Нам салютует Москва!
Недолгим был наш отдых. Практически его и не было. Отошли немного в тыл, постояли дней пять в лесу и опять вернулись назад, заняли боевые порядки. Вплотную к Припяти продвинуться не удалось, там сплошные болота. В нашем расположении их тоже хватало. Начальник штаба дивизиона дал мне поручение – "студебеккером" перетащить одну из гаубиц через замерзший узкий приток Припяти впереди наших позиций – посмотреть, выдержит ли лед орудие, если придется продвигаться вперед. Гаубицу прицепили к "студебеккеру". Я сел в кабину Машина благополучно выползла на берег. Под гаубицей лед начал трещать, и она провалилась в воду… К счастью, у "студебеккера" – мощная лебедка. Мы отцепили гаубицу, развернули автомашину,- лебедка у нее впереди,- прикрепили трос к лафету орудия. Что-то будет?
Трос начал наматываться, гаубица медленно выползла на берег. Легко отделались!
Боев пока больших не было. Правда, один из наших комбатов, капитан Павел Иванович Бешлега, сменивший убитого на Курской дуге Панкратова, вместе с двумя радистами ушел со стрелковым батальоном по нейтральной полосе вдоль Припяти в тыл к немцам. Каких-либо сведений от них пока еще не поступало.
К вечеру меня вызвал Новиков.
– Поздравляю, тебе добавили звездочку, теперь ты лейтенант,- сказал он,- отмечать будешь потом, сначала придется потрудиться: батальон, который должен поддерживать огнем Бешлега, зашел очень далеко, наши пушки тех мест не достанут. Придется тащить туда хотя бы одно орудие. Батальон завтра утром вступает в бой, времени в обрез. Находятся они километрах в 16-18 от нас. Примерно вот здесь, – Новиков поставил крестик на моей карте. – В штабе полка сказали, чтобы я поручил это тебе, – добавил он как бы оправдываясь, – придется идти по компасу, ты же в этом деле виртуоз! Не задерживайся, отправляйся прямо сейчас. Бешлега должен успеть еще затемно поставить пушку на прямую наводку. Вопросы есть?
Я сказал, что все ясно, вопросов нет.
Уже темнело, когда мы выступили. Две пары лошадей тащили орудие. Впереди шел я. За пушкой шагали пять человек бойцов орудийного расчета. Движению мешали кусты и глубокие болотистые места. "Хоть бы не утопить пушку и лошадей",- думал я. Вначале мы ехали по направлению к Припяти, чтобы выйти на никем не занятую болотную полосу, потом повернули направо. По моим прикидкам выходило, что отсюда должны были двигаться прямо на север. Беззвездная ночь, густо падающий снег, занесший все следы, затрудняли ориентировку. Я все время посматривал на компас. На немецкой передовой, справа от нас, время от времени взлетали осветительные ракеты, раздавались редкие очереди автоматов. Постепенно мы продвигались вперед, и передний край остался у нас за спиной.
Мы пробирались очень долго, почти не отдыхая. Чем дальше, тем больше возрастала тревога. Вначале я считал шаги, пытаясь точнее определить место поворота, и мне удалось это сделать. Но вот пошли параллельно реке, и дальше вести счет шагам стало бесполезно.: Начались густые кустарники, канавы, топкие болотные участки, которые приходилось объезжать. Как же тут идти по азимуту? Многие мучительные часы кружили мы среди болотных топей и кустарников. Падающий снег забивал глаза, ночная темь окружала нас со всех сторон и пугала причудливыми очертаниями одиноких кустов, похожих на людей. Часа в четыре ночи, когда уже отшагали никак не меньше пятнадцати километров, стало казаться, что мы окончательно заблудились. Да разве можно найти батальон среди этого моря кустов? Но не выполнить приказ тоже нельзя. Сейчас я понял всю трудность моего задания. Что же делать?
