Надя почувствовала неприятный холодок: "Режима? А Клондайк?"
- А этого куда?
- Тарасов - лейтенант, а в Речлаге начальник режима не меньше капитана должен быть. Тарасов вторым остается.
Надя облегченно вздохнула.
- В отпуск кто уходит, лагпункт без начальства остается!
- Да, одного мало, конечно, - глубокомысленно подтвердила Валя. - Бедное государство, как же обходится дорого ему содержать преступников!
- Очень дорого, очень! - простодушно сказала Мымра.
- Бедная маменька, как она устала бить папеньку, - придав cвоей хорошенькой лисьей мордочке огорченное выражение, произнесла Валя, как только закрылась дверь хлеборезки за Мымрой.
К немалому удивлению девушек, ЧОС не отказал Мымре. Нужно было устраивать куда-нибудь старух и инвалидок. Не даром же кормить. Лагпункты их не принимали - везде требовалась рабочая сила, и только изредка удавалось спровадить десяток-полтора в инвалидные лагеря в Инту, Ухту или куда-либо в Россию. Так и кочевали они свой срок, умудряясь объехать полстраны.
Через несколько дней в хлеборезке появилась Антонина Коза. "Вечная каторжница", - как она себя отрекомендовала.
- Почему же вечная? Ничто не вечно, а тем более каторга! - подхватила Надя, радуясь новой "душе".
- Дай-то Бог не ошибиться! - живо ответила Антонина, и пока стаскивала с себя свой латанный-перелатанный бушлат, который давно было пора сактировать, добавила:
- А мне, пролетариату, промеж прочим, и терять нечего, кроме цепей и срока! Только вот когда потеряю их, не знаю!
Антонину тут же нарядили в старый Надин халат (без халата в хлеборезке нельзя), и пока она застегивала пуговицы, Надя с любопытством рассматривала ее. Почему прозвали Антонину Козой, было видно с первого взгляда. Она, как никто другой, оправдывала свое прозвище. Лицо ее, узкое, с благородным овалом, в молодости, наверное, было прекрасным. Длинные, зеленые, до сих пор сохранившие блеск глаза, опушенные когда-то ресницами, теперь были голыми. Впалые щеки с обтянутыми скулами и губы, запавшие от беззубого рта, удивительно напоминали козью морду. На голове вместо волос - пух. Зная какое впечатление она производит на людей, Антонина сказала:
- Зубы, это хорошо, что нет, - не болят, и волосы неплохо, всегда промываю, только вот голове холодно!
- Что она сможет делать, такая немощная? - шепотом спросила Надя.
- Не волнуйтесь! Все сможет! Вон какое помещение столовой каждый вечер мыла.
Коза была не по-зековски открытой и не без юмора. Расспрашивать ее не приходилось, она охотно говорила о своем деле.
- За что сижу? Сама не знаю, за что!
- Ну, это старая песня, - заметила Надя. - А обвинение? В чем обвинялась?
- Жена врага народа! Осуждена "тройкой" в тридцать седьмом сроком на пять лет.
- Ну и чего? Почему еще здесь? - не совсем поверила Надя.
- В сорок втором расписалась до конца войны, в сорок шестом опять вызвали в спецчасть - и еще раз расписалась на десять лет, хорошо еще без поражения в правах и конфискации имущества, а то, глядишь, и платьишко последнее заберут! - со смехом сказала Антонина, открывая беззубый, как у новорожденного, рот.
- А муж где? - спросила Надя, в душе ужасаясь ее шутливому тону: "Юмор висельников".
- Муж на небесах, расстрелян.
- Большевичка, наверное? - мрачно спросила Валя.
- Была, как же! Но насильственно изгнали из партии.
"Не поймешь ее, не то шутит, не то серьезно", - подумала Надя.
За что боролась, на то и напоролась, так, что ли? - с презреньем воскликнула Валя и ловко рассекла последнюю буханку, потом разрезала на четыре части и, почти без довесков, сняла с весов.
- Злая ты, Шлеггер! Эх и злая! С таким злом в душе срок: свой не протянешь.
- А вы, святоши, живите и наслаждайтесь содеянным!
- Стыдись, Валя! Разве так можно! - закричала Надя. Но та уже схватила ведро и бегом в кипятилку. Не слышать, что ответит, и по дороге остыть.
- Не обижайтесь на нее. Такой срок, страшно подумать!
- Нет, за что же? Она права, злая только!
- Чем же вы живете? На что надеетесь?
- На Бога, только на него, - подкупающе просто и серьезно ответила Антонина.
- Но ведь вы-то ни в чем не виноваты!
- Сажать виноватых - это справедливо и не вызывает у людей страха, наоборот, справедливость торжествует. Но, чтоб люди жили в страхе, боялись друг друга, следили и доносили друг на друга, надо сажать невиновных, много сажать, и тем самым держать народ в узде и повиновении. Хитро и мудро придумано, - поучительно закончила Коза.
Надя, хоть и промолчала, но не согласилась с ней: "Очень уж с ног на голову поставлено, эдак и всех пересажать можно".
Впрочем, Коза немало помогала хлеборезкам. На кухне у нее, за время работы поломойкой, сложились добрые отношения с поварами. Посылая ее за обедом, можно было быть уверенным: котелок будет наполнен сверх нормы.
- Не вздумайте Козу конфетами угощать, - сказала Валя после очередной посылки, которую принесла Надя.
- Отчего же?
- Ей нельзя! Зубы испортит, а зубных врачей у нас на ОЛПе нет. Как тогда будет?
- Не обижай ее, - заступилась Надя.
- Я? Нет! Она сама себя обидела, большевичка, да и других заодно.
Короткое воркутинское лето на исходе, хоть по-старому, как говорила тетя Маня, все еще сентябрь, а Урал уже белеет снеговыми шапками, и ветер с Севера такой ядовитый, студеный. Скоро ждать зимы. В каптерке Надя получила валенки для себя и Вали и синее байковое платье для Козы. ЧОС было заупрямился, никак не хотел давать новые, 1-го срока вещи для Козы и Вали. "Нечего! - говорит. - В тепле бездельницы сидят". - Но Надя все же упросила. Понесла узел в хлеборезку, а сама думает: "Последние мои валенки, больше не будет казенной одежды! Освобожусь, оденусь во все свое, мама пришлет…"
Вернулась в хлеборезку и сразу на топчан присела - голова, как в карусели закружилась, верно, от голода. Такое с ней частенько случалось. Взглянула, а на столе пакет лежит. "Интересно, кто положил?" Стала разворачивать, а сердце, как бешеное, выпрыгнуть готово, вперед нее догадалось…
Коробка, а там духи. Прочитала: "Белая сирень". Фабрика "Северное Сияние". Ленинград. Цена 45 руб. Духи!
Вертела Надя коробочку с флаконом, не зная, что делать. Первые в жизни духи, никогда у нее не было своих духов, да еще таких дорогих!
"Приехал, значит, заходил, дверь-то не заперта, хлеба нет, чего прятать? Не с урками живу. Потом она еще раз приоткрыла коробочку и понюхала: Совсем как сирень в саду у Дины Васильевны". И тут же вспомнила, что говорила она: "Надо уметь принимать подарки, не роняя своего достоинства, чтоб не чувствовать себя обязанной, не нарушая приличия.
1. Знакомый мужчина может дарить только цветы.
2. Мужчина, ухаживающий за тобой, цветы и конфеты.
3. Мужчина, к которому ты благосклонна, может подарить еще к тому же духи, твои любимые или просто дорогие.
4. Мужчина, имеющий серьезные намерения, предлагает руку и сердце и дарит состояние, это вполне прилично.
Тут она засмеялась и добавила: - Последнее редко бывает!" "Значит, - решила Надя после недолгого раздумья, - мужчина, к которому я слегка благосклонна, подарил мне духи, и я, не нарушая приличия, беру их и прячу в свой чемодан, подальше от шмонов. Цветов ждать в Воркуте не имеет смысла - долго можешь прождать".
Она совсем забыла, что было 30-е сентября, ее именины. День ангела Веры, Надежды, Любови и матери их Софии.
ТАК ЖИЛИ ЗЕЧКИ И КАТОРЖАНКИ НА 2-м КИРПИЧНОМ В ТЕ ДАЛЕКИЕ ГОДЫ…
Каждый день к вечеру, после поверки, приходила Антонина Коза убирать хлеборезку, принося с собой целых ворох новостей - "параш".
- Сегодня опять три раза пересчитывали. Заводские под вахтой стояли, под дождем, ждали, когда поверка в зоне закончится. Орали так, я думаю, в городе слыхать их было.
- Еще бы не орать, постой-ка под дождем, после работы!
- Набрали неграмотных, считают пятерками, а нас много.
- Кретины, не понимают, никто тут о побегах и не помышляет, женщины смирнее овец.
- Не скажите так, Надя. Вы, наверное, не слышали, как на днях Черный Ужас воевал с баптистками, - сказала Валя.
- Адвентистки седьмого дня они, - поправила ее Антонина Коза.
- Это монашки, что ли? - заинтересовалась Надя.
- Ну, не совсем так. Но, в общем, служительницы своего Бога. Тоже, как и мы, православные.
- Да ведь они старые! Что с них возьмешь? - возмутилась Надя. - Как это мог майор Корнеев воевать с ними, не уронив себя!
- Ничего, что старые, помучился с ними гражданин майор изрядно! И народ распотешил, кто видел, до сих пор смеется.
- Он сам виноват, не нужно было заводиться с ними!
- Да в чем дело? Кто они такие?
- Это религиозная секта, их религия запрещает работать в субботу, и все дела тут, - пояснила Коза. - И вообще, если бригадир не дура, она всегда найдет способ оставить монашку в субботу в зоне… А новый начальник режима решил себя показать, справиться с непокорными. Не тут-то было! Вытащили всех троих за зону под руки волоком, а они на землю рядком улеглись и вслух свои молитвы бормочут. А тут, как на грех, Черный Ужас к вахте подходит, спрашивает:
"Что за цирк? - Да как заорет: - Встать!"
Они ни с места. Он командует конвою:
"Поднять их!" Двое их под руки подхватили, ставят, а они опять на землю валятся. "Перестреляю, как собак!" - кричит и за пистолет хватается.
Одна из них поднялась и к нему:
"Убей, анчихрист, убей меня! Мне на небе у Господа нашего быть, а тебе, нечистая сила, в аду пекчись!"
Тут и другая за ней поднялась и тоже ему:
"Гони его, грешник, гони его, гони!"
Да так страшно, кто слышал, говорят, аж мурашки по коже…
"Кого гнать?" - не поймет майор.
"Беса гони, беса гони! Вон он, вон за спиной у тебя корячится!"
Все, кто был не разводе, смотрят на майора, беса ищут, а потом сообразили, что дурачит его старуха, и ну хохотать!
"Молчать!" - надрывается начальник режима, а поделать ничего не может.
Смеется весь развод, да и конвоиры отвернули морды, а самих смех душит. Наконец и сам майор догадался, что шутом гороховым его сделали, и начальнику режима приказал:
"Всех в карцер! Десять суток без вывода!"
Надо было видеть, как они обрадовались! Подхватились - и бегом в зону.
- Позавчера одну уже на Безымянку отправили. Очень уж громко псалмы свои распевали, - сказала Валя. - За зоной слышно было.
- Все же жалко их, оставили бы их в покое, какой прок от них! - пожалела Надя.
- А мне майора жаль, то-то колпаком его выставили. Теперь по всей Воркуте над дураком смеяться будут.
- И откуда сила в них такая? - удивлялась Надя.
- И… милая! За религию на костер шли, - сказала Коза.
С нетерпением ожидая известий из дома, Надя писала матери полные горечи и досады письма:
"Второй год, как я здесь, оглянуться не успела. Пожалуй, и срок пройдет, пока адвокат Корякин защитит меня…"
Но адвокат действовал, как сообщала в каждом письме ей мать: "Деточка, родная, если б ты только видела, сколько народу бьется у дверей прокуратуры на Пушкинской улице".
Надя знала, что всякие прошения и протесты, написанные зеками, остаются без ответа, тонут в мусорных корзинах у лагерных цензоров, в спецчасти или где-то там, в бездонной утробе под названием "Прокуратура". Очень редко получали зеки ответ: "Ваша просьба (о помиловании, о пересмотре или жалоба) нами получена". Радостный зек, не чуя ног под собой, летел в спецчасть, где надлежало расписаться в получении ответа. Полный надежды, ждал… Иногда освобождался сам, закончив срок, иногда Бог помогал окончить земные мытарства. Не ни разу, на Надиной памяти, по просьбе! Писали дедушке Калинину - этому добряку с такой сердечной улыбкой, но дедушка не спешил откликнуться на призывы своих внучат… Видно, недосуг было.
За год своего пребывания в Речлаге Надя узнала и перезнакомилась почти со всеми зечками если не по фамилии, то уж в лицо обязательно. Некоторые были угрюмы, неприветливы, другие наоборот.
- И что это за нация такая "почикайки и хохлушки", всегда готовы петь и плясать. Идут с работы, 12 часов вкалывают, да под вахтами сколько простаивают, а только стоит одной запеть, глядишь, и тут же хором подхватывают. А уж хохотушки и насмешницы! Не приведи Бог им на язык попасть, - спрашивала Надя.
- Сало они в посылках получают, вот им и весело! - сказала Коза.
Посылок она не получала: - "Не от кого. Если только волк с Брянского леса притащит".
- Молодые они, вот и веселятся. Мало отбыли, всего ничего, посмотрим, что от их веселья останется лет через десяток, - добавила Валя.
- Да что ты, Валя! Иль в самом деле считаешь, что столько людей будут отсиживать такие срока? Никогда!
- Вот и я так считала, когда меня забрали, а вот сижу! И конца не вижу…
Одна зечка из бригады Ольги Николаевны Шелобаевой очень нравилась Наде. При случае она всегда урывала минутку-другую поболтать с ней. И не то чтобы она была хороша собой, нет, милое лицо ее всегда было приветливо, а манера говорить вежливая и деликатная. Работала ее бригада на кирпичном заводе, и Оля, красивая, статная москвичка, старалась поставить ее по возможности где полегче: на конвейер, выбирать из глины камни, чтоб в бегуны не попадали, или подсыпать опилки в глину, тоже одна из блатных работ, и пайка рабочая.
- Какая симпатичная интеллигентная девушка, правда? - сказала как-то Надя, закрывая оконце после раздачи хлеба. - Сразу видно, из хорошей семьи.
- Да уж, - засмеялась Валя, - семья у нее действительно хорошая, только, думаю, на воле вы были бы о ней другого мнения.
- Разве? Почему же? - удивилась Надя.
- Вы знаете, кто она?
- Знаю, что зовут ее Мери, и все. А чего еще надо?
- Мери - внучка атамана Краснова, - подсказала Коза.
- Атамана Краснова?.. Это имя ничего ей не говорило. Слово "атаман" было для нее таким же далеким и непонятным, как князь или граф, обозначавшее что-то, давно ушедшее в прошлое. - Кто это?
- Послушайте! Да вы историю свою, я не говорю - Франции или Англии, свою, собственную, когда-нибудь учили? - не шутя, возмутилась Валя.
- Учила! - сказала пристыженная Надя. Ей в самом деле стало совестно: "Немка знает, а я пень дубовый".
- Вспомните! Юденич, Деникин, барон Врангель, атаман-Краснов!
- Враги! Против нас в революцию воевали, - подсказала опять Коза.
- А-а-а, помню, помню!
Действительно, Надя вспомнила, когда и где слышала об этом генерале. Было это вскоре после войны. Возвращались они с матерью из Люберец в полупустой электричке. Зинаида Федоровна была чем-то расстроена и всю дорогу молчала. Спиной к ним на соседней скамье сидели двое мужчин, один из них, слышно было, шелестел газетой, читал. Вдруг он громко хлопнул по газете рукой:
- Капут! Повесили!
- Кого? - осторожно спросил сосед. Насторожились и рядом сидевшие.
- Всех! И атамана Краснова, и Андрея Шкуро, и прочих… Пассажиры загалдели:
- Давно пора было!
- Теперь чего вешать? Раньше надо было!
- Раньше-то кишка тонка.
- Заманили старика! А так его нипочем не словили бы!
Надя была потрясена: "Врет мужик, нагло врет. У нас в стране смертную казнь отменили!" И не удержалась, соскочила с лавки, где сидела:
- Врете вы! Все врете, нет у нас такого, чтоб вешать!
- Читай! На, зассыха! - добродушно сказал мужчина и ткнул в нее газетой. Зинаида Федоровна схватила Надю за руку и поволокла к выходу.
- Зачем ты так, доченька? Разве можно пожилому человеку грубить! У него вон весь пиджак в орденах, фронтовик! А ты…
- А что он врет тогда! - чуть не плача, защищалась Надя.
- Не врет он, в газете написано.
Ночью во сне Надя долго уговаривала фашистского генерала не вешать старика, "стариков нельзя обижать".
Вот так вспомнила она атамана Краснова и сказала:
- Повесили его после войны.
- Его повесили, а родных его в лагерь загнали.
Валя помрачнела, хотела еще что-то сказать, да промолчала, отвернулась, схватила ящик и ожесточенно заскребла по нему стеклом.
- Ты, Валюша, не сердись, он против нас воевал. Сама же говорила: "На войне как на войне", - примирительно сказала Надя.
- Я не сержусь, с чего вы взяли? Обидно, такого умницу, мудрейшего человека, обманули, как мальчишку.
- Наши?
- Нет, ваши бы его не обманули, не поверил бы. Англичане его вашим выдали. Проститутская нация!
- Верно! Испокон века в проститутках ходят! - подтвердила Коза.
Очень хотелось узнать Наде, что же произошло с атаманом Красновым, но Валя уже сделала "каменную лису", замолчала и замкнулась. В такой момент к ней лучше с расспросами не приставать.
Антонина Коза уже кончила уборку и стала собираться в барак, когда в окно тихонько постучали. Надя замерла: "Неужели он? Да зачем стучать?" В окно просунулась свежая мордочка Нины Тенцер:
- Я тебе, Надя, письмо принесла, шла мимо, дай, думаю, занесу, порадую!
- Спасибо, Нина, может, зайдешь?
- В другой раз как-нибудь, отбой сейчас ударят.
Валя с Козой тоже заторопились в барак до отбоя попасть, хотя Вале разрешалось "передвижение по зоне после отбоя", но после того, как запрут барак, надо было долго разыскивать дежурняков, чтоб впустили. Теперь, с приходом Козы, и если не задерживала хлеб пекарня, девушки успевали заготовить пайки до отбоя.
Письмо в кармане жгло, и, как только закрылась за Валей дверь, Надя поспешно достала его и с нетерпеньем извлекла из уже разрезанного конверта листок, исписанный неровным почерком матери.
"Доченька, дорогая моя! Пишу, а слезы глаза заливают, и не вижу белого света. Какое у нас горе! Хотела не писать тебе, скрыть, да все равно узнаешь. Нет больше нашей тети Мани. Похоронили мы ее три дня назад. Спешила, бедняжка, на работу, по подземному переходу не пошла, пошла по рельсам, да глуховата стала, не слышала встречной электрички. Задавило ее, и сама я раздавленной лягушкой лежу. Как пришла с похорон, в тот час и свалилась. Варя из Калуги приехала, тетя твоя, добрая душа, за мной ходит, посылку тебе собирает. Ты ее не помнишь, наверное? Она у нас всего раз, еще до войны, была. У тети Мани кое-какие сбережения остались, она все тебе завещала, и машину швейную тоже. Все мне, бедняжка говорила: "Вернется Надюшка, ей одеться надо будет…"
Дальше дочитывать письмо Надя не стала. "Вот так всегда! Всю жизнь! К маленькой радости большое горе", - заплакала она, благо в хлеборезке никого, кроме нее, не было. Жалко тетю Маню, а еще больше мать! Как она там одна, больная, оплакивает своего единственного истинного друга тетю Маню. Милая тетя Маня, похожая на добрую морскую свинку - вспомнила Надя. И вся-то ее жизнь заключалась - утешать, ухаживать, служить людям. Вечерами за чаем из земляничных листьев, которые ворохами приносила она, Надя любила слушать ее рассказы о прошлом, о своем житье-бытье.