Конечно, скорее всего, через некоторое время статую, стоящую у служебного входа Исторического музея, уберут. Быть может, отдадут в переплавку. Но для чего-то её ставили. Кто-то её установку, как теперь принято говорить, пролоббировал. Кто же? Мэр? Чем, в конце концов, лучше его любимцы – Церетели или Рукавишников? А Глазунов и Шилов? Каждому из них выделены особняки под галереи? И где? В самом центре Москвы, который алчно уже не по десятому и не по сотому разу обшаривают горящие глаза чиновников: что ещё можно продать? на чем ещё нажиться!
* * *
Помню, кто-то принёс в "Литературку" альбом Шилова. Возможно, это был его первый альбом. Сужу по времени: ближе к середине восьмидесятых. Листаем. Бумага хорошая. Лица официальные. Позы сидящих или стоящих одинаковы. Почти одинаковы выражения лиц. Кого всё это напоминает? Рокотова? Боровиковского?
"Портрет критика Юрия Селезнёва". Он тогда ещё, кажется, был жив. Естественно, все впиваются глазами в картинку: Селезнёва в газете знают.
Выпустил к тому времени Селезнёв книгу о Достоевском в "ЖЗЛ". И на портрете стоит, опираясь на книгу, на которой чётко выведено "Достоевский", но не серийная эта книга, не жезеэловская, может, самого Достоевского? "Всегда стоял за правду", – вдруг завертелось в голове. Ну, конечно! Какой тут Рокотов? Какой Боровиковский? Чартков из гоголевского "Портрета", обслуживающий богатого заказчика: "Гражданский сановник норовил так, чтобы побольше было прямоты, благородства в лице и чтобы рука опёрлась на книгу, на которой бы чёткими словами было написано: " Всегда стоял за правду""!
Делюсь этими впечатлениями с другими. Смеются. Кто-то сбегал в библиотеку. Читаем текст. Ну в точности по гоголевскому рецепту. И вдруг один сотрудник, который считался и считается весьма прогрессивным критиком, полуобиженно:
– Ну, хорошо! Но почему именно Селезнёва изобразили? Он что – известней других?
– Какая, – говорю, – разница, почему? Дружат, наверное. Ты же не удивляешься стихотворным посвящениям?
Нет, понял, задело его: хороший ли, плохой художник Шилов, но он известный. И портреты в альбоме известных, даже знаменитых людей. Следовательно, и коллега сотрудника – критик Селезнёв приравнен к знаменитостям.
Через несколько лет в компании, сидящей в фойе ЦДЛ, зашёл разговор о Шилове. Со смехом описываю портрет Селезнёва, провожу параллель с Гоголем, и Гриша Поженян мне:
– Ну, хорошо, старичок! А кроме Селезнёва у него есть ещё какие-нибудь портреты литераторов.
– Не знаю, – отвечаю, – может, и есть.
– Да! – вздыхает Гриша. – Видишь, как они сплочены. А нас с тобой кто-нибудь напишет?
– А ты согласился бы, – спрашиваю, – позировать Шилову или Глазунову?
– Подумал бы, – говорит Поженян. – Всё-таки известные художники!
Вот так! А мы ещё удивляемся, почему быстро схлынула волна доверия либералам! Почему массы, недавно ещё бывшие народом, сплочённо выступившие против всевластия бессовестности и цинизма, превратились в толпу, обречённо махнувшую рукой на безобразия, творящиеся в стране.
– Ну, я не так радикален, как ты, – сказал мне друг, когда я удивился, для чего ему оправдывать… "да не оправдываю я, а пытаюсь понять", – перебил он… для чего ему пытаться понять однозначный по своей низости человеческий поступок, пусть даже совершённый из соображений личной мести. – Я не так радикален, – повторил он.
Да и я не так уж радикален. Писал в "Стёжках-дорожках" и о первых своих публикациях, о которых ныне вспоминаю с отвращением, и о долгой своей дружбе с Вадимом Валерьяновичем Кожиновым, в ком не разглядел будущего мастера провокаций – изощрённых лживых публикаций по истории России, вдохновлявших как раз таких людей, как скульптор Клыков. Писал я и о том, что согласился быть соруководителем семинара поэзии на Высших литературных курсах при Литературном институте вместе с Юрием Кузнецовым, недавно умершим и занесённым в свои святцы "патриотами".
– Как вы с ним уживались? – удивлённо спросил меня поэт Толя Преловский, прочитав об этом.
В отличие от многих своих друзей я не считал Кузнецова бездарностью. Были у него стихи, которые мне и сейчас нравятся. Небольшого сборника из них не получится, но в непредвзято составленной поэтической антологии они займут достойное место. К тому же пришёл я в Литинститут после того, как дважды критиковал Кузнецова в "Литературке". Второй раз, казалось бы, особенно для него обидно. Он в своей статье процитировал гоголевские слова о Пушкине: "В нём русская природа, русская душа, русский язык, русский характер отразились в такой же чистоте, в такой очищенной красоте, в какой отражается ландшафт на выпуклой поверхности оптического стекла". И так их прокомментировал: "Никакое оптическое стекло не может отразить ни звука, ни запаха, ни осязания, ни, тем более, духа – уж совершенно неуловимой вещи". Ну что за безграмотность! Коли ты ратуешь за значимость поэтических символов, мимо которых, по-твоему, проходят русские поэты, даже Пушкин, так будь хотя бы сам твёрд в древней символике. Гоголь ведь писал о возможностях выпуклого оптического стекла! А выпуклое оптическое стекло – это древний символ мира.
Но когда мы с Кузнецовым встретились в Литинституте, оказалось, что он на меня не обижен. Моя статья его заинтересовала. Поэтому и просил меня рассказывать студентам (слушателям) побольше о древней символике. "Стихи у них, как правило, слабые, – говорил он. – Ругай их. Но просвещай – символика, древнее значение слова: в этом я не силён!"
Стихи и в самом деле были чудовищны. Я к приёму этих слушателей не имел отношения. Набирали их Кузнецов с проректором стихотворцем Валентином Сорокиным, о котором Кузнецов однажды сказал мне: "Его стихи ещё хуже, чем у наших студентов". Чувствовал, очевидно, Сорокин, как относится к нему Кузнецов, если сейчас вовсю кроет стихи покойного поэта: и то у него не по-русски, и это по-одесски (подражает ли Сорокин Леониду Соболеву, который первым стал обозначать еврея эвфемизмом "одессит", или действует независимо от Соболева, я не знаю)! За что его время от времени журят: ну что ты, Валя, нельзя же так – по своим!
Мне в этих играх патриотов разбираться недосуг. И пишу только о том, как мы с Кузнецовым уживались. Хотя сейчас я бы на подобный союз не пошёл, да и, по правде сказать, облегчённо вздохнул, когда услышал от инспектора учебной части Литинститута, что принято решение ограничиться одним руководителем семинара.
Не радикален я. И, конечно, небезгрешен. Многое могу понять и простить. Но, в отличие от подпольного человека Достоевского, вопрошавшего: "Свету ли провалиться, или мне чаю не пить?" – чашку чая к себе не придвину – душу потом не отмоешь от подобной гадости!
И всё-таки, даже принимая во внимание своеобразный, скажем так, художественный вкус Лужкова, не очень верится, что он симпатизировал Клыкову. Ибо уж в чём-в чём, но в ксенофобии мэра не обвинишь. А Клыков был, по всей очевидности, зоологическим антисемитом. В "Стёжках-дорожках" я описывал, как внимали наши слушатели Высших литературных курсов Кожинову, который рассказывал им про Хазарский каганат, про недавно якобы найденные документы, призывающие хазар крепить, так сказать, свою боевую мощь, готовиться к нападению на Русь. Писал я и о том, что, отвечая на мой вопрос, сказал Кожинов, что документы написаны на иврите, и что этим ответом разоблачил себя как вруна, потому что у тюркского племени хазар был свой язык. Но на Клыкова, видимо, кожиновские изыскания произвели огромное впечатление. К 1040-летию (вы помните, чтобы кто-нибудь ещё признавал значимость подобной даты?) разгрома Хазарского каганата князем Святославом Клыков изготовил 13-метровый памятник русскому князю, который топчет конём хазарского воина, прикрывшегося щитом с изображением звезды Давида. Уже было собрались ставить его в Белгороде, но посыпались протесты: не хазарянина топчет князь, а еврея, потому что не могло быть у хазар такой сионистской символики. В ответ Клыков ссылался на некие раскопки, явившие миру государственный символ Хазарского каганата. Если он не выдумал эту чушь, то, скорее всего, прочёл её у Кожинова или его последователей. Шестиконечную звезду Давида сделали своим знаком сионисты. А их движение за выезд в Палестину всех рассеянных по миру евреев возникло в начале XX века после еврейских погромов в России. Потом уже, когда был образован Израиль, звезда Давида стала его государственным символом.
Каган, кстати, – это тюрское именование хана. Древние русские великие князья охотно отзывались и на этот титул. Потому и льстит великому князю, величая его русским каганом, тот самый митрополит Илларион, которого в "патриотических" кругах принято чтить особо за его "Слово о законе и благодати".
Наверное, Клыков, радевший о Православии и его святых, не знал, что князь Святослав не был христианином, что он, как пишет Карамзин, "не запрещал никому креститься, но изъявлял презрение к христианам". Не знал патриот Клыков и того, что "Святослав первый ввёл обыкновение: давать сыновьям особенные уделы". "Пример несчастный, – продолжает Карамзин, который курсивом обозначил нововведение, – бывший виною всех бедствий России". А бедствия оказались великими: из-за свар наследников – каждый полноправный правитель в своём удельном княжестве – Русь не смогла противостоять татаро-монгольскому нашествию!
Но дело не в Клыкове, Рукавишникове или в Церетели. Дело в традиции. Безвкусицей отмечены многие памятники, поставленные советской властью. Был я в Волгограде. Видел мемориал Вучетича. Громадная (52 метра) и страшная, как голем, женщина, названная Родиной-Матерью, держит 33-метровый меч. Давит этот истукан, не вызывая никаких человеческих чувств: ни умиления, ни нежности, ни желания защитить. "Родина-мать зовет!" – кто не помнит этого плаката времён Великой Отечественной, с которого смотрят на тебя глаза женщины, убеждённые, что глядят на защитника. А здесь? Кто осмелится посягнуть на исполинского голема, чугунная пята которого запросто раздавит любую боевую единицу – танк, пушку, ракетную установку. Помните фильмы про то, как в ужасе всё живое бежит от гигантской гориллы Кинг-Конга? Вот так же побегут и от страшного истукана Вучетича, сумей эта баба сойти с пьедестала! "Мы за мир! – уверял в моём детстве сталинский плакат и угрожающее рычал на опережение: – Но если тронете…"
Приходилось читать, что памятник Гагарину в Москве воспринимается многими как символ науки. В каком-то опросе большинство отдало предпочтение этому монументу перед другими. Удивляться нечему: к высоченным громадам привыкли, а эта, огромная по величине, ещё и устремлена вверх: на длинном ребристом столпе стоит титановый человек с шарнирными раздвинутыми руками, похожими на крылья птицы. В принципе ничего уродливого в ней нет. Но не вписывается этот 40-метровый столп-пьедестал в ландшафт бывшей Калужской заставы, для чего-то переименованной в площадь Гагарина. В моём детстве, когда, пересекая заставу, уходила вдаль малоэтажная Большая Калужская улица, этот памятник, возможно бы, пришёлся к месту: рассматривать его издали не составило бы труда. А здесь как ты его рассмотришь? Городская площадь для обзора маловата, а сойди с неё и сразу упрёшься в дома Ленинского проспекта или Воробьёвского шоссе, переименованного, увы, в улицу Косыгина.
И ещё одну площадь моего детства изуродовали. А ведь комиссия по монументальному искусству при Мосгордуме единогласно вынесла решение: не стоит ставить пятиметрового Алишера Навои на Серпуховской, не будет он там смотреться, лучше найти для этого памятника узбекскому поэту площадку за пределами старой Москвы. Слушать не стали: как можно за пределами старой? Это же дар государства Узбекистан! Шутка ли – обидеть наших восточных друзей!
Как всё-таки нужно не любить Москву, чтобы орудовать в ней, не обращая никакого внимания на мнение специалистов – мастеров в области искусства и архитектуры! А каким надо обладать равнодушием к собственной культуре, чтобы уничтожить старомосковские названия: Калужская застава, Воробьёвское шоссе! Неужто в честь Гагарина нельзя было назвать любую строящуюся улицу. И в честь Косыгина. Ведь ясно же, что ничего в старину просто так не делалось. Вообразите: сколько живого непосредственного интереса вспыхнет в человеке, узнавшем, что Хлебный, Ножовый, Скатертный, Столовый переулки находились рядом с Поварской улицей, и как легко этот интерес загасить, переименовав Поварскую в улицу Воровского. А ведь интерес этот – немалая составная того патриотизма, о каком сейчас якобы пекутся.
А пеклись бы всерьёз, убрали б с московской карты имена сталинского сатрапа в бывшей Германской Демократической Республике Вильгельма Пика или Зденека Неедлы, тоже пламенного пропагандиста советского режима в Чехословакии. Не говорю уже о Саляме Адиле. Мало кто знает этого иракского коммуниста, уничтоженного, кстати, дружественным Советам режимом. А Самора Машел – покойный диктатор Мозамбика? За что его-то увековечила московская топонимика? Он действовал весьма типично для аборигенов-революционеров. Сперва убил бомбой, посланной по почте, Э. Модлена, основателя Фронта освобождения Мозамбика. А потом на пару со своим партийным товарищем М. душ Сантушем Машел загубил ещё одного вождя – У. Силанго. (Душ Сантуш только что приезжал в Москву. В частности, за орденом Дружбы, которым его, нынешнего президента Мозамбика, наградил Путин!)
Был я в подмосковном Королёве. Одно только его название уже говорит о том, что это наукоград. Понимаю, что не учёные мужи давали названия в городе улицам и площадям. Но подумайте только: десять (1-й, 2-й, 3-й… 10-й) Ленинских переулков впадают в Ленинскую улицу, параллельно которой тянется Ульяновская! Какие надо иметь слух, интеллект и чувство в груди, чтобы штамповать эту топонимическую не просто безвкусицу, а полную бессмыслицу!
О каком же патриотизме может тогда идти речь? Только о советской кумирне! О советских божках. Они, кстати, снова востребованы.
О суете вокруг Сталина я здесь уже писал. Чекисты (не зеки же!) поставили ему памятник в якутском городе Мирном, который прежде был обычным гулаговским лагерем. В Волгограде на Мамаевом кургане открыли мемориальную сталинскую комнату. Выгравировали его профиль на стеле в Калининграде.
Дзержинского на Лубянку пока что не вернули, хотя подкачивали общественное мнение: зря, дескать, уступили после провала путча требованию народа, не пожелавшего любоваться больше основателем и вдохновителем большевистских карательных органов. Отсутствие фигуры этого палача на высоком пьедестале разрушает, мол, гармонию архитектурного ансамбля. Видите, когда им нужно, и про гармонию вспомнят. Слышали, значит, что существует такое понятие! Но оно их не интересует – действуют они исключительно из политических, прагматических целей, что и показала установка на прежнее место бюста Дзержинского, который тоже в августе 91-го убрали со двора Главного управления внутренних дел (знаменитая "Петровка, 38"). Потому разъясняют, вернули, что уважили просьбу ветеранов милиции. О любви к прекрасному на этот раз речь не шла. Да и о каком прекрасном её можно было бы вести, если возвращённый бюст создан тем самым Бичуковым, который поставил Есенина на Тверском бульваре.
Итак, на Лубянской площади Дзержинский пока что не стоит, а в подмосковном городе, до сих пор носящем имя Дзержинского, два года назад ему установили памятник. Он там был и прежде, но гипсовый. Его убрали. В начале девяностых, конечно. Теперь поставили бронзового. Снова порадовали ветеранов карательных органов!
В Новороссийске открыли памятник Брежневу (соскучились!), в Петрозаводске – памятник Андропову. Причём глава Карелии С. Катанандов вспоминал не только о том, что Андропов руководил карельским комсомолом и входил в партизанский штаб во время войны. Катанандов нажимал на то, какой строгий, жёсткий порядок в стране навёл Андропов за недолгое время своего правления. Да уж, как писал А. К. Толстой о Грозном, на кого равнялись в русской истории Сталин и Андропов: "Такой навёл порядок, / Хоть покати шаром!" Тяжёлой рукой вёл страну к порядку бывший шеф КГБ Андропов: приказал двадцатиминутное опоздание на работу считать прогулом, устраивал милицейские облавы в дневное время в магазинах и кинотеатрах – почему не на службе? Отношение с Западом поставил на грань войны: переговоры прервал, пассажирский самолёт из Южной Кореи сбил. Одного только не смог: добиться ликвидации товарного дефицита в стране. Полки магазинов оставались пустыми! Но о таком пустяке никто на открытии памятника, разумеется, не вспоминал.
В моей студенческой молодости огромным успехом пользовался спектакль "Карьера Артура Уи" по пьесе Бертольда Брехта, поставленный Сергеем Юткевичем в студенческом театре МГУ. Не называя фашистских вождей их реальными именами, Брехт воспроизвёл зловещую атмосферу, которую они создали у себя в стране. Режиссёрское решение Юткевичем иных сцен спектакля потрясало.
Ах, как ласков с оппонентом человек в безукоризненно чёрном костюме с бутоньеркой в петлице! Они расхаживают по сцене, человек в чёрном успокаивает собеседника, чем-то обнадёживает его. Вот они остановились в середине сцены. Человек в чёрном вытаскивает красную гвоздику из петлицы, внюхивается в неё и в знак того, что всё будет хорошо, улыбаясь, вручает её оппоненту. И тут на наших глазах оппонент начинает опускаться вниз, как в открытом лифте, в яму, откуда бьёт электрическое пламя. Он исчезает там внизу, а на выровненной сцене появляется очередная пара: человек в чёрном костюме с бутоньеркой и его оппонент.
Вы поймёте, почему я вспомнил эту сцену, если прочтёте выдержку из воспоминаний руководителя венгерской полиции в 1956 году Шандора Копачи. Их цитирует мой приятель Игорь Минутко в своей книге "Юрий Андропов. Реальность и миф", в той главе, где рассказывается о том, как с подачи посла Андропова советские войска подавили народное восстание в Венгрии.
"Никогда не забуду последнюю встречу с этим страшным человеком, – пишет Ш. Копачи. – Так произошло – она случилась в последний день нашей революции. Вместе с женой я торопился в югославское посольство, где мы надеялись получить политическое убежище. Прямо на улице нас задержали агенты КГБ и доставили в советское посольство. Встретил нас Андропов, радушный, приветливый, как будто мы званые дорогие гости и он чрезвычайно рад нашему появлению. Он пригласил нас к столу "на чашку чая" и, улыбаясь, сказал, что вот Янош Кадар формирует новое правительство и что он очень хотел видеть в нём полковника Копачи. Я поверил советскому послу. " Время тревожное, – сказал он. – Если хотите, мы предоставим вам машину, и вы будете доставлены к главе нового правительства". Я согласился. К подъезду была подана бронемашина. Я на всю жизнь запомнил, никогда не забуду Андропова в последнюю минуту нашей последней встречи: он стоял на верхней площадке лестницы, улыбался мне, махал на прощание рукой… Советская бронемашина доставила меня прямиком в тюрьму, из которой я вышел по амнистии семь лет спустя, в 1963 году".