Я продолжал идти вперед, забыв про усталость и мокрые ноги. Подумалось: "Неужели заблудился? Чего доброго – вместо батальона притащу пушку к фашистам!" Я был уже готов остановиться и подождать утра, чтобы обнаружить батальон по звукам боя, когда нам наперерез, из-за куста, вышли радисты Бешлеги с рацией. Она перестала работать, и комбат послал их за новой. Обрадованные, мы двинулись по их следам. Через полчаса я передал Бешлеге задание Новикова. Он затащил меня на свое место в наскоро вырытой землянке, а сам пошел устанавливать орудие. Утром, еще до начала боя, я отправился в обратный путь.
К обеду прибыл в штаб дивизиона. После моего доклада Новиков сказал:
– Радисты доложили, что видели вас. Их, по пути сюда, обстреляли немецкие автоматчики – патрули; наверно тебе, лейтенант, повезло! Фрицы должны были контролировать болото. Я очень беспокоился. Но, как говорится, пронесло,- он весело взглянул на меня.- Иди отдыхай!
Батальон, куда мы притащили пушку, успешно выполнил задачу: захватил ближайшую деревню, занял там оборону. У немцев началась паника. Услышав артиллерийскую стрельбу у себя в тылу, они решили, что их обходят крупные подразделения нашей армии. Сопротивление на передовой ослабело. Стрелковые полки прорвали линию вражеской обороны, пошли вперед.
Замполит дивизиона, увидев меня через день после моего "путешествия" с пушкой по болоту, не утерпел и сказал, что Новиков представил меня к награде.
Перед Новым годом командир дивизии собрал офицеров, награжденных за декабрьские бои. Тепло поздравил.
Раздал ордена. К моей медали добавился орден Красной Звезды.
В начале января 1944 года дивизия вышла на подступы к Мозырю и Калинковичам. Немецкие войска заранее укрепили этот район. 12 января началось наступление. После короткой, но мощной артиллерийской подготовки пехота быстро пошла вперед. К концу дня мы потеряли связь с командирами батарей, продвигавшимися со стрелковыми батальонами. Начальник штаба дивизиона капитан Кожевников отдал приказ огневым взводам занять походное положение. Проехав километров пять-семь, наша колонна остановилась. Кожевников приказал огневикам ждать, а сам вместе со мной пошел искать наступающие батальоны.
Сначала мы ориентировались по следам, которые оставили бойцы, тащившие пулемет. Они вывели нас на лесную тропу. Стемнело. Высоко на сосне, недалеко от нас, замаячило черное продолговатое тело.
– Не "кукушка" ли? – предупредил я Кожевникова.
Обогнув на всякий случай стороной сосну, снова двинулись тропой. Ночь была ясной, на небе горели звезды. Полярная звезда сияла впереди, высоко над головами,- значит, идем правильно, на север. Наконец наткнулись на небольшой лесной завал, за которым светлела поляна. Огромный медно-красный диск луны освещал ее. Это смутило нас. Немного постояли, прежде чем идти вперед. Потом Кожевников махнул рукой:
– А ну, пошли!
Одновременно впереди нас, на другой стороне поляны, зарокотал трактор. Остановились как вкопанные: наша колонна далеко сзади, а это – немцы! Словно для подтверждения с дальнего угла поляны ударила автоматная очередь. Мы постарались побыстрее перебраться через завал обратно и почти бегом устремились назад. Километра через два-три наткнулись на стрелковый батальон. Бойцы копали окопы. Где-то мы.проскочили мимо наступающих рот, опередили их и чуть было не поплатились за это. Расспросив обстановку, вернулись к огневым взводам. Кожевников отдал приказы… Огневикам – занимать боевые позиции, моему взводу – строить штабной блиндаж. Работа закипела.
