше, что предпринять?
- Нет, конечно. При чем тут посторонние люди? Разве могут они прописать чудодейственное лекарство и разве можно вообще жить по каким-то рецептам? То, что хорошо и правильно для одного, может стать пагубным для другого. Как это объяснить растерянным мальчикам и девочкам, которые приходят ко мне домой или пишут письма с одним и тем же вопросом: "Как стать актером?"
- Вам много пишут? И вы отвечаете?
- Много. Особенно после выхода какого-нибудь фильма с моим участием; словно бы зрители вдруг вспоминают: "Ах, да, еще Демидова есть, вроде бы умная, пусть посоветует…"
Письма оставляют двойственное ощущение. С одной стороны, "крик души", а с другой - слишком уж явное отсутствие самостоятельности. Читаешь как будто бы серьезные слова о мечте, а потом вдруг: "Пришлите, пожалуйста, адреса всех театральных институтов; какие нужно подавать документы и в какие сроки, что надо делать на экзаменах…" Неужели молодой человек, "с детства мечтающий стать актером", к шестнадцати годам все еще не имеет элементарного представления о полюбившейся профессии, не проявляет ни малейшей активности, не читает газет и журналов, посвященных театру и кино? Мне это непонятно. Так же как непонятен вопрос: "Как стать похожей на вас?" Думаю, что каждому человеку нужно стремиться во всех случаях оставаться самим собой, а уж в особенности актеру. Найти свой путь в искусство. Идти по проторенному пути легче, но это не приносит радости. Даже грибы не ходят собирать гуськом.
- Основываясь на своем опыте, что бы вы посоветовали тем, кто только начинает свою жизнь в искусстве?
- Никогда не изменять себе. Больше себе доверять. Не терять человеческого достоинства. Особенно в нашей вторичной, зависимой (от режиссуры, от публики) актерской профессии. Желание нравиться - пожалуй, главный недостаток актеров. Это может быть простительно на сцене, хотя - по мне - это и там не перестает быть недостатком. Нельзя нравиться всем. Нужно найти точный адрес, для кого играешь роль, равно как для кого пишешь книгу или рецензию, для кого снимаешь фильм…
* * *
- Алла Сергеевна, мне очень понятны и близки ваши рассуждения. Недавно я перечитывала ваши книги и думала, что вы всю жизнь ведете поиск самой себя, я бы даже сказала, беспощадный самоанализ, не так ли?
- Просто меня волнует, а для чего человек в этом мире.
- Для чего был Высоцкий?
- По моему глубокому убеждению, Высоцкий в жизни недовоплотился. Он очень чувствовал собственную судьбу, свою миссию, но в конце концов был рабом своего мифа. На его судьбе я заметила, что посмертная слава крепка, кстати, когда миф рождается еще при жизни. А если его нет, то после смерти людей быстро забывают, все как бы уходит в песок.
Женитьба Володи на Марине Влади уже была трамплином к мифотворчеству. За него стали творить этот миф. Сначала он этого не понимал и жил как жил, потом почувствовал, долго сопротивлялся, но постепенно стал рабом этого мифа. И думаю, из-за этого и сгорел. Хотя, повторяю, он очень чувствовал свою миссию, а это свойство очень талантливых людей.
У каждого человека есть свое предназначение: одному детей рожать, другому обед готовить, третьему писать, четвертому играть на сцене… Важно почувствовать, что тебя больше всего влечет, силу этого импульса, этого энергетического заряда. Все время надо прислушиваться к себе, ни в коем случае нельзя, чтобы тебя вели другие. Вкус толпы - усредненный. Она истинный талант сначала не понимает. Такое непонимание раздражает и толпу, и талант.
Это противоречие, видимо, было и у Высоцкого. С одной стороны, абсолютное ощущение собственного миссианства, с другой - он уже был втиснут толпой в рамки коридора своего мифа.
- А вы верите в свою судьбу?
- Я никогда не вмешиваюсь в свою судьбу. И по своему опыту знаю, что мне это даже вредно. Потому что, когда я это делаю, точнее, когда мое сознание к этому подключается, я всегда делаю ошибки. Я подсознательно плыву по воле судьбы. Иногда ее чувствую, иногда - нет. И судьба меня сама поворачивает. Только надо это услышать. И важно при этом быть на старте, быть готовой. Это у меня уже было много раз.
У меня было такое видение однажды, что я натягиваю лук, и стрела летит в "десятку". Как-то в театре я об этом рассказала. Любимов репетировал тогда спектакль о Пушкине "Товарищ, верь…". И вот прихожу в театр, смотрю: на сцене стоит один из Пушкиных (там их было пять) - Джабраилов. Он больше всех похож, как говорят. Маленький, черный такой. А в самой глубине зала, где выход, стоит лучник, олимпийский чемпион с огромным луком, из которого летит стрела и пронзает белый лист бумаги. Прекрасный образ. Но на спектакле этот чемпион растерялся. Стрела всегда летела в лист, а на этот раз попала в руку Джабраилова. Слава Богу, рука потом зажила, а лучника отменили.