- Мадам, вы что-то потеряли, разрешите помочь? - растянув рот до ушей, извиваясь всем телом, пропела она.
- Да нет, - быстро нашлась Надя, - вот хотела кое-какие вещички твоим подружкам подарить, да вспомнила! Я их дома забыла.
- Ах, ах, ах, - пуще прежнего задергалась шутиха, - Жалость-то какая, вот досада! Мои розанчики в нужде бьются.
- Жалко! - в тон ей ответила Надя. - Одно платьице с американской миллионерши тебе как раз впору было бы.
- Добренькая ты моя, да разве стану я американское платье носить? Ни за что! Я сильно гордая!
Надя не выдержала и засмеялась, в первый раз за долгие дни. Уж больно комична была эта маленькая воровка. Засмеялись и блатнячки в своем углу, и даже молчаливые "контры".
После этого случая уголовный мир изменил свое отношение к Наде. Каждый раз ей предлагали то самокрутку, то папиросы и в знак особого расположения брали "взаймы, без отдачи" сахар, хлеб или что придется. Каждый день уходили на этап или прибывали новые по 3–4 человека.
- Как в Ноевом ковчеге, всякой твари по паре, - сказала высокая из "контриков".
Надя слышала от соседки, что высокая, черноглазая женщина из "контриков" осуждена как "космополитка безродная". Надя прониклась к ней симпатией - все же не воровка, не убийца, а "безродность"- это не ее вина. Что такое космополитка, Надя толком не знала. Краем уха слышала по радио про космополитов, кажется, это плохие люди. Шли разговоры, что собирают этап на Дальний Север, в Заполярье, город шахтеров и горняков. "Космополитка безродная" сказала, что там работает прекрасный музыкально-драматический театр, где играют наравне с заслуженными артистами и заключенные. Надя ожила. Если даже "там" можно петь, значит еще не все кончено. В тот же вечер, после отбоя, она подошла к "космополитке" и попросила ее рассказать о заполярном театре. Космополитка оказалась очень общительной и живой, а фамилия ее была Соболь. Она же посоветовала Наде написать заявление на имя начальника тюрьмы с просьбой отправить ее этапом на Воркуту работать по специальности, как артистку.
- Рискни! Авось дундук не заглянет в твой формуляр, - пошутила космополитка Соболь.
В дальние этапы обычно отправлялись долгосрочники, но обвинительное заключение было такое серьезное, что, несмотря на небольшой, сравнительно, срок, соучастие в убийстве выглядело преступлением тяжким.
Молодые конвоиры и надзиратели с любопытством поглядывали на молодую, красивую девушку и не раз, улучив момент, провожая ее за передачей, спрашивали шепотом: "За что это тебя?"
- За убийство с грабежом! - с ожесточением отвечала она. Ей доставляло болезненное удовольствие терзать себя.
"Так мне и надо!" - думала она, видя, как отшатывались с презрением охранники, видавшие всякое на службе в тюрьме. Спустя некоторое время она научилась понимать местный диалект: "контры" - это женщины на нарах у окна, вежливые и тихие. "В законе" - хозяйки камеры, вороватые и наглые уголовницы. Одна из таких самых отъявленных блатных девах как-то вечером подсела к Наде на нары. Молчаливая и угрюмая, ее, пожалуй, даже можно было назвать красивой, когда б не мрачное и диковатое выражение ее испитого, несвежего лица. Глубоко затянувшись, она пустила дым колечками и, помолчав с минуту, сказала:
- Я заметила, не нравится тебе, как наши девушки толкуют промеж собой, а?
- А чего хорошего? Женщины все же, а говорят хуже пьяных на базаре.
- Жучки они, знаешь? Жучки-жуковатые. Ты вот мокрушница, а не в законе, а они…
- Мокрая ли сухая, а людям язык дан, чтоб разговаривать, а не материться.
Недобро блеснули из-под густой занавески-челки прищуренные серые глаза блатнячки, но, видимо, передумав, глаза ее также внезапно погасли, как и загорелись.
Тогда Надя еще не знала, на что способны блатные девахи, а то бы поостереглась говорить с ними так дерзко, на равных.
- Ты что это давеча за ксивуху дежурняку отдала? Жалуешься на нас?
- Заявление на этап, в Воркуту хочу попасть.
- Чего? - отшатнулась блатнячка. - Ты, керя, часом не рехнулась? - пробасила она хриплым контральто. - На-ко, закури, прочисть мозги.
Надя мотнула головой, от курева отказалась.
- А что?
- А то! Срок у тебя детский, и поблизости на параше просидеть можно, а там с ходу дуба врежешь. Загнешься, - пояснила деваха, видя, что Надя не уловила смысла "дуба врезать".
- Там, подрузя "Воркута - новая планета, двенадцать месяцев зима, остальное лето". Я там первый срок тянула,и. - Она заковыристо и смачно ругнулась.
- Театр там есть, говорят, заключенные и вольные вместе работают.
- Это точно. Есть. А зачем тебе? Ты что, может, артистка?
- Может и артистка!
- Брешешь! - воскликнула блатнячка, отодвигаясь еще дальше и с любопытством разглядывая Надю, словно увидела ее впервые.
- Правда!
- Забожись!
- Честное слово! - соврать в этой обстановке не стоило труда, сам Бог велел.
- Поешь, или пляшешь, иль в пьесах выступаешь?
- Пою я…
- Врешь ведь, курва, - не унимаясь, наседала деваха.
- Не вру я…
- Валяй, спой чего-нибудь. Я пенье… обмираю.
- Поздно, отбой был.
- А ты тихонько.
- Тихонько не умею, да и спят уже.
- Давай валяй, как можешь, авось не переработались за день, выспятся!
Надя задумалась. Что петь?
- Ты что-нибудь из цыганского знаешь? Я обмираю цыганское.
Цыганского Надя ничего не знала, но совсем недавно посмотрела фильм "Сестра его дворецкого", где очаровательная, молодая иностранка на ломаном русском языке пела "Калитку". Просмотрев еще один сеанс, Надя уже знала наизусть и "Калитку", и всю музыку к фильму. В стопке стареньких нот на рояле у Дины Васильевны она отыскала "Калитку" и запомнила слова.
"Если б тогда знать, где ее придется петь!" - подумала Надя и вполголоса запела.
Все они - подонки человеческого общества, воровки, бандитки, наводчицы, "печальные жертвы войны", как они себя называли, умудряясь просиживать по 2–3 срока, были поразительно чутки к музыке. Как кобры при звуке факирской дудочки, зачарованные, умолкли, прекратили свою возню и перебранку. Притихли даже "контрики". Насмешливая "космополитка безродная" Соболь вылезла из своего угла и смотрела на Надю грустными, большими глазами. Уже она исчерпала весь свой репертуар, пропела все: начиная от "Чайки" до Хабанеры Кармен, все, что учила и помнила на слух, а они, все не унимаясь, просили: "Давай еще".
Пришел дежурный надзиратель и заорал что есть мочи:
- Прекратить безобразие. В карцер захотела? - а глаза совсем не злые, но порядок есть порядок. Тюрьма, и не забывайте!
Дней через десяток ее вызвали на этап. Камера всполошилась, откуда ни возмись явились украденные вещи и пресловутое платье американки.
- Бери, будешь в нем в театре петь, - сказала угрюмая блатнячка. Звали ее Розой, а фамилий она имела целых четыре. - И от меня вот, - сунула она Наде толстые шерстяные носки. - Бери, не отказывайся, вспомнишь меня, когда пригодятся. Хреновину ты затеяла, пожалеешь! - и отвернулась, дикая, угрюмая. Надя даже всплакнула, ведь кому сказать - не поверят. Такие оторвы, а все же не лишены человеческих чувств.
НА ЭТАП
С вечера всем этапникам приказали быть готовыми к утренней отправке. Дежурный лейтенант, по прозвищу Карлик Нос, зачитал дополнительный список - еще несколько "контриков", в том числе и космополитка Соболь. Уголовниц всего четверо, с большими сроками, с двумя - тремя судимостями каждая. Но это только из Надиной камеры, а сколько их, этих камер? Одному Богу известно…
До последней минуты в суете сборов она ни разу не вспомнила о доме, а вспомнив, затосковала, горько, без слез. Ей живо представилось, как мать придет с передачей, а ей скажут:
- Выбыла на этап!
- Куда же? - похолодев, спросит мать.
- Неизвестно!
А если и известно, то не скажут. Там не церемонятся. И пойдет она, обливаясь слезами, ожидая, когда станет известно, где скитается ее единственная дочь.
Но гудяще-снующая камера не располагала к слезливым размышлениям. Заключенные, объявленные в списке на этап, метались по камере, отыскивая свои ложки, кружки, расчески и прочие убогие пожитки. Остающиеся поспешно прятали свое, чтоб ненароком не прихватили отъезжающие. Роза с мрачным видом сворачивала самокрутку и смотрела, как Надя коленом запихивает в холщевый мешок свое немудреное барахлишко.
- Говорю тебе, херовину ты затеяла, - пробасила она и глубоко затянулась.
- Наверное, только теперь поздно! Изменить ничего нельзя.
- Можно! Смастерить мастырку и закосить. Да ведь ты не захочешь, - с сожалением сказала Роза.
Потом она обернулась в свой закуток и позвала:
- Муха! На цырлах!
Тотчас к ним подскочила молодая блатнячка с хитрыми, вороватыми глазенками, которые она с ходу запустила в Надин мешок.
- Ну, ты! - перехватив ее взгляд, отстранила ее рукой Роза.
- Я вот чего! Тебя тоже на этап вызвали. Присматривай за артисткой, чтоб все в ажуре было.
- Шестерить не стану, пусть не надеется, - бойко отбрила Муха.
- Да кто тебя просит шестерить, дура! Я говорю, помоги ей, она по первой, многого не знает, что и как! Человеком надо быть! - угрожающе повысила голос Роза.
- Человеком? Это хоть сто порций! - оживилась Муха. - Это всегда пожалуйста!
- И вот еще; коли где встретишь Короля, скажи ему, если он, подлина… - и дальше пошел уже совсем нецензурный разговор.
Надя поморщилась и отвернулась.
- Привыкай, другого не будет, - недобро сказала Роза и отошла.
- Говори, чего помочь? - предложила Муха.
- Тебя как звать-то? - спросила Надя.
- Звать? Меня? - удивилась Муха. - Ну, Зойка, а что?
- Ничего, просто имя у тебя ведь есть.
- Смотрю, вещей у тебя много, давай помогу нести. "Далеко занесешь, не найду!" - подумала Надя, умудренная горьким опытом, но обижать Муху не хотела и сказала:
- Спасибо, тут не тяжело, сама справлюсь. Где-то в углу слышно было глухое рыданье.
- Кто это так плачет? - встревожено спросила Надя.
- А, контрики! Мать с дочерью разлучают, одна на этап идет, вот и ревут обе. Да черт с ними! Фашистки!
- Почему это они фашистки? - Не поверила Надя.
- Потому против Советской власти, вот почему, - безапелляционно заявила Муха. - Статья у обеих какая? Пятьдесят восьмая, первый пункт, самая расфашистская статья, и жалеть их нечего.
Но хоть и были они "контрики", против Советской власти, Надя в душе все же очень пожалела их. Ей представилось, что на месте этих двоих оказалась бы она со своей матерью. Каково было бы им? А, может быть, это ошибка и они вовсе не против нашей власти? Какая же им власть нужна?
Не все события одинаково хорошо удержались в Надиной памяти, они как-бы выпали из ее сознания, потерялись. Плохо помнила она, в частности, как очутились этапники с пересылки у столыпинских вагонов? Смутно запомнилось ей, что колонна их, не менее сотни человек, долго, до полного изнеможения, шагала, спотыкаясь о шпалы, подгоняемая окриками конвоиров и свирепым лаем собак, пока не остановилась у бесконечно длинного состава. Обремененные вещами, и пожилые, едва ползли. Рядом с ней вконец охромевшая, ковыляла в лаковых лодочках космополитка Соболь и бойкая Муха. Четыре конвоира с одной стороны и четыре - с другой, с немецкими овчарками, с автоматами наперевес гнали, хуже чем немцев по Москве, обессиливших женщин, окриками - "Давай, давай!", "шевелись быстрей!", "подтянись!"
"Как хорошо, когда мало вещей!" Надя, подвигала спиной, за которой висел нетяжелый мешок.
Наконец последние, едва волоча ноги, подошли к общему строю, и два конвойных встали в голове колонны, а начальник неожиданно высоким, срывающимся на фальцет голосом, заорал:
- Всем слушать мою команду! Разобраться на пятерки, встать лицом к эшелону! Быстрей, быстрей!
Когда этапники разобрались на пятерки, конвоиры с двух сторон дважды просчитали людей, и начальник конвоя скомандовал:
- Первая пятерка, ко второму вагону бегом, арш! Вторая пятерка туда же бегом, арш!
Надя с Мухой и космополиткой угодили в 3-й вагон, где уже в коридоре их ожидали очередные охранники. Столыпинский вагон отличался от обычного, купейного, только тем, что вместо перегородки, отделяющей коридор от полок, была крупная решетка из стальных прутьев. В этой решетчатой стене были тяжелые, тоже решетчатые двери. На окнах решетка помельче, и уже совсем мелкой решеточкой были прикрыты лампочки в коридоре и клетках. Вагон оказался наполовину заселен.
"Точно как мартышки в зоопарке", - невесело подумала Надя, увидав, как прильнули к прутьям подернутые желтизной лица женщин.
- Откуда этап? - интересовались они.
Надя повернулась, чтоб ответить, да не успела, как получила чувствительный толчок прикладом по спине.
- Проходи, не задерживайся!
- Осторожней, вы! Не скот гоните! - возмутилась она.
- Но-о, разговорчики, в карцер захотела? - взвился конвоир.
- Карцер - это плохо, даже на Лубянке, - прошептала за ее спиной космополитка Соболь.
И Надя замолкла, а кому охота в карцер? Другой охранник чином постарше, с двумя звездочками на погоне, видимо, начальник конвоя, с пачкой формуляров в руке, открыл тяжелую дверь-решетку.
- Сколько вас тут? - спросил он обитателей клетки.
- Полно нас, пять, пять, - закричали из темноты.
- Где пять? Четверо вас, - посчитал он. И к Наде: Фамилия? Имя, отчество? Год рождения? Статья? Срок? Проходи!
Вместо верхних полок - сплошные доски, свободным оказалось место в середине. К огорчению, Муха и Соболь попали в другое купе. Две женщины, похоже, что блатнячки уже заняли места к стенкам. Одна из них, худая, с большим, крючковатым носом, покосилась на Надю, услыхав ее статью. Надя, тут же, про себя окрестила ее - "Носатая". Другая, помоложе и даже хорошенькая, приняла ее за свою и заговорщически подмигнула:
- Ничтяк, корешок, здесь теплее! - и объяснила, как нужно поставить ногу на край нижней полки, затем другую - на ячейку решетки и тогда легко вспрыгнуть наверх, где можно только сидеть, упираясь головой в потолок, или лежать.
Помнилось Наде, состав не отправляли около суток.
- Пока всех не разведут по вагонам, да раз двадцать не пересчитают, не тронемся, - подала голос из своего угла Носатая.
- Да, этап большой, - Надя повернулась к ней с намерением поддержать добрососедские отношения.
- Ха! Большой! Разве это большой? - охотно откликнулась Носатая. - Когда я первый срок тянула, нас в Казахстан отправляли, так это был этап! Одних политиканов больше тысячи!
- Батюшки! Куда же их? - спросила Надя, вспомнив симпатичную космополитку Соболь.
- Куда - куда? Известно. Караганда, Джезказган, Экибастуз - все шахты. Срока у них будь-будь. С врагами народа не якшаются.
Надя задумалась: "Она сказала: "с врагами народа", что ж это я жила на свете, а с врагами не встречалась, а их, оказывается, так много". И тотчас припомнила, что уже слышала про врагов, давно, еще в детстве, когда пошла в первый класс. Сидела впереди нее на парте девочка, Ксана Триумфовская. Была она соседкой тети Мани, через два дома. И случалось, вместе бежали, опаздывая в школу. Незадолго до 1 Мая Ксана в школу не пришла. Случайно услышала, тогда Надя, что забрали самого Триумфовского, прямо с работы, а ночью подъехала легковушка и увезла мать Ксаны. Тетя Маня забрала девочку к себе и хотела удочерить, но за ней приехал военный, забрать в детдом. Ксана со страху кричала как резаная на всю Малаховку. Но военный сказал ей, что везет к маме, а тете Мане ответил, что дети "врагов народа" должны воспитываться надежными воспитателями, чтоб вырасти достойными гражданами своей Родины. Надя, как ни старалась, не могла вспомнить Триумфовского-врага. Смутно припоминался ей маленький человечек в больших очках и калошах, когда возвращался он с работы из Москвы и проходил мимо их забора. Дом их заселили другими людьми, а потом началась финская война, морозы, и о Триумфовских больше никто не вспоминал. Забыла о них и Надя.
Вечером всех по очереди сводили в уборную и выдали кусок хлеба и по половинке ржавой селедки, потом из жбана - по кружке рыжевато-мутной бурды - "чай".
- Не ешь селедку, пить захочешь, до утра воды ни за что не дадут, - посоветовала та, что помоложе.
Во время вечерней поверки она назвала себя Марией Семеновной Бурулевой, 1928 года рождения, ст. 62, срок пять лет, но Наде сказала:
- Зови меня Мэри, меня так все зовут.
На нижней лавке, где-то под сплошняком, не переставая ни на минуту, надсадно заливался скрипучим плачем ребенок. Надя свесилась вниз посмотреть на жильцов нижнего этажа. Совсем еще юная женщина, повязанная по-деревенски платочком, подняла на Надю темные глаза, обведенные черными кругами. На руках она держала крохотного ребенка и совала ему в ротик свою грудь. Малыш вертел головой и сердито скрипел.
- Ну, буде, буде, сынку, спи, спи…
На другой, через проход, лавке лежала с головой укрытая фигура.
"Точно покойник, зачем она там укрылась?" - подумала Надя и улеглась на свое место.
Положив голову на свой мешок, она задремала. Сквозь сон слышала, как звякнули буфера и тихо, крадучись, словно стесняясь своего груза, состав тронулся.
- Куда нас теперь? - тихонько спросила она Мэри.
- Ты что же, не знаешь куда? - подняла голову Мэри. - В Горький, на пересылку, оттуда во все стороны, кому куда, - и сердито добавила. - Кончай болтать, спать надо. Эй, там, внизу, угомони ребенка!
Надя вытянула ноги и опять попыталась заснуть. Скверные, тяжелые мысли тотчас полезли в голову. Зачем я еду? К чему напросилась к черту на кулички! Иди-отка, иди-отка, - отстукивали мерно колеса.
- Верно, верно, идиотка, - в такт колесам повторила она и заснула, точно провалилась в бездну. Но, как ей показалось, тотчас проснулась от громкой перебранки.
- Заткни ему пасть, что он вопит, не переставая, день и ночь, спать никому не дает, - яростно кричала Мэри.
- Сейчас я ему сама рот заткну, - гудела Носатая. Надя свесилась вниз:
- Чего он все время плачет?
- Исти хочет! - горестно прошептала женщина.
- Так покорми его!
- Не маю молока, во, дивись! - и она сунула ему обвислую, тощую грудь с большим, как палец, коричневым соском.
Ребенок разинул беззубый рот и пронзительно закричал.
- Заткни его, иль я его придушу, падла! - бесновалась Мэри.
- Сука бандеровская, придуши своего ублюдка, все едино сдохнет, - вторила Носатая.
В обе стенки застучали разбуженные зечки. Густой мат повис в воздухе.
- Що вы, громодяне, хиба ж я виновата, колы не маю молока, - испуганно оправдывалась женщина.
- Молока нема? - завопили из других клеток. - Ты о чем думала, морда твоя бандеровская, когда ноги растопыривала? Молоко было и сало было!?
- Придушите его там, да и дело с концом.
- Господь с вами, опомнитесь, люди! Побойтесь гнева Господня? Или озверели вы совсем? Креста на вас нет, - впервые подала голос нижняя полка, молчавшая до сих пор. - В чем виновато несчастное дитя?
- Спать не дает! Мы вторые сутки маемся, - раздалось отовсюду.
- Ты, баптистка, Христова невеста, и на камнях с боем барабанным уснешь, а мы не можем!