Мать возвратилась еще больше посеревшая, особо губы, синие какие-то, и уже худа как щепка. Достала из гардероба черное платье, траур хотела одеть по покойному, да все с нее свалилось, как с вешалки. Пришлось наскоро ушивать. Спасибо, тетя Маня подсобила.
В больничном листке ей написали: сердце больное, режим постельный. На завод она не вернулась - там здоровые люди нужны. Работа в цехах тяжелая, каждую мину-стаканчик потютюшкай-ка 12 часов за смену, все они разные, есть в которых не меньше полупуда. "Куда уж ей, хворой", - покачала головой тетя Маня…
За мужа Зинаида Федоровна получила какие-то деньги и долго плакала потихоньку от Нади. Потом дала ей 200 рублей на туфли. На малаховской толкучке чего только не купишь. Самого черта с рогами продадут.
Долго работы мать не искала, определилась на почту: не тяжело и карточка тоже рабочая. С Надей говорила редко, урывками и все одно и то же: заладила - учись, учись, доченька, покуда я жива.
Уж слушать надоело.
Ученье давалось Наде легко, да без охоты. Учителя жалели: все-таки дочь Героя. Безотцовщина. Растет сама по себе, как трава-лебеда в огороде, мать едва на ладан дышит, что есть, что нет, все едино. Нехотя живет на свете, через силу. Добрая тетя Маня придет, утешает: "Может, еще жив, вернется, обнаружится где-нибудь". Опустит мать голову, не смотрит ни на кого, не хочет жалости ничьей. Сердцем чуяла: нет! нет его, не возвратится!
Но однажды, вернувшись из школы и едва переступив порог, Надя услышала радостный голос матери:
- Доченька, счастье-то какое, письмо от Алеши! Читай вот!
Тетя Маня, непременный участник всех домашних дел, не спеша поставила на стол блюдце с чаем и степенно произнесла:
- Я ей каждый день долблю, упрямке: будет письмо! Жди! - и поджала губы, отчего стала похожа на добрую морскую свинку.
Мать протянула письмо - настоящий конверт, не какой-нибудь треугольник.
- Осторожно! - прошептала…
- Чего?
- Цветок там.
Из сложенных листков выпало несколько цветочков сирени. Они еще хранили едва уловимый аромат.
"Дорогие мои, мама и Надюша!
Сообщаю вам - войне конец. Фашисты еще кочевряжатся, но все это жалкие потуги, "гальванизация мертвецов", как говорит наш доктор Фрумкин. Скоро пойдем по домам. Сейчас мы вступили на территорию Германии, уже приближаемся к самому вражьему гнезду - Берлину. Немца гоним во все лопатки, хоть сопротивляется он как бешеный. Я тебе уже писал, мама, что меня наградили, но письмо ты не получила, знаю. Почта наша погибла в пути, так бывает. Ну, до скорой встречи, Алексей Михайлов, апрель 1945 г.".
Мать, помолодевшая, сияя мокрыми ресницами, побежала подогреть на керосинке чайник для Нади.
- Вот как с детями-то, письмо получила - и как десяток лет скинула, - сказала тетя Маня, глядя ей вслед. - Алексей-то, видно, ничего про отца не знает, и газета ему не попалась. И к лучшему это, вернется, узнает.
Ночью Надя проснулась, еще сама не зная отчего. Прислушалась. Ей показалось, что кто-то плачет, затем она услышала глухое всхлипывание, словно плакали, уткнув лицо в подушку.
- Ма-ам, - не своим голосом крикнула она с перепугу.
- Что ты? Спи… - тихо откликнулась мать.
- Чего плачешь-то?
- Так, ничего, спи ты!
Надя соскочила с дивана, где спала, и, шлепая босыми ногами по ледяным половицам, подошла и села на край кровати.
- Ну чего ты, ведь хорошо все? Письмо получила, Алешка скоро вернется, война кончается…
- Скоро, скоро, доченька…
- Так чего же ты? - недоумевала Надя.
Она терпеть не могла чужих слез, а уж материнские слезы и вовсе не выносила.
- Сон я плохой видела, - едва внятно сказала мать.
- Сон? И из-за этого плачешь? Да кто ж теперь снам верит?
- Нет, плохой он. Не к добру, - упрямо повторила мать.
- Да ты расскажи, может, все чушь собачья, а ты в слезы. - Рассказывать тут нечего, ничего такого нет, главное, что я почувствовала, ощутила..
- Что-что? - уже испуганно спросила Надя, чувствуя, как страх холодными пупырышками рассыпался вдоль спины.
- Вот слушай! - начала мать шепотом. - Вижу я, вошел в комнату Алешенька. Счастливый такой, вся грудь в орденах. Смеется и мне обе руки протягивает, а в одной сверток, и говорит: "Мам, это я тебе подарок из чужих земель привез, из самого вражьего гнезда - Берлина".
- Чего ж плохого-то?
- Я хочу его обнять, а он мне сверток в руки - и обратно, к двери. Я этот сверток-то возьми и на стол кинь, и за ним, догнала в дверях: "Постой, сынок, не уходи так скоро" - и за рукав шинели хвать! А рукав-то пустой, - голос ее задрожал и уже со слезами она продолжала: - И другой-то рукав тоже пустой, и шинель пустая, а его-то и нет, и мну я эту шинель, ощупываю, ищу его, а Алешки-то и нет. Нет его. Надя уже успела озябнуть и рассердилась:
- Мам, ты что в самом деле, в своем ли уме, живого человека оплакиваешь, по ночам людей бунтишь!
- Не буду, не буду! - Ложись скорее, простудишься.
Надя прошлепала обратно на свой диван и натянула одеяло на голову. Ей страшно, и зло берет: "И чего это ей все снится, чудится, мерещится!"
Но сколько матерям и женам ни страдать, получая похоронки да треугольнички, придет конец людским бедам и горестям. Скоро сгинет бесславно проклятый Богом и людьми фашист. Уже бьют в Москве и городах-героях победные салюты, двинулись долго не ходившие электрички, радостно трубя у станции. Дали электроэнергию, и дома снова осветились уютно и весело. Постепенно стали возвращаться на свои места эвакуированные. Опять засеменили старушки-интеллигентки в допотопных шляпках с вуалетками, с незапамятных времен проживавшие в Малаховке. Удивлялись, ахали на дороговизну малаховского рынка. Шутка сказать, кило картошки - 30 рублей, к молоку не подступись!
Вернулись домой Надины подруги по школе, все повзрослевшие, довольные. И хоть у многих дач разорены на топливо заборы и кое-кто не досчитался барахлишка, все же дом родной, своя Малаховка.
И вот настал этот день, самый долгожданный и самый счастливый для тех, кто ждал его, а ждали все! Пришел День Победы. Потом об этом дне будут много писать, слагать стихи и музыку и долго еще праздновать и отмечать великий день. Но тот, кто сам его не пережил, вряд ли сможет представить себе чувства, обуревавшие свидетелей этого дня! Такого стихийного, всеобщего ликования никогда больше в жизни своей не увидит Надя. Слились воедино счастье бытия и горечь неслыханных потерь.
На радостях мать отпустила Надю с подружками в Москву.
- Гуляйте, девочки, веселитесь, - и вытерла глаза краем передника.
Ликующая толпа волной захватила Надю и внесла на Красную площадь, туда, где пели, кричали, танцевали и плакали. Она тоже, как и все, кричала, пела и плакала, чувствуя, что еще немного - и она взовьется в небо от переполнившего ее чувства вместе с разноцветными брызгами салюта под самый купол неба, где скрестились прожектора, освещая такой знакомый с детских лет дорогой портрет Ильича.
Едва поспели на последнюю электричку. Долго в ту ночь не могла уснуть Надя. Впервые она ощутила себя вполне взрослой. Прошедший день как бы открыл ей самое себя. Как улыбались ей встречные незнакомые люди! Как оборачивались и провожали взглядами, в которых и слепой увидел бы восхищение и еще что-то волнующее, запретное. Подружки, хохоча, толкали ее в бока:
- Глянь, Надь, как на тебя уставился…
- Это на вас, - краснея, отвечала она и тоже улыбалась в ответ, чувствуя, что в другой раз это было бы плохо, а сегодня можно и просто нельзя не улыбаться.
