Но вот – несколько дней назад (27 сентября) праздновали православные Воздвижение Честного и Животворящего Креста Господня. И звучало в этот день с церковных амвонов: "Ныне суд миру сему; ныне князь мира сего изгнан будет вон. И когда Я вознесён буду от земли, всех привлеку к Себе" (Ин. 12, 31–32).
И хотя, как сообщает "Эхо Москвы", по данным социологического опроса половина россиян объявляют себя атеистами, священные эти слова сохраняют свою силу независимо от веры. Веришь ли ты в то, что дьявол – князь мира сего будет изгнан с земли, или не веришь, но, убеждая себя в том, что у каждого своя правда, ты невольно сам себя обманываешь: ведь в глубине души каждый знает, что хорошо – что плохо, что благородно – что подло, что низко – что высоко! Потому что держится мир на нравственном, по словам Канта, императиве, то есть на общей для всех истине, которую нельзя раздробить, нельзя присвоить ради собственного блага, нельзя приторговывать ею по сходной цене: не продаётся!
Что делают бестселлер из говна
Как дали ленинскую премию Егору Исаеву, я уже здесь рассказывал. Помню, Егор, очутившийся в программе "Время" по случаю своего юбилея и присвоения ему героя соцтруда, делился с интервьюершей фактами фронтовой биографии: "Сидим, бывало, с ребятами в землянке, байки травим…" На что поэт Николай Старшинов, в чьей квартире я смотрел эту передачу (мы жили в соседних домах), сказал мне: "Верный признак, что Егор не воевал. В землянках офицеры жили, а мы, солдаты, в окопах. Да и какая у Егора война? – он достал с полки тоненькую книжку – первый исаевский сборник стихов и показал мне аннотацию. – Видишь, что написано: "Служил в конвойных войсках в Австрии"?"
Егор был на редкость малограмотным человеком и поэтом. Но его заприметил и стал продвигать Николай Васильевич Свиридов, работавший сперва в ЦК партии, а потом председателем Госкомпечати РСФСР. Убеждённому националисту Свиридову взгляды Исаева очень пришлись по душе, и он не только закрепил Егора на посту заведующего редакцией поэзии издательства "Советский писатель", но и поспособствовал тому, чтобы оброс Исаев необходимыми связями с влиятельнейшими людьми. Такими, например, как секретарь ЦК КПСС М. В. Зимянин, который, как я уже говорил, расположился к Егору, пробил ему ленинскую премию, сделал секретарём большого Союза писателей. Хамоватый Егор никогда не отвечал по телефону на моё "здравствуй", всегда нукал после того, как я представлялся, так что, обнаружив это, я больше с ним не здоровался, а называя себя, немедленно переходил к делу. "Ну что, – лениво-небрежно спрашивал Исаев, – даёт "Литературка" на меня рецензию?" "Спроси об этом Кривицкого", – отвечал я. Свою маловразумительную поэму Егор печатал по частям и жаждал положительного отклика на каждую публикацию. Кривицкий его не разочаровывал. Тем более что, как все хамы, Егор был холуём сильных мира сего. А, как все холуи, набивал себе цену. В разговорах с нашим заместителем главного редактора намекал на связи с такими людьми (куда до них Зимянину!), от чего у Евгения Алексеевича Кривицкого перехватывало дыхание.
Большой кабинет Кривицкого располагался стенка в стенку с кабинетом Сырокомского. Егор однажды, попугав как всегда Евгения Алексеевича, перешёл к чтению отрывков из своей поэмы. Читал Егор долго и очень громко, подвывая в ударных местах. Я, придя к Кривицкому раньше Исаева, слушал чтение с тоской: оно затягивалось, а дело, по которому я зашёл, было срочным. Но распахнулась дверь кабинета – и Сырокомский резко оборвал чтеца: "Это ещё что за концерт в рабочее время?" "Читаю из новой поэмы, Виталий Александрович!" – умильно заулыбался Егор. "Так пригласите Кривицкого к себе домой или сами к нему приходите и там читайте, – жёстко сказал Сырокомский. – А здесь вы мешаете людям работать!"
Он повернулся и вышел, а съёжившийся Егор испуганно посмотрел на Кривицкого, тихо спросил: "Как ты думаешь, он не помешает рецензии?" "Думаю, нет", – ответил Евгений Алексеевич, а когда Исаев ушёл, в сердцах сказал мне: "Вот трепло!" Я понял, о чём он: если б Егор на самом деле тесно общался с теми, о ком он только что ему, Кривицкому, рассказывал, пугаться Сырокомского он бы не стал.
О дружбе Исаева со Свиридовым я узнал от Анатолия Передреева. Толя жил в Грозном, его жена Шема работала в вагон-ресторане фирменного поезда, на котором Передреев частенько приезжал в Москву. Здесь, в Москве, он довольно много печатался, здесь брал в издательствах подстрочники для переводов. Навсегда перебраться в Москву было заветной мечтой Толи и Шемы.
Приблизиться к её осуществлению удалось, когда Передреев напечатал в кочетовском "Октябре" статью "Читая русских поэтов". Среди прочих он писал в ней о Пастернаке, о его стихотворении "О, знал бы я, что так бывает…"
Я потом несколько раз отвечал в печати Передрееву, который ничего в этом стихотворении не понял. Не понял, о каком "искусстве" вёл речь Пастернак, заканчивая стихотворение:
Когда строку диктует чувство,
Оно на сцену шлёт раба,
И тут кончается искусство,
И дышат почва и судьба.
""Кончается"? – иронически переспрашивал Передреев. – Но ведь оно здесь только начинается!" Я отвечал на это, что он, демонстрируя невежество, ломится в открытую дверь, потому что "искусство" у Пастернака – то же самое, что "литература" в стихотворении Поля Верлена, которое перевёл тот же Пастернак и в котором речь идёт о возможностях и подлинности стиха:
Пускай он выболтает сдуру
Всё, что впотьмах, чудотворя,
Наворожит ему заря…
Всё прочее – литература.
Иными словами, и там и там речь идёт не об искусстве и не о литературе, а о литературщине, об игре в искусство.
Передреев этого не понял, а прочитавшие его статью графоманы-националисты расплывались от удовольствия: "Здорово Толя вмазал Пастернаку!" Передреева зазвал к себе в кабинет заведующий отделом поэзии издательства "Советский писатель" Егор Исаев, долго дружески с ним беседовал, выведывал, не нуждается ли тот в чём-нибудь. И, узнав, что мечтает Толя о московской прописке, позвонил Свиридову, с которым говорил почтительно, но по-приятельски, посоветовав чиновнику ознакомиться с передреевской статьёй. "Он перезвонит", – сказал Передрееву Исаев, после того как положил трубку.
И действительно. Получаса не прошло, рассказывал мне Толя, как Свиридов позвонил и попросил Егора немедленно направить Передреева к нему.
– Московскую прописку, – очень доброжелательно сказал Толе Свиридов, – мы вам сразу сделать не сможем. Сделаем подмосковную, – и позвонил секретарю московского обкома партии по идеологии А. В. Гоголеву.
– Читал, как вы врезали Пастернаку, – сказал Передрееву Гоголев, – принципиально и по-партийному. Нам такие литературные кадры нужны. Вот вам ордер на трёхкомнатную квартиру в Электростали. Поживёте там недолго, а мы за это время подыщем вам что-нибудь поближе к Москве, а то и в самой Москве. Идёт?
Конечно, Передреев согласился. Но, приехав с семьёй в Электросталь, он на другой день развернул районную газету и прочитал в ней некролог: его покровитель Гоголев скоропостижно скончался.
Тем не менее в Москве он прописался. Не сразу, конечно, – пришлось какое-то время жить в Электростали. Но у Н. В. Свиридова, члена так называемой "группы Шелепина", о которой пишет в своей книге "Русская партия" Николай Митрохин, было немало единомышленников и в московском горкоме, и в московском исполкоме.
Так что Егор Исаев имел, разумеется, мощную поддержку в среде партийной номенклатуры. Но хотелось помощнее. Хотелось, чтобы трепетали от одних только называемых им имён людей, с которыми он якобы запросто общается. И он блефовал.
Густой едкий дым вранья поднимался от рассказов о себе всех этих хорошо прикормленных советской властью писателей. Забыл фамилию сотрудницы нашей "Литературной газеты", которая напечатала интервью с Михаилом Алексеевым. Помню только, что звали её Алла и что через очень короткое время она ушла из газеты в издательство "Советский писатель".
Это интервью запомнили многие. Появилось оно спустя какое-то не слишком большое время после смерти Александра Трифоновича Твардовского. Как относились к писателю Алексееву в руководимом Твардовским журнале "Новый мир", литературная общественность знала: плохо относились, насмешливо. Да и читатели журнала не могли не знать этого – ничего кроме фельетонов о романах Алексеева "Новый мир" не печатал.
Но нашей сотруднице Михаил Алексеев впаривал душераздирающую историю о том, как оказался он с Твардовским за одним столом президиума какого-то писательского собрания, и когда оно закончилось, подошёл к нему Твардовский, сказал, что ему понравилась новая вещь Алексеева (кажется, повесть "Карюха"), а потом, помявшись: "Алексеев, мы были к вам несправедливы! Простите!" "И даже как-то покраснел при этом", – описывал Алексеев Твардовского.
Почти сразу же после публикации газета получила письмо, подписанное бывшими сотрудниками "Нового мира" Юрием Буртиным и Игорем Виноградовым, которые, развенчивая легенду о покрасневшем от трудного своего признания Твардовском, указывали, что в интервью Алексеев остался верен себе: не заботится о правдоподобии. Между тем все хорошо знавшие Александра Трифоновича Твардовского люди, писали бывшие его соратники, подтвердят, что он никогда не обращался к человеку, называя его по фамилии, но непременно – по имени и отчеству.
Письмо это газета не опубликовала: ссориться с Алексеевым Чаковский не стал. А Михаилу Алексееву придуманная им история так понравилась, что несколько лет назад он слово в слово повторил её, выступая по телевидению. И не смутило Алексеева то обстоятельство, что дочери Твардовского напечатали обширный дневник своего отца, который тот вёл до самой смерти. Ни одной обрадовавшей бы Алексеева записи о нём Твардовский не оставил. Хотя поминает его нередко. И всегда с холодным презрением к номенклатурному литератору, выступавшему помимо прочего яростным гонителем "Нового мира" – любимого детища Александра Трифоновича.
А недавно в Интернете прочитал ещё одну байку Алексеева о его первом романе "Солдаты". О качестве этой вещи говорить не буду: Алексеев не просто утратил талант, он его никогда не имел. Но в том, что "Солдаты" могли быть выдвинуты на сталинскую премию, я не сомневаюсь: книг после войны выпускали мало и почти все они попадали в список. Алексеев настаивает: не просто выдвинули, но уже дали, позвонили, поздравили, и он ждал завтрашнего утра, когда принесут газету со списком лауреатов. Принесли. Но своей фамилии в списке он не нашёл. Оказывается, ночью Константина Симонова, который был заместителем председателя Комитета по сталинским премиям, вызвал Сталин и сказал, что ему позвонил писатель и академик Сергеев-Ценский и очень просил дать премию автору романа "Семья Рубанюк" крымчанину Евгению Поповкину, который очень много делает для Крыма. Академику он отказать не может, якобы сказал Сталин Симонову, но и расширять список нельзя: нужно кем-то пожертвовать. Пожертвовали Алексеевым.
Надолго однако – на всю жизнь – застряла в Михаиле Алексееве обида, что не дали ему за "Солдат" сталинской премии! Потому и придумывает через полвека совершенно невероятное объяснение того, почему он её не получил. Чтобы Сталин остановился перед расширением списка или не смог отказать академику, если б захотел? Вот что значит не быть писателем и не уметь оформлять свои мысли. О чём говорит Алексеев? Что Сталину закон не писан, но этим Алексеев обычно восхищается. Лицемером обожаемого им вождя он и в дурном сне не назовёт. Тогда о чём же тут речь? Может, он обличает задним числом Симонова, который науськал Сталина исключить "Солдат" из списка? Но если б Сталин прочёл "Солдат" и они ему понравились, добился бы Симонов успеха? Словом, темна вода во облацех!
И не стоило Игорю Золотусскому накануне своего 75-летия поминать добром Георгия Мокеевича Маркова, "который помог мне выпустить книгу о Гоголе". "Если бы не он, – говорит Золотусский в интервью газете "Завтра", – книга не вышла бы. Он был большой начальник, в ранге союзного министра. Вскоре после его поддержки книги о Гоголе мне позвонили из издательства "Советская Россия" и предложили написать книгу о Маркове, я сказал, что я не буду этого делать. Надо вновь отдать должное Маркову: наши отношения остались прежними".
Я уже рассказывал в "Стёжках-дорожках" об избранной Золотусским методе. Он устанавливал хорошие отношения с главным начальником, чтобы не зависеть от меньших. Одобрять подобные вещи я не мог: мне не приходилось встречать в жизни высокой цели, которую оправдывали бы низкие, низменные средства.
Игорь Золотусский говорил мне, что прибегать к таким методам он научился в детском доме, куда поместили его, сына репрессированных Сталиным родителей. "Это была система выживания", – комментировал Игорь. Может быть. Но ставший благодаря установившимся хорошим отношениям с Марковым, как тогда говорили, выездным (Золотусскому, работавшему над книгой о Гоголе, очень хотелось побывать в Италии, и он неоднократно туда ездил), выпустивший опять-таки благодаря Маркову действительно хорошую книгу о Гоголе, Игорь на этом не остановился. Одарённый человек, он проявлял удивительную небрезгливость – сблизился с людьми тёмными, недостойными, стал своим у так называемых "патриотов", секретарём московского отделения Союза писателей, которое возглавлял Феликс Кузнецов. И кто знает, куда завела бы его эта дорожка, ведь московский секретариат был невероятно агрессивен по отношению к инакомыслящим: гнал их из союза, обрекал на голодное существование, а то и на существование за колючей проволокой! Но на счастье Игоря, не успевшего принять участие в подобного рода секретарских судах, грянула горбачёвская перестройка. Ветер перемен он уловил быстро и расстался с бывшими своими дружками. Я много писал в "Стёжках-дорожках" о нашей совместной с ним работе в "Литературной газете", где он в то время стал членом редколлегии.
Но, как сказал в известном своём стихотворении Михаил Светлов, "новые песни придумала жизнь". Чекистские обручи, оковавшие Россию в её коммунистический период, вовсе не лопнули при Горбачёве и тем более при Ельцине, но всего лишь ослабли. Пророческим оказалось четверостишие, которое в то время все повторяли со смехом: "Товарищ, верь: пройдёт она – / Пора пленительнейшей гласности! / Но в комитете безопасности / Запомнят наши имена!" Вновь с силой сжавшие Россию обручи этого комитета разворачивают страну в совершенно определённом направлении. И вот обладающий тонким чутьём на политическую конъюнктуру мой многолетний знакомец снова восстанавливает порванные было связи с тёмными людьми, не брезгует сотрудничать с газетой "Завтра", завспоминал о Георгии Мокеевиче Маркове, который сделал, конечно, хорошее дело – помог ему выпустить книгу, но в памяти большинства остался олицетворением бюрократического всевластия и бюрократической исполнительности.
"Это мы с Фадеевым его из Иркутска выдернули, в большой секретариат перевели, – говорил нам с Игорем Тархановым, работавшим со мной в "Литературной газете", поэт Алексей Сурков. – Тихий, аккуратный, исполнительный. Мы и взяли его с бумажками возиться. Думали ли мы, что он на самый верх вылезет? – здесь Сурков задумался и начал похохатывать: – А главное, думали ли мы, что он таким доверчивым ослом окажется: ему говорят, что он великий, и он верит в это! Понимаете? Ничтожный, никакой писатель верит в то что он большой, крупный, что он – классик, ха-ха-ха!"
Смеялся Сурков напрасно. Подобные Маркову фигуры в российской действительности оказывались наверху довольно часто. Кем был Сталин поначалу? С точки зрения Ленина и его соратников, малозаметной скромной личностью. Потому они преспокойно пропустили его наверх: будет, дескать, опираться на более знаменитых, более известных партии и народу. А Брежнев? Та же история: звёзд с неба не хватает, выберем его, куда он без нас денется, что сможет?
Так что не стоило Игорю Золотусскому ставить себе в заслугу, что отказался писать книгу о Маркове. Тот вполне удовольствовался похвальным о нём словом известного и даже как бы либерального критика на однажды затеянном секретариатом Союза писателей СССР обсуждении журнала "Знамя". Всех авторов "Знамени" выругал на том обсуждении Золотусский и только для романов Маркова сделал исключение: да, это настоящая проза! Многие верили в строгую принципиальность Золотусского. Одобрение им публикаций первого секретаря союза было для Маркова поценнее иных монографий о своём творчестве. А книг о себе при своей жизни Марков наполучал немало. Не говорю уже о том, как часто звучали по радио инсценировки его романов! Или сколько было отснято кинофильмов и телефильмов по мотивам его произведений!
Однажды в газету "Литература" прислали из какого-то сибирского городка урок по повести Маркова "Тростинка на ветру". Я удивился: неужели этого литератора до сих пор изучают в школе? Мне ответили, что в обязательном перечне его книг нет. Но учитель волен давать уроки по любому полюбившемуся ему произведению советского периода, начиная с 60-х годов XX века. То, что прислали урок по марковскому произведению, говорит, разумеется, о дурновкусии учителя, но куда больше о том, что объявленного классиком Георгия Маркова прежде в школе изучали, и учитель, не мудрствуя лукаво, обращается к старым наработкам.
Многих, конечно, покоробила вторая звезда героя соцтруда Маркова, которую дал ему Черненко. Всё-таки до этого дважды героями в искусстве были только Уланова и Шолохов. Уланова для всех была явлением бесспорным. "Тихий Дон" – роман выдающийся. Но Черненко обожал Брежнева и подражал ему. Успел в отмеренный ему год правления создать легенду о себе, вообще не нюхавшем фронтового пороха, как о храбрейшем пограничнике (он в начале тридцатых отслужил год в армии). Наградил себя в свой день рождения третьей звездой героя (две других он получил из рук хозяина – Леонида Ильича). И осыпал звёздами земляков-сибиряков. В точности как Брежнев – днепропетровцев. Бюст дважды герою Маркову, как и положено, установили на его родине. А вот в его биографии ничего героического не нашли: до войны – комсомольский функционер в Новосибирске, редактор сибирских комсомольских органов печати, во время войны – корреспондент газеты Забайкальского фронта, после войны – глава иркутской писательской организации, редактор альманаха. А потом, как и говорил нам с Тархановым Сурков, переведён в Москву, в секретариат Союза писателей.