* * *
Как его арестовывали, я помню. Тётя Лена была дома, но она сидела в кухне, в комнате кроме троих милиционеров и Юрки находились ещё двое понятых – двое незнакомых мне мужчин, которые смотрели, как идёт обыск. В раскрытую дверь смотрела и тётя Нюра, другая наша соседка, смотрел и я. Милиционеры пошвыряли немало вещей на пол, потом один из них попросил у меня ручку и чернильницу и долго чего-то записывал на бумаге. Написав, подвинул её понятым, они расписались. На Юрку надели наручники и увели. А тётя Лена тут же бросилась звонить Ире, умоляя её просить заступиться за брата самого Василия Сталина.
Но Василий Сталин здесь бы не помог. Дело было очень серьёзным и очень страшным.
Целый год рассказывали в Москве о какой-то таинственной банде "Чёрная кошка", названной так по рисункам, которые бандиты оставляли на месте преступления. Грабили сберкассы, квартиры, врывались в театры, сметая с вешалки дорогие пальто и шубы. Рассказывали, что в Измайловском парке трубы большого диаметра и длины (для чего они там лежали, не говорили) оказались набитыми спрятанными этой бандой трупами.
Позже писатели-детективщики братья Вайнеры напишут роман "Эра милосердия", а режиссёр Станислав Говорухин, тогда ещё не вступавший в близкие отношения с властями и не растерявший своего дарования, поставит телевизионный сериал "Место встречи изменить нельзя" с Владимиром Высоцким, Владимиром Конкиным, Александром Белявским, Сергеем Юрским и другими популярными актёрами и с актёрами, которые стали популярными, благодаря этому фильму. Роман значительно уступает фильму по своим достоинствам, но я его читал не ради развлечения, меня интересовала его документальная основа.
Аркадий Вайнер, который жил в Астраханском переулке в одном доме со мной, говорил мне, что, конечно, они многое переиначили, что сами по себе материалы по "Чёрной кошке", с которыми им дали ознакомиться, обрисовывали типичных бандитов, жестоких и кровавых, а такого, как Левченко, которого в фильме Говорухина играет Виктор Павлов, в банде не было.
– А ты Юрия Федосеева не помнишь? – спросил я его.
– А кто это? – недоумённо поднял бровь Аркадий.
– Шофёр банды, – пояснил я.
– Ну, дорогой, – сказал Аркадий. – У них был не один шофёр. Как я их могу помнить?
Юрка вернулся, когда мне было девятнадцать лет. Тётя Лена пришла ко мне и позвала к ним в комнату отпраздновать возвращение. Дядя Мотя к тому времени умер, тётя Нюра уехала из квартиры, поменявшись комнатами с тётей Катей, которая въехала к нам со своим сыном Витькой, лет на пять постарше меня. С ним, с Юркой, с его сестрой Ирой, которая побывала замужем, родила дочку, отдала её на воспитание свекрови, развелась, и с очередным Ириным поклонником-капитаном мы сидели за столом в их большой двадцатиметровой комнате. Пили много. Витька работал на заводе малолитражных автомобилей. "Давай к нам, – говорил он Юрке. – Это ж твоё – автомобили". В то время оформлялся Витька в командировку от завода – в Египет, на строительство Асуанской плотины. "Видишь, какие у нас возможности!" – соблазнял он Юрку. "А что ты там будешь делать, на плотине? Автомобили собирать?" – удивлялся Юрка. "Решим, чем мне там заняться, – самодовольно темнил Витька, – без работы не останусь! За красивые глазки туда не пошлют!" А я побуждал Юрку к воспоминаниям, но он вспоминал неохотно, удивился, о каких милиционерах я ему толкую.
– Ну как же ты не помнишь? – сказал я. – Они с тобой, с Петром Васильевичем и ещё с кем-то здесь же выпивали! Они проходили по делу?