Утром стрелковые полки двинулись вперед. Огневые позиции дивизиона оставались на месте. Стрельбы не слышалось – враги отходили, не приняв боя. Я был свободен и решил пройтись по вчерашнему пути. Нашел сосну с темным силуэтом на верхушке и увидел, что нас напугала пчелиная колода. Потом вышел к поляне. Посередине ее прямо на снегу, не замаскированные, стояли цепочкой мины, соединенные между собой тонким, едва заметным проводом. Очевидно, фрицы очень спешили. На другой стороне поляны, перед лесом, тянулось проволочное заграждение. Осторожно переступил провод, соединяющий мины,- они были новой, не знакомой мне конструкции, потом подошел к проволочному забору и, пытаясь не зацепиться за колючки, перелез через него. За ним шла глубокая траншея. Прошелся по ее краю до блиндажа, спрыгнул вниз и заглянул в блиндаж. Он был пуст. Забираться в него не стоило – блиндаж, наверное, тоже заминирован… "Хорошо, что вчера вовремя повернули назад! Конечно, тут были немцы. А если их и не было – подорвались бы на минах, установленных на поляне",- подумал я.
С такой же осторожностью проделал обратный путь. Когда вернулся и рассказал начальнику штаба о виденном, тот беззлобно чертыхнулся и добавил:
– Немного бы от нас осталось, если бы туда полезли! – Про мины сказал, что это новый тип – прыгающие, очень опасные, и он тоже не знает, как обезвреживать их,-нужно, очевидно, ждать, пока это сделают саперы.
Вечером получили приказ занять новые позиции – ближе к Мозырю. Начальник штаба, я и несколько солдат двинулись напрямик, через лес. Было уже совсем темно, когда подошли к злополучной поляне. Мы оказались значительно правее того места, где были с Кожевниковым, но поляну я узнал сразу. Хорошо, что утром побывал на ней! Да, мины еще стояли, едва заметные при слабом лунном свете. Саперы, очевидно, здесь не проходили или просто не успели их убрать. Осторожно перешагивали через провод, несущий при неосторожном движении смерть. Кто-то предложил зацепить за него веревкой и, отойдя, дернуть. Но веревки не было, а мы торопились. Потом по очереди, поддерживая друг друга и ругая гитлеровцев на чем свет стоит, стали перелезать через колючее проволочное заграждение. Неожиданно слева, из темноты, метров за сто от нас закричали:
– Зачем вы там лезете! Здесь проход! – Звонкий женский голос не успел замолкнуть, как раздался взрыв.
Послышались отчаянные женские визги, сменившиеся стонами. Потом опять разрывы, подряд три-один за другим, и стало тихо. Подбежав к месту взрывов, увидели четыре чернеющие на снегу фигуры. По неестественным неподвижным позам было видно, что женщины убиты наповал. Немного сзади из снега вставал мужчина. Старик был так напуган происшедшим, что вначале не мог говорить. Оказалось – это жители освобожденной деревни, расположенной километрах в восьми отсюда. Прятались в лесу, сейчас возвращались обратно. Потрясенные трагедией, разыгравшейся на наших глазах, мы не сразу решили, что делать дальше.
Женщин уже не воскресить…
Сколько таких – больших и малых трагедий – случалось в лесах и болотах, на дорогах и тропах, по которым убегало, а потом возвращалось население – женщины, дети, старики, когда линия фронта нависала смертельной опасностью над ними, заставляя в страхе покидать родные места…
Постояв немного и увидев, что мужчина пришел в себя, двинулись дальше.
В пылу наступления "проскоки" артиллеристов за передовую линию – вещь обычная.
В первом дивизионе, командиром которого назначили капитана Кудинова, переведя от нас, только случай спас его и разведчиков. Они вышли к железной дороге, ведущей на Мозырь. Вместе с ними был связист с рацией. На насыпи, рядом со взорванным мостом, перекинутым через небольшую речушку, стояла железнодорожная будка. Она была укреплена со всех сторон рядами бревен. Между ними и стенами будки были засыпаны камни. Верхняя часть одной из стен отсутствовала. Через это "окно" можно было хорошо рассмотреть впереди лежащую местность.
В это время их догнал командир полка со своим адъютантом. Кудинов этому не удивился: полковник был человеком смелым. Любимов приказал Кудинову выслать разведчиков вперед и узнать, есть ли впереди наши стрелковые подразделения. Капитан передал приказ трем бойцам – Велекжанину, Черноголовому и Коржову. Разведчики прошли вдоль насыпи метров пятьсот, осторожно забрались на нее и увидели совсем рядом окапывающихся гитлеровских солдат. Те тоже их обнаружили и обстреляли из автоматов. Разведчики кубарем спустились с насыпи. Когда они подбежали к будке, гитлеровцы на-чали артиллерийский обстрел. Любимов с адъютантом оставались внизу, под насыпью. В будке на нарах сидел Кудинов. Разведчики, забежав в укрытие, легли на пол. Обстрел шел по всем правилам артиллерийской науки – первый снаряд улетел за будку, второй недолетел, тре-тий разорвался почти рядом. Командир полка поднялся по насыпи, ближе к будке – возможно, он тоже хотел спрятаться в ней – и крикнул полушутя-полусерьезно:
– Кудинов, учись! Вот так надо стрелять: видишь, вилочка, сейчас он влепит прямо сюда!
Разведчик Коржов, услышав эти слова, выскочил из будки и побежал вниз, к траншее. Остальные еще коле-бались, не зная, как поступить. Очередной снаряд, жутко свистнув, разорвался на крыше будки. От удара и взры-ва, будка дрогнула, крышу и часть задней стены сорвало. Кудинова сбросило с нар, на разведчиков. Как потом оказалось, его ударил по плечу крупный осколок, про-бил правый погон, шубу и китель. Черноголовому чем-то разбило верхнюю губу и в куски разорвало шинель ниже спины. В валенке на его правой ноге застрял осколок. Сильно ранило Велекжанина. Алалыкина немного оглу-шило, радиста тоже, хотя рация была разбита на мелкие куски.
Первым вскочил с пола Черноголовый. Провел рукой по лицу и, увидя на ладони кровь, взволнованно спросил, обращаясь ко всем сразу и продолжая ощупывать нос, щеки, лоб, как бы пытаясь убедиться, что все осталось на месте:
Что с моим лицом?
Ты свою ж… пощупай, – спокойно, сказал ему уже пришедший в себя, Алалыкин, – у тебя на заду от шинели только дырки остались!
Перевязав Велекжанина, все спустились вниз, в тран-шею. Чудом спасшийся Кудинов, полный еще тех чувств, которые испытывает человек, только что переживший смертельную опасность, гневно сказал командиру полка, словно тот был главным виновником происшедшего:
– Петр Андреевич, ради бога, уйдите отсюда!
И, приходя в себя, понимая, что тот не виноват, доба-вил:
– Зачем же вам рисковать!
Гитлеровцы обстрел прекратили, считая, видимо, что прямое попадание уничтожило находящихся в будке людей. Командир полка, подождав немного, ушел, ничего не сказав Кудинову. Трагикомический эпизод этот рассказал мне Черноголовый.
Для того, чтобы обеспечить успех наступления на Мозырь, командир дивизии решил, помимо удара стрелковыми полками с фронта, провести наступательную операцию на город по правому, занятому противником берегу реки Припяти, на котором стоит Мозырь. Для этого выделялась учебная команда, располагавшаяся в Юревичах, и лыжный батальон дивизии. Перед рассветом 13 января эти подразделения по льду форсировали реку. Когда большая часть рот была уже на правом берегу, противник открыл ружейно-пулеметный и артиллерийский огонь по наступающим цепям и по льду реки. Но было уже поздно. Наступающие смяли очаги сопротивления, развернулись на северо-запад и стали продвигаться к Мозырю по берегу реки. Успеху способствовали четкие и стремительные действия учебной команды. 700 будущих сержантов горели желанием первыми ворваться в Мозырь. Их командиры – майор Долинский, капитан Турчанинов и другие были опытными, смелыми, прошедшими многие бои офицерами.
Берег, по которому шло наступление, очень изрезан оврагами и холмами, заросшими мелким лесом и лознякам. Это помогало противнику в обороне, но и способствовало маневру наших подразделений. При попытках задержать наступающих роты обходили врагов с фланга, и гитлеровцы пятились и пятились назад, ближе к Мозырю. Так продолжалось весь день. Взятых у врага оврагов и холмов было столько, что счет им потеряли, но Мозырь был все еще далеко.
К вечеру пришел приказ – усилить темп наступления, во что бы то ни стало первыми ворваться в Мозырь! "Помню, мы, не дождавшись ужина, хотя не обедали и днем, начали решительное наступление, – написал мне Василий Иванович Турчанинов; участник этого боя. – Противник.вначале оказывал серьезное сопротивление, а затем оно заметно ослабло, и все роты стали стремительно продвигаться вперед; к 2-3 часам ночи 14 января вышли в район нынешней улицы Пролетарской, западнее моста через реку. Остальная часть города была взята к этому времени другими частями фронта".
Наш дивизион продвигался слева от города. Когда переправляли гаубицы, ледяной покров Припяти стонал и путал нас звуками образующихся трещин. Но все обошлось благополучно.
В "Правде", которую мы прочитали через несколько дней, был напечатан приказ Верховного Главнокомандующего о присвоении нескольким частям, в том числе и нашей дивизии, наименования Мозырских.
Москва салютовала войскам, освободившим Мозырь и Калинковичи, двадцатью залпами артиллерийских орудий.
У меня в эти дни произошло большое событие: во время боев за Мозырь я подал заявление о приеме из кандидатов в члены партии. Через две недели, в начале февраля, Николай Борисович Ивушкин вручил мне партийный билет. Начальник политотдела пришел к нам прямо в дивизион, созвал всех получающих партбилеты в штабной блиндаж и вместе с замполитом дивизиона капитаном Павлом Васильевичем Коваленко горячо поздравил нас. Представляя меня начальнику политотдела, замполит не утерпел, похвастался:
– Наш воспитанник; звание получил на фронте. Тот сразу же задал мне вопрос из Устава партии:
– Расскажите о партийных группах, создаваемых во внепартийных организациях.
Устав я, конечно, читал, но тут растерялся, на вопрос не ответил и покраснел, как маков цвет. Николай Борисович разъяснил, что говорится в Уставе, при этом он внимательно смотрел на меня, и, видно, надолго запомнилось ему мое огорченное лицо. Спустя 27 лет после войны, когда я снова увидел начальника политотдела, в 6 часов вечера у Большого театра 9 мая 1972 года, он узнал "отличившегося" при вручении партбилетов молодого, покрасневшего до ушей офицера. Верно говорят: нет худа без добра!
После взятия Мозыря дивизию вернули на правый берег Припяти и бросили выше по реке. Здесь, против Петрикова – маленького левобережного городка, оставался небольшой участок правого берега, где еще находились немецкие войска. Стрелковые полки блокировали его и вышли на берег реки справа и слева.
Наступил март. Потеплело. А у меня, Мартынова, Новикова, бойцов-связистов на душе ледяной ком нетаюшей боли. Случилось большое горе: Гена Беляев тяжело ранен, контужен и выбыл из полка. Когда подходили под Петриков, немцы практически не сопротивлялись. А потери у нас были, и большие. В основном – от противопехотных мин и фугасов. Их до сих пор кругом достаточно. Даже приказ из-за этого особый издан: ходить и ездить на оставленной врагом территории только по проверенным саперами тропам и дорогам.
Гена шел с командиром дивизиона на новый НП, чтобы узнать, куда тянуть связь. Увидел саперную лопатку – валялась в стороне, прямо на снегу. Автоматически повернул к ней, хотел взять – пригодится, и – взрыв! Наступил на мину. От контузии и раны потерял сознание. Новиков, как мог, перевязал остаток ноги и на руках притащил Гену в санбат. С такой раной не задержали, отправили в тыл. Так мы расстались с Генон. Я ходил сам не свой: из госпиталя писем не было… Оставалась надежда – может, подаст весть моим родителям? Месяц назад я просил его написать моей матери и дал домашний адрес. И не случайно сделал это. В каждом из последних маминых писем звучало столько тревоги за меня, что мне становилось не по себе. Я просил Гену успокоить моих родителей, старался развеять их опасения бодрым тоном своих посланий: