Потому и гонят западные фонды из России, чтобы не с чем было сравнивать. Ну сами подумайте. Может ли кто-нибудь из жюри шведской академии, присуждающей Нобелевскую премию, оказаться лауреатом? Глупый, скажете, вопрос: кто бы рискнул напороться на презрение научной общественности: сам себя наградил! Но вот престижная Демидовская премия, восстановленная стараниями вице-президента академии РАН Геннадия Месяца. Кому она была присуждена в 2002 году? Академику Месяцу. А "Русский Нобель" в миллион долларов, о котором я рассказывал? Его учредил академик Жорес Алфёров, а Ходорковский почти до самого ареста был одним из тех, кто финансировал премию. Кому выпал этот миллион? Разумеется, Алфёрову. Точнее – в том числе и председателю жюри Алфёрову, оказавшемуся одним из двух лауреатов.
Как тут снова не вспомнить дедушку Крылова. Его Льва, который так и распорядился добычей, поделенной им на четверых – на себя и на трёх своих друзей: "Вот эта часть моя / По договору; / Вот эта мне, как Льву, принадлежит без спору; / Вот эта мне за то, что всех сильнее я; / А к этой чуть из вас лишь лапу кто протянет, / Тот с места жив не встанет"!
Талант, как говорил Шолом-Алейхем, такая штука, что если он есть, то есть, а если его нет, так нет! И совесть такая же штука. Впрочем, не совсем. Ведь она сопряжена со стыдом. "Прямой стыд, – определяет В. И. Даль, – есть признак, наружное проявление совести". А с другой стороны, поговорка: "Стыд не дым, глаз не ест" родилась не сегодня.
Не сегодня, конечно. Но поговорка эта будто символ сегодняшней действительности. Стоим с женой в километровой автомобильной пробке на Киевском шоссе. Из соседней машины выходит мужик. На ходу расстёгивает ширинку. И тут же на обочине шоссе справляет нужду, нисколько не озабоченный тем, что делает это на чужих глазах. "Это нравственное чувство, – говорил о совести В. И. Даль, – свойственно только человеку, ни одно животное не показывает и следа его". Вот и мужик его не показывает. Кто же он в таком случае?
На последней XIX московской международной книжной ярмарке, сообщает "Московский комсомолец" от 11 сентября 2006 года: "не обошлось без "обнажёнки". Голые девушки представляли книгу Олега Кудрина "Фандурин 917" – пародию на Акунина. Когда одетая в боди-арт модель шла по павильону, у посетителей округлялись глаза. Потому что когда боди-арт на сцене, это одно. А когда совсем рядом – арт исчезает, остаётся одно только боди, слегка прикрытые трусиками".
В мужских журналах это боди ничем уже не прикрыто. Хотите увидеть известную спортсменку, ныне члена Общественной палаты, в "натуральном", как говорил чеховский герой, виде? Хотите осмотреть в таком же виде популярную телеведущую? Нет проблем.
А хотите "в натуральном виде" разглядывать прелести беременной поп-звезды, купите журнал, который вынес на обложку обещание пикантного зрелища.
А хотите… Но я не назову имени известной в прошлом актрисы из уважения хотя бы к её годам, которые сама она – семидесятилетняя женщина – уважать не захотела.
"Для чего вы снялись обнажённой"? – спросили её. "Чтобы утереть нос всем этим фифам, – ответила. – Обратили внимание, что у меня никакого силикона? Всё своё, натуральное!"
Хорошая, умная актриса Юлия Рутберг, высказавшая Светлане Кузиной, журналистке из "Аргументов и фактов" (№ 38, 20–26 сентября 2006 г.) много справедливых, глубоких мыслей, неожиданно заключает: "А вы посмотрите, сколько сейчас юношей и девушек ходят в военизированной одежде. В трусах-то, голые – забавно. Им удивляешься, какие-то смешанные чувства испытываешь. А вот когда видишь бритоголовых – в кирзачах, в военной форме или в чёрных кожаных куртках…" Да, бритоголовые, в чёрных куртках и кирзачах у меня тоже вызывают не смешанные, а вполне определённые чувства. Но и в публичной наготе, на мой взгляд, нет ничего забавного. Она свидетельствует о человеческом одичании, таком же, как мат с кино-и телеэкрана или со страниц художественной литературы. Житейский опыт подсказывает, что одичание ведёт к озверению. Что нагота и мат – стадии того же процесса, что кирзачи и чёрные кожаные куртки.
Газета "Московский комсомолец" в номере от 12 сентября 2006 года печатает интервью с Максимом Курочкиным, по пьесе которого на фестивале молодых драматургов "Любимовка" показан спектакль Юрия Урнова "Водка, е…ля, телевизор".
"– Согласитесь, звучит грубо?
– Безусловно. Но, к сожалению, как ни крути, точнее назвать явление, которое я описываю, не получается. Лишние смыслы сразу отсекаются. Пьеса ровно о том, о чём заявлено. В данном ключе точное название не может быть обидным. Я же не привлекаю зрителей, которые не являются "моими клиентами". Те, кто не готов столкнуться с Новой Драмой, в рамках моих ожиданий сразу отсеиваются на дальних подступах к пьесе".
Прямо как у Фета, писавшего в предисловии к четвёртому выпуску книги "Вечерние огни": "Что же касается до массы читателей, устанавливающей так называемую популярность, то эта масса совершенно права, разделяя с нами взаимное равнодушие. Нам друг у друга искать нечего". Фет недаром пренебрежителен к популярности. Она в его время была связана со стихами не уважаемого Фетом Надсона. Максим же Курочкин как раз очень популярный драматург, автор больше десятка пьес, показанных не только у нас, но и в Англии и во Франции. "За поиск новых путей в драматургии" удостоен премии "Антибукер-1988". Пьеса, о которой идёт речь, ещё два года назад была игровым видеофильмом, где Курочкин выступил и режиссёром, и продюсером. Пробил, можно сказать, фильмом пьесу на сцену. Так что "моих клиентов", которых взялся обслуживать драматург, великое множество.
Интервьюер знает об этом:
"– Ваша публика – молодёжь, думаете, Антон Павлович Чехов одобрил бы лексику пьесы в глобальном смысле?
– Сознаюсь, я так много чего боюсь, я такой трус, но эта фобия находится в списке последних. Сто пятьдесят людей дали бы положительный ответ на этот вопрос, сто пятьдесят высказались бы против, причём с одинаковым пафосом. Этим мир лжи и отличается от мира правды. А потом, бог его знает. Чехов ведь умер давно…"
Ах, думал ли я, что настолько окажется прав мой старший товарищ поэт Давид Самойлов, написавший стихотворение на смерть Анны Ахматовой, которое начал почти теми же словами, что говорит Курочкин о Чехове: "Вот и всё. Смежили очи гении…"? Разумеется, я и помыслить не мог, что Дезик, заканчивая его: "Нету их. И всё разрешено", – окажется пророком:
"Свете 25 лет. Она устроилась в "вебкам-студию" по объявлению в местной газете".
"Вебкам" – это самодельная студия для пользователей Интернетом. Девушки раздеваются не просто перед камерой оператора, но и перед мониторами, из которых на них глядят зарегистрированные пользователи. Так в телевизионных шоу устанавливают экран, на котором появляется человек, находящийся вне студии, быть может, даже в другом городе или в другой стране, и тем не менее имеющий возможность участвовать в шоу наравне с другими: он видит, что происходит в студии, и его видят находящиеся в студии, разговаривают с ним. Вот и пользователи "вебкама" наблюдают за девушками – комментируют их достоинства, просят их что-то изобразить, принять такую-то позу и т. п.
"– И как скоро ты решилась раздеться?
– Долго не могла. (…) Одно дело – раздеться перед пустым монитором, это я делаю спокойно. А другое – когда видишь его глаза, как он на тебя смотрит. Это гораздо тяжелее. Я стараюсь туда не смотреть. Особенно если мужик нормальный и симпатичный.
– "Мужик" всё может попросить?
– Да, но ты можешь этого не делать. Категорически запрещён секс с животными, с детьми. Ну и зависит от того, насколько ты можешь далеко зайти".
Далеко можно зайти по любви к деньгам. Но не дальше вожделенного:
"Самая честная сказала: "Из трёх доступных мне работ – панель, стриптиз, "вебкам" – я выбрала последнее". Девушки с воображением мечтают, что таким образом можно познакомиться с иностранцем и выйти замуж. "Модель" Аня нашла мужа-голландца именно так. И теперь у них совместный бизнес. Тоже "вебкам"" ("Московский комсомолец", 19 сентября 2006 года).
Вы рады за Аню?
Что лёг народ с восторгом под сексотов
Мне показали ничем не примечательного мужчину: "Следи за ним". "Для чего?" – спросил я. "Потом объясню", – сказал показавший. И когда мужчина открыл дверь кабинета Гали Сухаревой, заведующей отделом кадров "Литературной газеты", и скрылся в нём, возбуждённо предложил: "Давай встанем так, чтобы нас не видели. Подождём, кого позовёт Галя". Ждали минут десять. Мне это начало надоедать: "Пошли отсюда. Работать надо". "Вот потому и следует подождать, если хочешь и дальше здесь работать!" – было сказано мне. А когда знакомый нам сотрудник (не стану называть имя) вошёл в кабинет Сухаревой, а сама она вышла да ещё и заперла за собой дверь, мой спутник предложил пройтись с ним до магазина и по дороге объяснил, что ничем не примечательный мужчина является вербовщиком и мы теперь должны быть осторожны с сотрудником, сидящим сейчас в сухаревском кабинете.
– А если он отказался? – спрашиваю.
– Узнаем, – отвечает. – Если отказался, расскажет, что вызывали.
– Расскажет? – спрашиваю с сомнением.
– Ну, не всем, конечно. Но близким приятелям обязательно. Вот посмотришь!
И я смотрел. Да, и мне рассказывала одна сотрудница, как вызвала её Галя и как оставила наедине с бесцветным мужчиной.
– Я так и затряслась от страха, – говорила она.
– И как тебе удалось отказаться?
– Сказала, что необщительна: друзей в редакции не имею, в гости ни к кому не хожу. Чем я могу быть им полезна? Стенограмма на летучках ведётся, а душу передо мной никто не распахивает.
– И тебя отпустили с миром?
– Ну не совсем с миром. С угрозой: "Смотрите, пожалеете!" Представляешь, как страшно, Ген!
Спустя время я узнал, что именно Галине Васильевне Сухаревой мы были обязаны тем, что знали своих стукачей. Она кого-то предупредила по дружбе, рассказав про вербовщика. Этот "кто-то" тоже по дружбе рассказал об этом кому-то. Так что когда Галю Сухареву сменила на посту Алла Ющенко, взявшая потом мужнюю фамилию Иевлева, многие были уверены, что дознались органы о роли Сухаревой. Хотя, на мой взгляд, если б дознались, могли уволить. А её перевели в кабинет иностранной печати после смерти бывшего его заведующего Марка Шугала.
К юбилеям газеты (к сорокалетию, к пятидесятилетию) или в честь значительного события её жизни (например, в 1970 году её тираж перевалил за миллион) редакция выпускала малотиражную (для внутреннего пользования) смешную газету "Литературка", главным редактором которой был Виктор Веселовский. Она сочилась юмором. Как эта заметка, ободряюще названная "Так и надо!": ""Накося-выкуси!" – твёрдо ответил М. Е. Шугал на вопрос американского корреспондента, как пройти к оперному театру".
Бдительность Шугала была легендарной. Даже осторожнейший заместитель главного редактора Артур Сергеевич Тертерян весело похохатывал, пересказывая, как пришёл к нему возбуждённый Марк. "Артур, – спросил он его, – Слава Поспелов указывал в анкете, что знает языки?" "Спроси об этом у Сухаревой, – сказал Тертерян. – А с чего ты решил, что Поспелов полиглот?" "Ну как же, – ответил Шугал, – уже не в первый раз приходит ко мне Поспелов за каким-нибудь пустяком и тут же: "Что это у тебя? "Нью-Йорк Таймс"?" – разворачивает, читает. "А это что – "Шпигель"?" Опять читает. И по-испански, и по-фински!" "Да он, небось, картинки смотрит!" – предположил Артур Сергеевич. "Смотри, Артур, я тебя предупредил!" – назидательно сказал Шугал.
И при этом был Шугал милейшим человеком. Но – за пределами своего кабинета. А в кабинет пускал неохотно. Визитов к себе не поощрял.
Да мы к нему и не ходили. Так называемый "белый ТАСС" – ежедневный обзор на русском языке иностранной печати и запретных радиопередач – мне давал читать Лёва Токарев. Точнее, я читал "белый ТАСС" в его кабинете. Он работал в отделе зарубежной литературы, то есть каким-никаким, но был международником. Без доступа, конечно, к документам, так называемого служебного пользования. Но получал он их легко: международные обозреватели его любили. А получая, щедро делился со мной.
В "Стёжках-дорожках" я писал, что впервые увидел "белый ТАСС" в "Кругозоре" у его сотрудника Серёжи Есина, с которым у нас в то время установились приязненные отношения. Я просил его дать мне почитать запретный плод, и он давал. Не с такой готовностью, как Лёва Токарев, но всё же.
Недавно, путешествуя по Интернету, я наткнулся в сетевой "Библиотеке Мошкова" на есинский "Дневник ректора" от 2005 года – окончание огромного дневника ректора Литинститута, которым он перестал быть в конце 2005-го, когда известному литератору Сергею Николаевичу Есину исполнилось 70 лет.
Но запись от 27 мая, когда Есин был ещё ректором, для меня особенно любопытна – ведь она меня и касается:
"Гена Красухин, с которым я когда-то работал в " Кругозоре", написал мемуары. Мне их принес Василий Николаевич из книжной лавки, сказав, что здесь есть что-то нелицеприятное обо мне. Всё оказалось очень занятным. По Геннадию, я был раньше неплохим парнем, только почему-то неохотно давал ему на работе белый ТАСС. Он это "неохотно", бедняжка, ставит мне в строку! Зачем я вообще ему что-то давал? Ведь, по правилам, эти документы присылали только членам коллегии, а им был Борис Михайлович Хессин, он давал его, в свою очередь нарушая правило, своему заместителю по журналу Евгению Серафимовичу Велтистову, у Велтистова, особенно его не спрашивая, я втихаря, рискуя попасться, брал эту кипу бумаги, когда он уходил домой, благо сидел с ним в одной комнате, а тут ещё клянчил любопытный Гена".
Оборву пока, чтобы кое-что прояснить. Совсем немного.
"Стёжки-дорожки" вышли в апреле 2005 года за месяц до моего шестидесятипятилетия. Я родился 24 мая, а презентация состоялась 25-го в музее Серебряного века на проспекте Мира. Я запомнил дату ещё и потому, что это был как раз тот самый чёрный день, когда в Москве в нескольких районах вырубилось электричество. До сих пор сожалею о тех, кто из-за остановленных поездов в метро не смог попасть на презентацию. На фуршете, рассчитанном на 80-100 человек, присутствовало вполовину меньше. Но вечер удался.
Василий Николаевич, о котором 27 мая пишет Есин, – директор Книжной лавки при Литинституте. Отнести туда книги для продажи мне посоветовал Серёжа Дмитренко, приятель (или хороший знакомец) Василия Николаевича. Разумеется, я с удовольствием воспользовался его советом и до сих пор не жалею об этом: кое-кто из моих знакомых по Литинституту (я ведь там некоторое время преподавал) мне звонил, выражал своё удовлетворение куском о Есине.
Но таковы уж нравы, царящие в наших вузах, что ректор – монарх. Когда его снимут, о нём забудут, быть может, захотят даже пнуть. Но пока он царствует…
Словом, меня нисколько не удивляет скоропалительное (ведь не так уж много дней прошло с той поры, как получил я экземпляры в издательстве!) самоличное появление директора Книжной лавки в кабинете ректора с книгой, где есть что-то "нелицеприятное" о монархе. Промедли Василий Николаевич, и появился бы кто-то другой. И поручиться за благостный исход для директора магазина при институте, который (директор) продаёт книгу с "нелицеприятной" характеристикой ректора, не мог бы никто.
А вот как попадал "белый ТАСС" к Есину, мне лично прочесть было очень любопытно: Хессина я не знал, увидел только перед самым уходом (увольнением) из "РТ-программ" (я и об этом писал в "Стёжках"), а к Велтистову сохранил уважение (писал и об этом) как к профессионалу, человеку, не случайному на своём месте.
Ну и хватит. Вернёмся к есинской записи обо мне, "бедняжке", который заметил, что тот давал ему "белый ТАСС" "неохотно". "Зачем я вообще ему что-то давал?" – мучается очень недолгий мой коллега:
"Ну, недаром меня предупредили, когда его взяли на работу, что это самый большой литературный сплетник. Зачем только я ему вообще давал эти бумаги, которые ему не по соплям! Это всё, что он с полным знанием дела мог мне предъявить. Но на то и сплетник, чтобы сплетничать. Дальше – всё по слухам".
Меня коробит, когда Путин произносит на всю страну такие слова, как "жевать сопли". Но он из другого, более младшего, чем мы с Есиным, поколения. Когда же семидесятилетний старик переходит на молодёжный сленг, чтобы грубо и невнятно выразить своё пренебрежение: "ему не по соплям" – то ли не по чину, то ли не по зубам, – это верный признак того, что он себя плохо контролирует, что он раздражён.
Едкое раздражение обычно затемняет память и, как в данном случае, нередко заставляет придумывать самые фантастические несуразицы. До "Кругозора" я никогда не работал в штате литературного издания и вообще с литературным миром был знаком весьма относительно: кого-то знал по литературному объединению "Магистраль" (например, поэта Женю Храмова, который и предложил мне временно два месяца поработать за него: он взял в "Кругозоре" творческий отпуск), кого-то по недолгой нештатной работе в "Семье и школе". Так что заработать к 25 годам репутацию самого большого литературного сплетника я бы не смог при всём желании. Не о чем мне было сплетничать.
И о каких сплетнях он вообще ведёт речь? Сплетничать – это значит разносить о человеке что-либо малопочтенное: ну, к примеру, назвать его многожёнцем, или бисексуалом, или человеком, совершающим бесчестные поступки. То есть предавать гласности неприглядные эпизоды частной жизни человека. Но частная жизнь не близких людей меня вообще никогда не интересовала. Первый роман Серёжи Есина, который прочёл ещё в рукописи, меня увлёк. И я с охотой ждал следующего, но, прочитав, был разочарован: повеяло душевной пустотой. Человек овладел формой, но сказать ему было нечего. Поскольку о прозе я не писал, не написал и о Есине. А в "Стёжках-дорожках" поделился личным впечатлением от единственной нашей встречи через пятнадцать лет после "Кругозора" на днях литературы в Хабаровском крае, где нам пришлось вместе провести несколько дней. Избранный ректором, он передал мне для публикации в "Литературной газете" свою предвыборную программу, где изложил все факты своей биографии. О них я и пишу в "Стёжках". Есину захотелось подчеркнуть в своей программе, что он член КПСС – партии, тогда уже не существовавшей. Я и об этом написал. Почему он это сделал, догадаться было не трудно, – хотел понравиться коллективу, который и я знал изнутри: большинство было антиельцинистами, зюгановцами. Так что своей цели Есин достиг. Он скажет, что действовал искренне? И я с этим соглашусь. В неискренности я его не обвинял.
Понимаю, что утомляю читателя, поэтому прошу прощения за последнюю – больше обо мне ничего нет – цитату из есинской записи в дневнике: "Но и это не всё. Видимо опять по слухам, Гена анализирует мой роман о Ленине. Ну, там-то что его особенно интересует? Ответ правильный: Гену интересует еврейский вопрос".