– Ну ты даёшь, – сказал мне Ирин капитан. – Кто будет связываться с милицией?
– По делу никто из милиции не проходил, – ответил мне Юрка. – Не помню, о ком ты говоришь, но вообще мусоров у нас было много. Им платили, чтобы они держали нас в курсе.
– А возглавлял вас Пётр Васильевич? – не унимался я.
– Чёрная кошка возглавляла, – насмешливо сказал Юрка. – Петенька был в законе. Царствие ему Небесное! Зарезали его в Воркуте. Вот так, друг-сосед! – он сделал отмашку рукой. – И хватит об этом. Не хочу вспоминать! Тошно!
Наверное, ему действительно было тошно вспоминать о бандитской юности. Он отошёл от воров. К Витьке не прислушался: на завод малолитражных автомобилей не пошёл. Да и вряд ли его туда бы взяли. У него была судимость. А на этот завод направляли чуть ли не по путёвкам райкомов комсомола. Опять устроился шофёром автобуса. Женился ещё при мне. А вот ребёнок у него родился, когда я, тоже женившись, уехал из нашей квартиры, из крошечной родительской комнаты.
От матери я узнал о его ранней смерти. Он погиб, заснув за рулём. К счастью, он только выезжал из парка за пассажирами, так что никого в автобусе не было.
Но его "им платили, чтобы они держали нас в курсе" мне приходилось вспоминать очень часто.
К примеру, когда мы с младшим моим братом Аликом договаривались поужинать в ресторане ЦДЛ. "Ты не будешь возражать, – говорил мне иногда Алик, – если я позову Андрея?" "Зови", – пожимал плечами я, нисколько не обрадованный таким известием. Алика я любил: был его нянькой в детстве – водил в детский сад, пел ему обожаемого мною Вертинского, читал любимые стихи. Детская память более губчатая, чем взрослая. Алька сохранил на всю свою короткую жизнь любовь к Вертинскому, знал Блока, Есенина, Гумилёва, баллады Киплинга. Мы с ним были брошенными детьми: отец уходил на завод рано, а приходя, утыкался в газету, которая нередко выпадала из рук, – его голова склонялась на грудь и вместе с ней мерно вздымалась и опускалась. Просыпался отец, когда приходила со второй смены из детского сада мать. Мы ужинали, а потом отец смотрел телевизор, который смаривал его ещё быстрее, чем газета. А мать до того, как всем нам лечь спать, болтала на кухне с соседками. Да она не тревожила дремлющего отца и когда работала в первую смену, – чутко вслушиваясь, она оживлённо комментировала происходящее в квартире нам, слабослышащим, – этот недуг, как родовое проклятие, преследует всю нашу семью по мужской линии.
Привыкшая жить чужой жизнью, она долго не находила себе места, когда наконец-то им троим дали небольшую отдельную квартиру на Донской улице. Как я теперь понимаю, её оглушила тишина собственной жизни. Она очень оживлялась, когда звонил телефон, подолгу по нему разговаривала. Я не могу сказать, что её не интересовала наша жизнь – жизнь её детей. Очень интересовала. Но раскрываться перед ней не хотелось: она ничего не удерживала в себе, всегда делилась с другими всем, что узнавала, в том числе и о твоей жизни.
Так и получилось, что главным семейным авторитетом для Алика был я – его старший брат. Он и взрослым радовался каждой нашей встрече, каждой возможности встретиться – у меня, у него, в ЦДЛ, в других ресторанах, где его знали, привечали как своего. Мать, родившаяся в 1920-м, была из купеческого рода. Точнее, купцами были мать и отец её матери – моей бабушки, очень рано ушедшей из жизни – в 34 года – в 1934 году. После чего мой дедушка, на руках которого осталось трое детей, решил облегчить им и себе жизнь – послал девочку-маму в Москву к тетё Лизе, младшей сестре её умершей матери.
Именно по тёте Лизе я понял, что такое настоящая купеческая кровь. Родственники тёти Лизы, мамины двоюродные, а мои соответственно троюродные, работали в торговле – кто в рыбном, кто в хозяйственном, а кто и в комиссионном магазинах. Тётя Лиза была гостеприимна и хлебосольна: я шёл к ней в гости, как на праздник: вкусно за столом, красиво в доме, захватывающие рассказы гостей о ревизорах, которых удалось обвести вокруг пальца.
В Алике рано проснулись купеческие гены. Уже в двадцать лет он был арестован за какие-то спекулятивные махинации. Не помню, почему так получилось, что аттестат об окончании десятилетки ему выдали в колонии, где он просидел около двух лет. Освободили его условно-досрочно с обязательной отработкой до конца срока в том месте и на том предприятии, куда его направят. Так оказался он в Находке, где женился, приобрёл несколько строительных профессий, но в будущем они ему не пригодились, потому что, снова прописавшись после целой серии отказов в Москве, он пошёл работать в торговлю.
В штате, правда, он проработал недолго, продавцом и вовсе несколько месяцев. Стал барменом. На этой работе он делил ставку со своим сменщиком-напарником-приятелем. Ставка была смехотворной – 90 рублей. По 45 на брата. Социалистическое государство подталкивало своих граждан, работников торговли, к осуществлению ими двух неукоснительных принципов: "хочешь жить – умей вертеться!" и "не пойман – не вор!".
Сейчас любят крутить по телевизору старые ленты. Среди них "За витриной универмага" – сладчайший фильм о нравах советской торговли. О безукоризненной честности продавцов, не только не поверивших, что любимый их руководитель может совершить растрату, но всё сделавших для того, чтобы найти затесавшегося в их среду подонка, благодаря воровству которого и возникло дело о растрате. А как выглядят в фильме милиционеры! Не менее достойно честнейших продавцов. Недаром в финале и те и другие сливаются в экстатическом чувстве бескорыстия, помогают друг другу изловить расхитителей общественной собственности!
Несколько лет назад Клара Лучко, вспоминая лукулловы пиры станичников и ломящиеся от всевозможных товаров прилавки магазинов на районной ярмарке в фильме "Кубанские казаки", который её, Лучко, прославил, свидетельствовала: "Всё так и было!" Я-то впервые смотрел этот фильм в смоленской деревне, в сельском клубе, где не было электричества, и поэтому на улице во время показа ленты работал специальный движок, подключённый к аккумулятору грузовика, на котором привезли картину. Фильм показывали с перерывом: каждую часть отдельно. Я уже описывал жизнь этих смоленских крестьян в те годы. Воспринимали они фильм, как дети волшебную сказку, ничего общего не имеющую с их реальностью. Восхищались невероятно богатыми станичниками, не только не отождествляя себя с ними, но вообще не ощущая, что эта картина об их современниках.
Потом уже я прочитал в книге Г. Б. Марьямова "Сталин смотрит кино", что режиссёр фильма Иван Пырьев и не думал создавать произведение о реальной жизни в то время. Он снимал музыкальный водевиль, зная, что этот жанр очень любит Сталин. Фильм назвали "Весёлой ярмаркой", а "Кубанские казаки" – это уже личное творчество вождя, который не только любил отдельные жанры кино, но ценил великие возможности киноискусства блефовать и дурачить зрителей.
Светлана Дружинина, дебютировавшая в фильме "За витриной универмага", но прославившаяся не благодаря ему, а благодаря действительно незаурядной своей игре в фильме "Дело было в Пенькове", не утверждает, как Клара Лучко о "Кубанских казаках", что "За витриной универмага" отразил советскую быль. Но, участвуя в телевизионном обсуждении ранней путинской новинки – возвращения России сталинского гимна, она ещё тогда заявила, что этим своим шагом президент не подорвал кредита её доверия к нему. И судя по её дальнейшим выступлениям, кредит доверия актрисы и кинорежиссёра Дружининой к Путину растёт, как бамбук. Одобряя возвращение сталинского гимна, она не могла не понимать, что он знаменует собой движение вспять – в советское прошлое. А раз понимала, то одобряет, стало быть, и воскрешение этого прошлого в назойливом показе на телевидении прежних, заказанных сначала Сталиным, а потом его преемниками кинолент.
А ведь подобное мельтешение старых фильмов на телевидении не так уж и безобидно. Что могут вынести нынешние молодые из, допустим, такого фильма, как "Падение Берлина"? То, что Сталин прилетал в Берлин в самый момент его взятия нашей армией, чтобы, в частности, по-отцовски напутствовать колонны возвращающихся на родину советских граждан, угнанных в Германию или попавших в немецкий плен. Откуда им знать, что всё это – от начала и до конца – враньё? Что Сталин никогда не летал в самолётах (боялся), что, однажды попытавшись выехать на фронт, он вернулся с полдороги назад из-за острейшего приступа охватившей его медвежьей болезни и что велел он считать изменниками родины не только пленных, но и угнанных немцами в Германию? Им и не надо этого знать? Помните, я приводил уже здесь мнение руководителя Федеральной службы по надзору в сфере образования и науки Виктора Болотова о том, что не исторические факты нужно обсуждать с молодёжью, а "рукотворность истории", разные варианты развития событий: "что было бы, если бы"? Что ж. В такую схему фильм "Падение Берлина", как и любая другая ложь, укладывается. Но история мстительна. Незнание её трагических фактов может обернуться трагедией.
Только что арестовали в Дагестане Олега Крикунова, жителя Железноводска Ставропольского края, студента пятого курса Пятигорского государственного лингвистического института. Весной 2004 года он принял ислам и взял себе новое имя Али. Но арестовали его, конечно, не за это. Он вступил в банду, которая должна была переправить его в Чечню.
"– В Чечню зачем собрался?
– Воевать. Чтоб там одни мусульмане жили. И никакого закона, кроме шариата".
Это из протокола допроса, который цитирует Вадим Речкалов в "Московском комсомольце" (11 августа 2006 года).
Любил Олег, рассказывает В. Речкалов, вспоминать, что говорили ему единоверцы в мечети. О Басаеве, например. "Как он в Грозном с тремя тысячами моджахедов попал в окружение. И была только одна дорога через поле. И та заминированная. Тогда Шамиль Басаев пошёл прямо по минному полю. И мины не взрывались. И все моджахеды вышли за ним. Все три тысячи".
"Ну прямо Христос, идущий по водам", – иронизирует по этому поводу Речкалов. И обращается к несостоявшемуся моджахеду: "От твоего Железноводска до Будённовска 150 километров. Историю о том, как Басаев роддом захватил, ты не слышал?" "Я тогда маленький был, – говорит Олег. – 10 лет всего".
Вот к чему приводят игры с историей. Точнее – с её искажением. С утаиванием от современной молодёжи подлинных исторических фактов. Ведь знай Олег толком, как вёл себя Басаев в Будённовске, как руководимая им банда гонялась на машинах за уличными прохожими-мужчинами, давила их, безоружных, колёсами, как выставила в окнах живой щит из медсестёр и рожениц для отражения штурма больницы, и не облёкся бы, возможно, для него Басаев во флёр бесстрашия или робингудства!
* * *
История, по горькому слову Гегеля, учит тому, что ничему не учит. Этот афоризм не является истиной в её окончательном выражении. Но похоже, что именно его взяли на вооружение те, кто пытается вернуть нас в прошлое.
С фильмом "За витриной универмага" у них этого наверняка не получится. Равнодушный, не заинтересованный в покупателе хам-продавец, обязанный своим рождением советской власти, пережил эту власть, живёт и сейчас, не очень отличаясь от себя тогдашнего. На рынках по-прежнему врут весы, в супермаркетах надо смотреть в оба и за тем, сколько берёшь, и за тем, сколько платишь. А то возьмёшь картонную упаковку с десятком яиц, принесёшь домой, а там девять или даже восемь. Рассмотришь как следует чек и ахнешь: ты же дважды заплатил за одно и то же! Или обратишься в магазине к продавцу, а он на тебя ноль внимания. Или рявкнет раздражённо: "Я занят, не видите, что ли?" Встречаются, конечно, и добросовестные продавцы. Ну так они и при советской власти встречались. Были паршивыми овцами, портящими своей совестливостью всё бесстыжее стадо.
Мы с Аликом заходили иногда в магазины к его женщинам. Я забыл сказать, что, пожив некоторое время в Москве с женой, он с ней развёлся. Но в отношениях остались хороших. Алька попросту не умел их ни с кем портить. Заходим в овощной. Брату улыбается Ляля или Лена. В грязном халате, в грязных перчатках, так отрезанных, чтобы высовывались из них пальцы. Вокруг всё пропахло гнилью. Алик договаривается с ней встретиться сегодня в ЦДЛ. Приходит. Чистая, пахнущая дорогими духами, в роскошном платье, увешанная золотыми цепочками, с перстнями чуть ли не на каждом пальце.
Посвящённый в их торговые махинации, я-то знал, откуда чего берётся. Знал, что овощные магазины дают хорошие взятки базам, чтобы везли им побольше гнилья. Гнильё взвешивали, составляли акт о его уничтожении. Но, разумеется, не уничтожали, а подкладывали в пакеты с хорошей картошкой или засовывали в сетку с хорошими овощами. Набегала круглая, нигде не оприходованная сумма.
Конечно, разоблачить подобные вещи было нетрудно, но для того и существовала милиция, чтобы упреждать ревизию. Для того и существовал, допустим, Андрей, который являлся в ЦДЛ в цивильном, а не в милицейском облачении. Приходил, как правило, со своей любовницей, работавшей в таможне, или с приятелем, другим милиционером. Алик и вообще был щедр. А здесь гулял с размахом. "Что там у вас, раки? – спрашивал он официантов, которые его знали и любили. – Принесите большое блюдо!" "Куда столько? – ахали милиционеры, указывая на полный стол, уставленный деликатесами, в том числе и рыбными. – Ведь ещё горячее заказано! Не съедим!" – "А не съедим – завернём с собой!"
Андрей существовал, разумеется, не для того, чтобы прикрывать Алькиных любовниц. Он был нужен прежде всего самому Алику, который ушёл из барменов и занялся очень опасным бизнесом: ему доверяли продавать из-под полы ювелирные изделия.
В СССР официально не работать было нельзя: за тунеядство сажали. Алик устроился литературным секретарём к поэту Анисиму Кронгаузу. Без моего участия – через своего приятеля, который и сам устроился на ту же должность к кому-то из членов Союза писателей. Алькины обязанности меня смешили: дважды в неделю он должен был приносить сильно пьющему Кронгаузу по четыре бутылки водки. В этом и состояло его литературное секретарство.
А милиционер Андрей довольствовался не только хождением в рестораны. "Он у меня на зарплате", – говорил Алик и объяснял, что платит на случай, если в милиции им заинтересуются. Андрей должен был, во-первых, его об этом немедленно предупредить, а во-вторых, попытаться устранить опасность.
В годы перестройки Алик легализовался, стал кооператором, открыл вместе с приятелем несколько торговых точек. Женился на очень преуспевающей на ниве торговли женщине из Малаховки, родил, наконец, ребёнка – сына. А потом от торговли отошёл: его влекла профессия ювелира.
Надо сказать, что в ней он достиг значительных высот: легко отличал подлинник от подделки. К нему приезжали советоваться очень состоятельные люди. И очень крепкие, зажиточные оставляли ему изделия для продажи: Алик получал за это какой-то процент.