- Я те дам на троих! Остальным не хватит, еще две бригады за зону в ночь выходят!
- Хватит, всем достанется, водички подольем, вреда меньше, - балагурила Баглючка.
- Водички! Ишь ты! - забрюзжал вахтер.
Но Баглючка дело туго знает. Спирт доверил ЧОС разливать ей, а у кого спирт, у того и сила. Поэтому вахтер быстро замолк. Он знал, ему тоже достанется, не обидит его.
Валя по совету Нади быстро обменяла часть спирта на сало и сахар, а малую толику все ж себе оставили. Вечером открыли, "бычки в томате" и сало из Дрогобыча тонюсенько порезали..
- Давай, Валь, тяпнем по маленькой, узнаем, за что люди черту душу продают.
- С удовольствием, да и праздник, помянем сегодня Рождество.
Развели наполовину водой, попробовали - гадость. Добавили еще воды.
- Фу, мерзость, - сказала Надя. - Я его туда, а он обратно, хуже касторки!
У Вали лучше получилось, разом махнула, только глазами похлопала.
- Ну и спирт - лихое зелье! - Надя попробовала встать и тут же снова завалилась на топчан, и совсем неожиданно, вроде и не она, а кто-то другой, сказала:
- Валька, а ты не темни, что немка, русская или полячка, а, может, украинка, вот кто ты!
- Еще выпейте, и не то покажется!
- Нет, правда, не темни! - опять повторила Надя, едва ворочая языком.
- Откуда вы взяли?
- Потому я думаю, что не может немка так наш язык выучить, я выражения-то у тебя самые что ни на есть наши, и повадки…
- Все! С пьянством у нас покончено навсегда, - засмеялась Валя и унесла остатки спирта в тамбур.
Целые сутки страдала Надя головной болью.
- Зарубите себе на носу, пить вам нельзя. Могут черти показаться. Да-да! Не смейтесь, - вполне серьезно предупредила Валя.
Пекарня очень подводила хлеборезок своей неаккуратностью. Но что было делать? Ругаться с пекарями - без толку, они были не виноваты, да и ссориться с ними Наде не хотелось. Все-таки пекари относились к ней по-товарищески, часто подбрасывали кое-что из хлебного.
Однажды, возвращаясь с пекарни с большим опозданием, огорченная Надя обдумывала, как бы поскорее разделаться с хлебом и отправить Валю в барак. Этой ночью дежурил Клондайк с ЧОСом и обещал зайти после обхода попозже. Валя, конечно, ей не помешала бы, но было одно обстоятельство, которое требовало величайшей секретности и полной тайны. На днях ее слезно просила одна зечка отправить за зону письмо в Киев. Зечку она знала мало и побоялась сама тащить через вахту, поэтому решила, полюбовавшись вдосталь на прекрасные Клондайковы глаза, попросить его взять письмо. Зная его самолюбие, она была уверена: не откажет ни за что на свете. Валя тоже в последние дни очень худо себя чувствовала, сказывалась пятилетняя отсидка, без посылок и пока без надежды на улучшение. Отправить ее в барак было вполне оправдано.
Не успел вахтер закрыть за лошадью ворота, как к ней быстрым шагом шла дневальная опера Горохова.
- Михайлова! К оперу тебя…
- Вот не вовремя! Скажи ему, хлеб разгружу и лошадь, в конюшню сведу, тогда…
- Скорей давай! Там следователь с города приехал, два часа тебя ждет!
Сердце у Нади так заколотилось, спине и затылку жарко стало.
- Что там?
- Не знаю! Не знаю! - уже издалека кричала дневальная. Она спешила скорее караулить кабинет Горохова, не зашел бы кто без вызова. А то и под дверью подслушивать станет!
- Вас тут два раза дневальная опера спрашивала. - встретила Надю Валя.
- Знаю, знаю, там следователь приехал…
Быстро разгрузили хлеб и скорее Ночку на конюшню. Бросила ей две охапки сена:
- Ну, Ночка, молись за меня своему лошадиному богу!
И дальше бегом. Подошла к оперскому кабинету и вспомнила:. "Господи, помяни царя Давида и всю кротость его!" Постучала.
- Заходи, заходи, Михайлова, - крикнул Горохов.
"Ишь, паразит, через дверь видит, насквозь". С испугу не догадалась, что он ее в окно видел.
- Вот, Михайлова, не хочешь, чтоб тебя вызывал, а приходится! Товарищ по твою душу приехал.
Сидит на гороховском месте за столом майор, а сам опер маленький, сутулый, как мартышка, к уголку притулился. Поднял майор взгляд от стола и на Надю вперил. Глаза недобрые, не то озабочен чем-то или от роду такой тяжелый, а может, недоволен, что из города к черту на кулички приехал допрашивать.
- Ваши родственники заявление в прокуратуру СССР подали, просят назначить переследствие, мотивируя тем, что якобы следствие велось неправильно. Вы лично как считаете, есть основание для пересмотра вашего дела?
"Вот тебе на! Я домой собралась, а тут еще и не начиналось!?
- Я считаю, что у меня вообще дела никакого нет! - бойко ответила Надя, сама удивляясь, как смело получилось.
- Как так?
- А вот так!
Майору, видимо, не хочется вступать в пререкания. Он уже немолод, на левой груди орденская колодка - фронтовик, негоже ему с девчонкой воду в ступе толочь. Голос у него усталый.
- Вы, Михайлова, вспомните, а я запишу. Как вы познакомились с вашим однодельцем Гуськовым, и как получилось, что он запутал вас?
Теперь Надя была опытная. Слова лишнего из нее клещами не вытянуть. И за этого охламона Сашка тоже заступаться не будет. Посидела, подумала с минуту и все, как было, выложила. Но в конце все же добавила, что не убивал Сашок старуху, потому что во всем доме не было топоров, а кочерга тоненькая, из шомпола согнутая. Все-все, до единого слова записал следователь. Потом велел Наде прочитать и расписаться.
- Ну как? - спросила Валя, едва Надя переступила порог хлеборезки.
- Никак, Валюша, пока с тобой!
И прошла прямо к рукомойнику: пора браться за хлеб.
- Завтра надо обязательно нашу Козу навестить. У нас что-нибудь из посылки осталось?
- Вы что, хотите Антонине отнести?
- Конечно! Не с пустыми руками в больницу идти.
- Дело ваше, - поджав тонкие губы, сказала Валя, - вы бы лучше узнали, кто там дежурит. Если Горохова - лучше не пытайтесь, а если доктор Ложкин, может пустить.
Доктор Ложкин, или, как его прозвали зечки, "Джек Потрошитель", был единственный хирург-мужчина, допущенный в женский лагпункт. Редко-редко проходил он по зоне, опустив глаза и не глядя ни на кого. Боялся разговоров, затрагивающих его безукоризненную репутацию. Это и понятно. В мужских ОЛПах врачей-хирургов, было полно, выбирались угодные начальству, а здесь, на женском, он был незаменим. Здесь у него один начальник - доктор Горохова, уважавшая его, как хорошего специалиста, не забывая притом, что доктор Ложкин - зек с десятилетним сроком.
- Вот конфет тут немного осталось, "Коровки", возьмете? - спросила Валя, протягивая бумажный пакет.
- Больше ничего? Без зубов нашу Козу оставить хочешь! - Больше ничего, ждите посылку…
- Ладно, Валюша, не жадничай! Вот освобожусь, пойду за тебя хлопотать, а вдруг да помилуют! Вот загуляем!
- Никто меня не помилует, не нужно мне милости, я не раскаиваюсь в содеянном… - с горечью сказала Валя.
В такие минуты очень хотелось поговорить Наде по душам с немчурой. Спросить откровенно, как на духу, что такое с ней приключилось. Но Валя была скрытная, замкнутая и вовсе не расположена к откровенности. Она никогда не говорила о своем прошлом. Сколько раз, движимая простым чувством любопытства, пыталась Надя узнать, за что и почему такой ужасный срок - 25 лет. Высшая мера наказания (расстрел) отменен. Однако, она всегда отшучивалась или уводила разговор в сторону, оставаясь некою загадкой, повторяя часто: слово - серебро, молчание - золото.
- Я и не надеялась до ночи закончить, - сказала Надя, отправляя на полку последний лоток с пайками. - Видишь, как полезно общаться мне с тобой: язык болтает, а руки-то работают. Ты, Валя, завтра поспи подольше, в три я на пекарню, а там просижу Бог знает сколько.
- Задержат?
- Да нет, парень там новый вместо Мишани. Еще не научился быстро работать.
Закрывая дверь на засов за Валей, она прикинула, что теперь до подъема можно часа четыре поспать. Клондайк наверняка не придет, и письмо надо перепрятать пока под матрац. Тоже не очень надежно, если шмон, но все не на виду. Она прислушалась: ей показалось, заскрипел снег под осторожными шагами, потом подергали запертую дверь. Надя набросила платок и отодвинула засов.
- Почему запираетесь? Не выполняете приказ оперуполномоченного? - на пороге стоял новый начальник режима. Надя пропустила его вперед.
- Хлеба много, боюсь, не зашел бы кто из посторонних.
- А почему не спите? Ждете кого?
Надя обернулась ответить, он смотрел на нее изучающим взглядом, пристально и недоверчиво.
- Странный вопрос, гражданин начальник.
- Я спрашиваю, - строго перебил он ее, - ждете кого? Да или нет?
- Конечно, нет! - возмутилась Надя. - Кого я могу ждать? Хлеб только кончила развешивать.
Вдруг он неожиданно улыбнулся и подошел к ней совсем близко. От него пахнуло спиртным.
"Если только он посмеет коснуться меня, я так заору - вся Воркута проснется!"
- Ты скажи, где так петь научилась, а? - спросил он, заглядывая ей в глаза.
Надя, не ожидая такого вопроса, несколько растерялась.
- Я вот почему спрашиваю. Я ведь тоже петь учился… правда, недолго… неудачно. В училище музыкальное намеревался поступать.
- В училище? В какое? - оживилась Надя.
- Ты в Москве была когда?
Надя кивнула.
- Как же, я сама в Гнесинском училась, - не задумываясь, соврала она.
- А-а! Вон что! Нет, я в другом. Есть в Москве такое музыкально-театральное училище имени Глазунова. Может, знаешь, в Гороховском переулке, дом особнячком стоит. Двухэтажный… Номер четырнадцать…
- Закончили?
- Где там! В сорок третьем после ранения в госпитале под Москвой отлеживался…
- Не в Малаховке? - не переставая удивляться, перебила его Надя
- Нет! Ребята, из госпиталя подначили, иди, говорят, будешь, как Лемешев. Я и пошел. В молодости я оперетту любил. Страсть моя! Все деньжата, какие зарабатывал, все на билеты просаживал. Всех артистов знал: и Ярона, и Лебедеву, и Клавдию Новикову, даже Татьяну Бах помню!
- Знакомы были?
- Зачем? Видел их, слышал, как пели. Какие артисты были!
Ударившись в воспоминания, грозный режимник, видимо, совсем забыл, что перед ним зечка-уголовница со сроком за соучастие в убийстве.
- Ну и чего? А дальше? - допытывалась Надя. Она тоже совсем упустила из вида, что перед ней недруг и думала, слушая его: "Почти как у меня".
- Дальше пришел в училище, - с охотой продолжал он, - говорят, прием закончился, но для фронтовика сделали исключение. Послушали. Там у них профессор был, преподавал, немолодой уж… Барышев Никифор Михайлович, между прочим, в свое время в Большом пел. Вот он мне и говорит: "Я вас в свой класс беру. Не теряйте время, завтра же приходите прямо ко мне домой, начнем петь". Так и сказал. Я застеснялся, говорю, извините, мне платить нечем. Он даже рассердился, я, - говорит, - со своих учеников денег не беру, пишите адрес". До сих пор помню. Брюссовский переулок, дом вроде восемь. Там артисты Большого театра живут.
Надя слушала, затаив дыханье… "Все как у меня…"
- А как занимались?
- Да никак! Два раза сходил, на третий пришел, открыла жена, плачет навзрыд, заливается. "Забрали его, - говорит, - ночью". Куда? Кто? Думал, в больницу. "На Лубянку, гепеушники". Как я услышал такое, извините, говорю, за беспокойство, и бегом, давай Бог ноги!
- И все? Вы ж говорили, немолодой профессор, за что его?
- А кто знает? Война шла… может, болтнул лишнее…
Надя хотела спросить еще кое-что про этого профессора, но на пороге затопали, отряхивая снег, и вошел Клондайк.
- Товарищ капитан, там вас жена по телефону второй раз спрашивает.
- Иду, спасибо! - и повернулся к Наде, сказав очень строго: - Когда есть хлеб, можете запирать на ночь дверь. Скажите, я приказал, - и пустился к вахте. Клондайк задержался в дверях.
- Чего он так долго у тебя торчал?
- Понравилось!
- Еще бы! - хмыкнул Клондайк. - Мне бы тоже понравилось. Сижу на вахте, как гвоздь, жду, когда все уберутся восвояси.
- Ваше дело такое, гражданин начальник!
- Как следователь? Что сказал?
- Ничего, протокол писали!
- И все?
- Пока, сказал, все, - а про себя соображала, как бы ей письмо похитрее всучить Клондайку, и как будет неловко, если попросит, а он откажется.
- Так ничего мне не скажешь? Хоть бы как Ночке: "Хорошая лошадь, умница" - или еще что-нибудь ласковое…
- Может, и за ухом почесать?!
- Это - мечта! Не надеюсь! - с сожалением сказал Клондайк и тут же очутился рядом с ней. Совсем близко, так близко, что Надя увидала лукавые искорки в его глазах и уловила едва ощутимый запах овчины от его белого полушубка и незнакомый запах чужого человека.
- Дорогого стоит такого коня чесать! - сказала Надя, глядя прямо ему в лицо смеющимися глазами.
- За ценой не постою! Все отдам, не пожалею!
- Ну, тогда для начала…
Надя нырнула в комнатуху, быстро сунула руку под матрац и достала письмо.
- Проявите свою щедрость, оправдайте доверие народа, - сказала она, передавая ему письмо.
Клондайк мельком взглянул на адрес:
- Жовтоблакитнице? Бандеровке? - и сунул в карман гимнастерки.
- Надежда! Хватит спать, открывай, давай хлебушек! - послышались в тамбуре голоса и топот ног.
Надя поспешила открыть окошко. Пришли сразу два бригадира с помощниками за своими лотками.
- Подъем? Давно? А я и не слышала!
Маша Есина, бригадир бригады бучильного цеха, просунула голову в окно:
- Где уж тебе! - пошутила она, увидев Клондайка. - Не до хлебушка!
"Ему бы отойти в сторонку, чтоб из окошка не видать, а он, как нарочно, у всех на виду стоит, теперь пойдут разговоры!"
- Ступайте-ка с миром, гражданин начальник, бригады идут.
- Когда поговорим? Мне нужно серьезно поговорить с тобой, - с несерьезным лицом сказал Клондайк, поймав ее руку.
- Давно, еще с лета! В следующий раз, если не забудете, о чем! - сказала Надя, потихоньку освобождая руку. Но Клондайк руки ее не отпустил, а, наоборот, схватил и другую, слегка привлекая ее к себе.
- Как ты пела! Неужели это ты там стояла на сцене? Даже наш майор; расчувствовался…
- Сорвал весь концерт от великих чувств, на нервной почве.
В тамбур зашли люди, и Надя настежь распахнула окошко.
- Здравствуйте! Бригаде Либерис хлеб, пожалуйста, - попросила Эльза, та самая эстонка, которая так напугалась коменданта Ремизова на пересылке.
- Здорово, Эльза, как дела? - приветствовала ее Надя, подавая хлеб.
- Ничего, ничего! Бывало хуже, - невесело засмеялась Эльза, наверное, вспомнив этап.
За ней следом пришла за пайками Мэри Краснова.
- Здорово, Мэри, как живешь?
- Прекрасно! На работу не иду, у меня освобождение.
- Заболела?
- Да, вчера вечером, сама начальница Горохова освобождение дала.
- На вечернем приеме Горохова была?
- Да, спасибо, до свиданья, - сказала Мэри.
- Не обижает тебя Ольга Николаевна?
- Что вы! Очень хорошая женщина… - Она еще что-то хотела сказать, но, заметив Клондайка, осеклась и, еще раз попрощавшись, ушла.
- Пора и мне, - сказал Клондайк.
- Давно пора, - подтвердила Надя.
Но вместо того, чтоб идти к двери, он бесцеремонно, по-семейному, чмокнул ее в щеку. От неожиданности Надя смутилась и отодвинулась подальше.
- Превышаете свои обязанности, гражданин начальник!
- Прибавка к жалованью почтальона за работу в сложнейших условиях Крайнего Севера! - улыбнулся Клондайк весело и задорно.
"Господи! Какой он начальник режима! Глупость какая-то. Мальчишка!"
Началась круговерть рабочего дня, и ей некогда было даже подумать о нем. Ее пылкой и живой натуре совсем не свойственна была холодная чопорность, когда так хотелось поцеловать его, как в кинофильмах, прямо в губы. Но нельзя ни в коем случае торопить события, уступая желаниям. Неосторожной поспешностью можно навлечь на себя беду и несчастье Клондайку.
Уже были розданы все лотки с хлебом, когда пришла Валя с котелком не очень жидкой овсяной каши. Завтрак.
- Вам посылка, на столбе висит, - сообщила она радостную весть.
- Ой! - вскрикнула обрадованная Надя. - Пируем-гуляем! Так кстати, а я к Козе собралась перед пекарней. Горохова вчера на вечернем приеме дежурила, значит, после утреннего обхода домой ушла. Я сейчас подкреплю "угасающий организм" и залягу в берлогу до трех поспать, я ночь не спала. Печку подкинь, я чистила.
- Кто мешал? - хитро подмигнув, спросила немчура.
- Новый начальник режима, - и, пока раздевалась, умывалась, рассказала Вале о ночном посетителе. - Что скажешь, Валь?
- Ничего хорошего. Еще раз повторю вам, остерегайтесь! Это вам не Клондайк! Будьте предельно осторожны с ним.
- А что? Что он может мне сделать?
- Все, что захочет! Раз он приперся в зону пьяный…
- Не пьяный, выпивший, пахло от него, нюх у меня собачий.
- Держитесь с ним построже.
- Ладно уж, учту твое пожелание.
- Нина Тенцер сегодня посылок не выдает, я узнавала для вас.
- Спасибо, Валя! А почему?
- Ей определили два дня в неделю на выдачу посылок: вторник и пятницу.
- Вот досада!
- Ничего, обойдется Коза "Коровками".
Коза встретила Надю в коридоре, радостно ощерив беззубый рот.
- Коровки! Я их лет пятнадцать не видела. Забыла, что такие есть на свете. Спасибо за пончик, мне передали.
- Не пончик это, колобок.
Пойдем, я их в тумбочку положу, - и потащила Надю в свою палату.
В коридоре пахло отвратительно: смесью хлорки, лекарствами и грязной уборной. Зато в палате, где лежали шестеро старух, несло такими миазмами, что у Нади запершило в горле и дыханье перехватило.
- Давайте выйдем в коридор, - сказала она Козе, - я на минуту, узнать, как вы, когда выпишут. Мы соскучились.
- Ну уж! - с сомненьем покачала головой Коза. - Ты-то может быть, а уж Шлеггер твоя… Выпишут в пятницу, да вряд ли разрешат у тебя работать!
- Почему?
- Анализы плохие. На свалку пора меня.
Из соседней палаты вся в слезах, вышла Альдона.
- Ты что, Альдона? Что стряслось?
- Бируте, Бируте! - зарыдала она, уткнув лицо в плечо Надиной телогрейки.
- Пойдем! - Надя поспешно вошла в палату.
У окна, натянув одеяло до самого подбородка, лежала до предела исхудалая женщина. Она была такой тонкой, что казалось, будто из-под одеяла на подушке покоится одна голова, без тела. Надя подошла к постели.
- Боже мой, неужели это она, - горестно прошептала пораженная Надя, с трудом узнавая в этих живых мощах некогда великолепную красавицу, которой любовались исподтишка даже одеревенелые охранники.