Это была и ее маленькая победа… Нет больше гадкого утенка, нет "цыганенка", "чернушки" и еще многих прозвищ, которыми в изобилии награждали ее в детстве. В темноте она улыбнулась себе, вспомнив, как однажды после очередного набега с ватагой мальчишек на соседские подсолнухи рассвирепелая хозяйка орала на всю улицу:
- Ты, Зинка, своего выродка с цыганом в канаве сваляла, так присматривай за ней, не то я…
И в самом деле, не в кого было ей родиться такой черноглазой, с темными, цыганскими кудрями над низким, широким лбом. Правда, волосы обнаружились позже - до самой школы их приходилось стричь под 1-й номер, дабы не наловить вшей в Малаховском озере. Экзекуция стрижки производилась перед купальным сезоном, а начинался он, чуть сходил лед. Отец русый, глаза светлые, у матери глаза зеленые, в пол-лица, волосы светлые, жиденькие и тонкие, как пух, то же и Алешка, со светлым выгоревшим чубом. Одна Надька, худая, загорелая, как головешка, резко отличалась от своей родни. Впрочем, это не мешало им любить ее за живой и добрый нрав, хоть доставалось ей частенько тумаки от Алешки. Было и такое, что бесспорно указывало на ее родство с отцом: всегда улыбчивый рот, полный кипенно-белых зубов, и необычайная музыкальность. Все, что слышала черноглазая девочка в кино, по радио и просто так, случайно, все немедленно схватывалось на лету и пелось.
Школа, в которой училась Надя, шефствовала над госпиталем, где еще оставались на излечении раненые. Книги, цветы, вышитые кисеты, носовые платки и прочие немудреные подарки преподносились молодым бойцам, немногим старше своих шефов. Воины с восторгом встречали гостей, особенно самодеятельные концерты. Непременным участником таких концертов была и Надя. После чеховских водевилей, где вдохновение артистов доходило порой до такой степени, что, войдя в раж, они могли всерьез вцепиться друг другу в волосы, к вящей радости зрителей, пела Надя. Баянист, обычно из публики, не всегда мог подобрать нужный аккомпанемент, и тогда приходилось петь "под сухую". Нисколько не смущаясь, без страха и стеснения, юная певица пела все, что знала сама, по просьбе из публики и на "бис". После концерта "артистов" приглашали "к столу". Голодных подростков не приходилось упрашивать: чай с бутербродами поглощался с завидной быстротой.
Однажды, это было в праздник 1 Мая, Надя запомнила этот день на всю жизнь, после очередного праздничного концерта, когда участники угощались, в столовую вошел начальник госпиталя с очень красивой блондинкой (Надя всех блондинок считала красавицами). Душистая, как резеда, в свеженакрахмаленном халате, красавица подошла к Наде и улыбнулась ей одной так ослепительно, что Надя перестала жевать булку и рот открыла.
- Как тебя зовут, девочка? - спросила прекрасная женщина.
- Надя Михайлова.
- Знаешь, Надя, у тебя голос хороший, тебе учиться надо петь.
Надя только ресницами захлопала, еще пуще изумляясь.
- Да, да, можешь мне поверить, - продолжало неземное существо. - Выучишься, станешь артисткой, может быть, и знаменитой даже…
- Артисткой! - эхом повторила остолбенелая Надя.
- А почему нет? Я сама перед войной мечтала поступить учиться петь, только, вот видишь, война все испортила, пришлось в срочном порядке идти в медицину.
- А-а, где учатся петь?
- Мало ли где? И в консерватории… но это потом, сперва тебе нужно поступить в музыкальное училище, вот хотя бы в Гнесинское.
- А где такое училище?
- Гнесиных? В Москве, на Собачьей площадке.
- Собачьей площадке? - переспросила Надя. "Не шутит ли красавица?".
- Да, есть такая старинная улица в Москве.
- Собачья площадка! - засмеялась Надя, а про себя решила: "найду, буду!".
Не откладывая в долгий ящик свое решение и расспросив кое-кого, она узнала, что Собачья площадка действительно существует где-то на Арбате. Но попасть в Москву удалось не сразу. Между ней и Собачьей площадкой пролегла школа, 9-й класс, бином Ньютона и творчество Горького. И только в конце июня, освободившись от биномов и векторов, которые тотчас вылетели из головы, Надя смогла осуществить свою задумку.
Долго бродила она по Арбату, расспрашивая прохожих: - Где Собачья площадка? Но одни смеялись ей в лицо: "Там, где собаки!", другие качали головами: "Не знаем", "Не слышали о такой". Совсем отчаявшись, она было повернула назад, к метро, но тут из переулка, который выходит на Арбат, вынырнула девочка с нотной папкой.
"Эта, уж зерно, знает", - решила Надя и остановила девочку.
- Собачья площадка? - удивленно подняла тоненькие брови девочка. - Да вот же она, в конце этого переулка, налево.
И в самом деле…пресловутая Собачья площадка, которую никто не знал, оказалась буквально в нескольких шагах. Она слегка растерялась, когда подошла к двум очень похожим друг на друга небольшим особнячкам. На одном из них значилось: "Детская музыкальная школа им. Гнесиных". На другом - "Музыкальное училище им. Гнесиных". В какой ей податься? Поразмыслив, все же решила: "училище", угловой дом 7/12.
- Господи, помяни царя Давида и всю кротость его, - замирая от страха, пробормотала Надя заклинание, действенное в таких особенных случаях, когда необходима помощь свыше, как учила ее тетя Маня.
Соблюдая в точности все приметы и переступив порог правой, а не левой ногой, она толкнула тяжелую темную дверь и очутилась перед лестницей. Поднявшись по ступенькам, открыла еще одну дверь, такую же темную и тяжелую, и зашла в большую прихожую, где была раздевалка. Кругом царила прохладная тишина, не видно ни души. Почувствовав себя неуютно и одиноко, она остановилась в раздумье. И в этот момент откуда-то из глубины коридора вышли две женщины. Вне сомненья, это были настоящие дамы, и другого о них не скажешь. Одна статная, высокая, с гордой посадкой головы. Пучок густых темных волос покоился низко на ее шее, как бы потягивая голову назад, придавая ей вид величавый и важный. Другая, чуть ниже ростом, полная и седая, как маркиза на картине, с девичьим румяным лицом. Они шли, оживленно беседуя о чем-то своем. Но тут высокая взглянула на дверь и заметила Надю.
- Вы кого-то ждете? - спросила дама сочным, низким голосом.
- Нет. Я пришла поступать, то есть учиться петь, - путаясь и заливаясь краской, пролепетала Надя.
- У нас сейчас каникулы, прием заявлений с первого августа.
- А сегодня нельзя?
- С первого августа, - терпеливо повторила дама. Но Надя не ушла, она продолжала стоять.
- Что еще?
- Еще …дело в том, что я очень хочу учиться петь и…
Ей хотелось сказать, что она должна знать наверное, возьмут ее или нет, но от волнения толком ничего не могла объяснить.
Та, другая, поменьше ростом, "маркиза", обернулась и неприязненно спросила:
- Девушка, а почему вы думаете, что у вас хороший голос и вам надо учиться петь?
"И правда, почему я думаю, что у меня хороший голос? Может, и не хороший вовсе?" - испугалась Надя. Но отступать невозможно, и она бойко ответила:
- Все так говорят, - и, застеснявшись, робко добавила: - Я очень хочу учиться петь…
- Потрясающе! - засмеялась "маркиза". - "Откуда ты, прелестное дитя?".
Надя не знала, что это фраза из оперы Даргомыжского "Русалка", и потому вполне серьезно ответила - Я из Малаховки.
- А-а-а… - понимающе переглянулись обе. Им, видимо, надоело забавляться, и уже нахмурясь, высокая сказала:
- Видишь ли, девушка, для того чтобы стать певицей, нужен не просто хороший, как тебе "все" говорят, а профессиональный, то есть отличный голос плюс музыкальность и большое трудолюбие.
Надя порывалась было сказать ей, что это ее не страшит, что учиться будет до упаду, лишь бы взяли! Но высокая еще не закончила:
- Государство тратит огромные средства на ваше образование, и мы, педагоги, обязаны выпускать из стен нашего училища только высокопрофессиональных музыкантов и певцов, а не просто любителей. Понимаешь?
- Да, да! Понимаю, - согласилась Надя. Но отчего-то голос ее предательски дрогнул, она вдруг перестала видеть этих двух, их стало четыре, каждой по две, они расплылись. Она изо всех сил закусила губы! "Только не реветь".
- Этого еще недоставало! Да будет тебе известно, слезы плохо влияют на голосовые связки. Как же ты думаешь петь?
Видимо, им жалко эту тщедушную девушку, с таким упорством ломящуюся в искусство, а быть может, нужно поставить ее на место, чтоб, пока не поздно, выбирала себе другой путь в жизни. Или просто обе были в хорошем настроении. Так тоже случается.
- Вера Владимировна! - обратилась та, что с пучком, к той, что пониже ростом, к "маркизе", как окрестила ее про себя Надя.
- Если вас не очень затруднит, давайте послушаем, как поют малаховские!
- Пожалуй! - улыбаясь, согласилась Вера Владимировна.
Они прошли вперед, и Надя, не чуя под собой ног от страха и волнения, последовала за ними.
В большом зале с блестящим паркетом, с высокими округлыми окнами, не было никакой мебели, кроме огромного хвостатого рояля и стульев, расставленных вдоль стены.
- Так я поняла, что ты хочешь стать певицей, верно? - чуть насмешливо спросила высокая.
- Да!
- Так вот! Артистка должна уметь владеть собой. Соберись! "Маркиза" уже села за рояль и пробежала двумя руками по клавишам, быстро-быстро. Красиво!
- Здорово расстроен, - обратилась она к высокой. - Надо вызывать настройщика.
- Обязательно! Напомните мне, пожалуйста. Ну, так что ты нам споешь? - Это Наде.
- "Катюшу" можно или "Чайку"…
- Уж это ты решай сама. И, во-первых, встань правильно. Вот здесь, видишь, выемка между клавиатурой и хвостом. Как я догадываюсь, музыке ты не училась?
- Не-е, - не поднимая головы, промычала Надя. Ей совестно, что ничего-то она не умеет, и музыке не училась, и стоять у рояля толком не знает где, а приперлась!
- Так что ты нам исполнишь?
- "Чайку", музыка Блантера, слова… забыла!
- Хорошо, хорошо! - остановила ее Вера Александровна.
- Пожалуйста, Вера Владимировна, подыграйте ей.
С первых же нот Надя своего голоса не узнала: "Батюшки, как в кадушку дую," - испугалась она.
- Стоп, стоп, Вера Владимировна! Ей высоко, возьмите на тон ниже.
"Маркиза" теперь уже уверенно проиграла вступление и кивнула Наде головой:
- Вступай!
На этот раз Надя не растерялась. Она музыкальна и чувствовала, когда ей надо было вступать.
Первый такт, как первый блин, - комом. Но дальше - лучше. Высокая покачивала в такт головой и одобрительно улыбалась.
"Получается, получается! Только в конце не сорваться бы, петуха не пустить!".
Но все было пропето благополучно, петух не пущен, и даже наоборот… В пустом зале голос казался сильным и звонким.
- Вера Владимировна! Попробуйте дать ей арпеджио с "ля". Обе слушали очень внимательно, как Надя пропела все, что ей было предложено. Лица у обеих стали строгими, почти сердитыми.
"Не нравлюсь, наверное, не нравлюсь!" - огорчилась Надя. И совсем уже неожиданно для себя услышала: