Мертенсдорф был расположен приблизительно в десяти километрах от Лааске. Мне удалось успокоить мать, и под конец она сказала:
- Возможно, ты прав. Мы все просто позволили свести себя с ума.
В нашей семье я до сих пор был единственным, кто высказывался о нацистах не совсем отрицательно, так как до 30 января я в определенной степени все еще верил в искренность их лозунга о "народной общности". Однако за последнее время я распознал лживую сущность нацистов, и взгляды мои изменились. Теперь в этом вопросе в семье существовало полное единство взглядов. Однако все остальные члены нашей семьи безоговорочно высказывались за "дейч-националов" (то есть за "немецко-национальную партию". - Ред.). Я же больше, чем нацистов, от всего сердца, глубоко ненавидел военную касту, тупых юнкеров и клику денежных мешков, стоящую за спиной Черно-Бурой Лисы. Сегодня эта компания ворчала на нацистов, однако ведь именно они привели к власти эту преступную банду.
Хотя я никогда не испытывал ни малейшей склонности к католицизму, на выборах в рейхстаг, состоявшихся вскоре после пожара, я голосовал за Центр - партию клерикалов. Все же это казалось мне лучше, чем партии "Гарцбургского фронта". По крайней мере существовала небольшая надежда, что католики будут выступать как оппозиция. [127]
Социал-демократия в театре "Кроль"
Мне пришлось присутствовать на знаменитом заседании рейхстага, на котором все партии в конце концов сдались на милость нацистов. Адольф Гитлер хотел прийти к власти "легально, демократическим путем". Он потребовал, чтобы закон о чрезвычайных полномочиях, который должен был сделать его неограниченным диктатором, был принят подавляющим большинством голосов. Поскольку помещение рейхстага после пожара оказалось непригодным, заседание состоялось в оперном театре "Кроль".
Сидя в отведенной для нас ложе бельэтажа, я наблюдал за партером. Вдоль стен зала расположились штурмовики в коричневых рубахах с резиновыми дубинками в руках. Эти коричневые герои окидывали критическими взглядами депутатов, входящих через двери и медленно заполняющих зал. Еще никогда ни один немецкий рейхсканцлер не пытался столь нагло оказать давление на депутатов рейхстага при помощи дубинок своей партийной гвардии. Атмосфера была напряженной до предела, Коммунистическая партия была уже запрещена, и многие из ее депутатов, несмотря на иммунитет, сидели за решеткой, так как их участие в голосовании с самого начала делало невозможным получение Гитлером большинства в две трети голосов.
Сейчас все зависело от позиции социал-демократов. Придут ли они вообще на заседание? Несмотря на насильственное удаление Коммунистической партии, численность "национальной коалиции" была еще недостаточной, для того чтобы набрать без социал-демократов кворум, предусмотренный конституцией.
Социал-демократы явились с вытянутыми лицами, но они пришли и храбро заняли свои скамьи. Когда дошла очередь, их председатель Отто Вельс даже вышел на трибуну. То, что он говорил, звучало жалко. Конечно, социал-демократы не могут согласиться с нынешним правительством, однако, в конце концов, они тоже национально мыслящие немцы, и если правительство будет проводить патриотическую политику, оно может рассчитывать на их лояльность. [128]
После него поднялся со своего места Гитлер. Его руки были скрещены на груди, а глаза блуждали. Он начал речь. Обрубленными фразами, какими не говорят ни в одном уголке Германии, он отчитывал Вельса, как школьника. К сожалению, поведение социал-демократов было жалким и двусмысленным. Еще никогда руководство большой и уважаемой партии так позорно не сходило с политической арены под издевательски торжествующие крики своих победителей.
Началось голосование. Как один человек, поднялись со своих мест депутаты правых партий. От центра налево сначала встали немногие. Большинство выжидало. Штурмовики у дверей начали нетерпеливо поигрывать своими резиновыми дубинками. Злые глаза Гитлера, казалось, спрашивали: "Долго это будет продолжаться?"
С каждой секундой атмосфера все более накалялась. То здесь, то там с мест медленно поднимались зады отдельных депутатов. За ними постепенно следовали другие. Наконец среди вставших оказался и Вельс. А когда в заключение был исполнен гимн, стоял весь зал. Гитлер добился чрезвычайных полномочий "конституционным, демократическим и легальным путем".
В качестве курьеза упомяну о том, что среди депутатов Демократической партии, стоя подпевавших исполнителям гимна, был человек со знакомой мне елейной профессорской физиономией. Когда я учился на курсах атташе, он был преподавателем берлинской Высшей школы политики. Это был Теодор Хейс, нынешний глава боннского государства. Политиков его типа нацисты обычно называли в то время "рождественскими дедами-морозами".
Начало открытого террора
Теперь Гитлер чувствовал себя прочно в седле. Пожар рейхстага был использован как удобный повод; с этого момента свора убийц и поджигателей была спущена с цепи, и началась охота на коммунистов и евреев.
Ежедневно поступали сообщения о самых отвратительных зверствах. Информация об этих зверствах заполняла страницы английских и американских газет. Все чаще мы были вынуждены публиковать опровержения, и все меньше им верили. Может быть, некоторые сенсационные сообщения лондонской и нью-йоркской бульварной прессы были преувеличены или даже неверны, однако я сам ежедневно получал новые бесспорные доказательства того, что дикие зверства не только имели место, но даже прямо или косвенно организовывались и покрывались правительственными кругами. [129]
Первым свидетелем, полностью убедившим меня в этом, был эсэсовец из личной охраны Геббельса. В это время колченогий "доктор" был назначен министром народного просвещения и пропаганды и вселился в наш дворец. Было решено придать этому министерству наш отдел печати, возглавляемый Функом, который получил чин статс-секретаря. Когда Геббельс сидел наверху в своем кабинете, его личные телохранители бездельничали у нас в зале. Мой эсэсовец был опытным механиком и время от времени помогал мне устранять неполадки в моем старом "оппеле", который я держал на стоянке у дворца. Однажды утром мне бросилось в глаза, что парень был бледен, как мертвец. Я спросил, не заболел ли он.
- Нет, - ответил он. - Собственно говоря, по-настоящему я не болен, но, кажется, сойду с ума.
Я заинтересовался, откуда у него такие мысли.
- Не рассказывайте никому. Я больше не могу выдержать этих ночей, а вчерашняя меня совсем доконала! Представьте себе. Мы должны были обыскать одну квартиру на четвертом этаже, где жила молодая пара и старик. И что вы думаете? Когда мы выломали дверь и ворвались, женщина выхватила из кровати своего маленького ребенка и прыгнула вместе с ним из окна, за ней прыгнул муж. Старика мы успели заарканить. Переломали ли они на дворе кости или разбились насмерть, не могу вам сказать; мы немедленно вызвали санитарную машину, и она увезла их раньше, чем мы спустились вниз. Может быть, я слишком мягкотелый, но все это меня убивает!
Я никому не рассказывал историю, о которой сообщил мне эсэсовец, но его я никогда больше не видел.
Геббельс
Колченогий "доктор" был человеком, который не мог жить без лжи, как человек не в состоянии существовать без воздуха. Чувствовалось, какое дьявольское удовольствие получает он, когда ему удается при помощи различных трюков обвести вокруг пальца легковерного человека. "Ну, здорово я сделал? - как бы говорили при этом его ухмыляющиеся глаза. - Разве я не превосходно обвел вокруг пальца этого идиота?" Его наглость, его умение превращать белое в черное были просто потрясающими. [130]
К несчастью, я был знаком с его семьей, что не было особенно приятно и ему. Его жена в первом браке была замужем за известным промышленником-миллионером Гюнтером Квантом. Квант был родом из Прицвалька, моего родного округа, и владел там большими суконными фабриками. В 1929 году Квант с женой совершили поездку в Соединенные Штаты, и я провел рождественский день в их роскошных аппартаментах в вашингтонском отеле "Уордман-парк". День прошел в воспоминаниях о далекой родине, что создало задушевную обстановку. До их отъезда мы встречались еще несколько раз. Когда теперь в Берлине я впервые встретил на нашей лестнице красавицу Магду, я едва узнал ее. По-парижски элегантная светская дама с каштановыми волосами превратилась чуть ли не в немецко-бюргерскую Гретхен. Воспоминания, которые я будил, были ей явно неприятны, и мы не возобновили наших старых отношений. Что касается самого Геббельса, то мне с самого начала было ясно, что единственной правильной тактикой по отношению к нему было изображать из себя тупого, безвредного полуидиота.
Новый министр приказал нам особо внимательно следить за сообщениями о зверствах, появляющимися в иностранной прессе, и, если будет возможно, добывать у соответствующих властей внутри страны материал для опровержения. Однако в отношении большинства такого рода сообщений материал для опровержения достать было невозможно, так как факты были совершенно неопровержимы. Я вспоминаю об убийстве еврея Ионаса, владельца берлинского универмага. Его изуродованный труп был найден в канале Ландвер в присутствии некоторых иностранных корреспондентов. Сфабриковать опровержение было невозможно. История вызвала определенный шум, и о ней доложили Геббельсу. Не моргнув глазом, он заявил:
- В Берлине вообще не существует универмага Ионаса, и баста! [131]
Выть может, за границей и поёерйли этому официальному заявлению, но в Берлине любой ребенок знал универмаг Ионаса.
Тельман в тюрьме
В иностранных газетах все чаще стали появляться сообщения об истязаниях, которым подвергаются арестованные коммунисты; прежде этому уделялось меньше внимания, чем сообщениям о преследованиях евреев. И вот в один прекрасный день была дана команда: "Завтра в одиннадцать часов утра важная встреча с иностранными журналистами у Геринга". Я позвонил своим подопечным, и они явились почти в полном составе.
Жирный Герман жил в то время во дворце президента рейхстага на Зомерштрассе. Этот дворец был соединен со зданием рейхстага при помощи подземного хода, который получил широкую известность. Нас собрали во дворце в большом зале для приемов. Дверь в узкой стороне зала, из которой появился Геринг, вела в его личные аппартаменты. Тем не менее вельможа, как и его многочисленная свита, появился в сапогах со шпорами, в боевой раскраске, в фуражке, ремнях и перчатках. В его руке болтался какой-то хлыст. Прошло немало времени, пока толстяк отстегнул свое снаряжение и положил его на приготовленный для этого стол. Затем он произнес довольно краткую речь, которая состояла из обычных напыщенных фраз, выдержанных в бравом прусском духе. Смысл ее заключался в том, что регирунгсрат Дильс отдает себя в распоряжение господ корреспондентов для того, чтобы провести осмотр полицейпрезидиума на Александерплац. Там корреспонденты собственными глазами смогут убедиться, насколько лживы все сообщения о противоречащем закону обращении с политическими заключенными.
Караван наших автомашин отправился в путь. Мне еще никогда не приходилось видеть тюрьму изнутри. Подымаясь по каменной лестнице, мы имели возможность заглянуть через окна с решетками в темный двор. Внизу было полно людей, которых, видимо, только что выпустили из камер, чтобы они полчаса подышали свежим воздухом. Тут были вперемешку мужчины и женщины, старики и молодые. Согнанные в кучу, сотни несчастных людей в жалком одеянии, дрожа, бродили в этот дождливый день по площадке, окруженной красной кирпичной стеной. Лица людей, которые мы могли разглядеть в темноте, выражали горечь. [132]
Дильс вел нас вдоль коридора, а вахмистр открывал одну за другой многочисленные камеры; мы заметили при этом, что некоторые из них были пропущены. В открытых дверях один за другим появлялись заключенный или заключенная. Их представляли нам как коммунистических и социал-демократических активистов; их имена были мне незнакомы. Заключенные вели себя по-разному: некоторые казались раздраженными, другие - удивленными, а третьи даже были обрадованы, так как наше появление, видимо, пробудило в них надежду на то, что день освобождения недалек. Все эти встречи не давали журналистам материала, так как из заключенных почти ничего нельзя было выжать. Те, кого нам демонстрировали, были, по всей вероятности, не из самых боевых.
Под конец один из журналистов внезапно задал вопрос:
- Не находится ли здесь Тельман?
Дильс немного растерялся и сначала даже не ответил. Но, видимо, кто-то из тюремщиков, отпиравших двери, сказал, что мы как раз находимся у камеры, в которой заключен Тельман. Желание посетить его было настолько всеобщим, что Дильс скрепя сердце был вынужден согласиться.
Открылась железная дверь, и в голой побеленной камере мы увидели коренастую фигуру известного вождя рабочих, которого даже Перс и его компания из "Амейзе" обычно с некоторой симпатией называли "Тедди".
Сквозь решетку за тюремной стеной был виден даже лоскут неба. Тельман, видимо, как раз смотрел туда. Заметив в открытой двери нашу группу, он спокойно сделал два или три шага влево и, оказавшись в углу, повернулся к нам спиной. Он стоял неподвижно, сложив руки на груди. Сладким, вежливым голосом Дильс обратился к нему:
- Господин Тельман, я привел к вам иностранных журналистов, которые охотно обменялись бы с вами парой слов.
Тельман презрительно пожал плечами.
- Господин Тельман, мне кажется, что господа могли бы быть вам полезны. [133]
Из угла не донеслось ни звука. Только массивная спина, казалось, говорила: "Можете поцеловать меня в..."
- Господин Тельман, неужели нет ничего, что вы хотели бы сообщить миру?
Тельман не реагировал и не двигался. Много раз, применяя самые различные приманки, Дильс пытался вызвать его на разговор. Все оказалось напрасным. Наконец Дильс сдался, и двери снова закрыли.
Лицо Дильса горело, шрамы на его щеках выступили еще сильнее.
- Вы видите, господа, - обратился он к нам, когда мы сделали несколько шагов по коридору, - этот человек подобен зверю. У него вообще нет никаких нормальных реакций. Бессмысленно пытаться разумно разговаривать с индивидуумами такого склада. Их можно только запереть в клетку, где они не будут представлять опасности для остального человечества.
Я возвращался вместе с очень интеллигентным рыжеволосым чикагским журналистом Никербокером. Когда мы оказались одни в машине, он сказал мне:
- Этот Тельман сделан из более твердого металла, чем большинство других. Мне он чертовски импонирует, Я уверен, что они не сломят его и за тысячу лет, даже если будут ежедневно избивать.
День Потсдама
С ужасающей быстротой положение во всех областях государственной жизни развивалось в определенном направлении: в стране царил произвол. Настоящие преступники все чаще назначались на посты, которые позволяли им откровенно и безнаказанно удовлетворять свои садистские наклонности.
Недопустимые инциденты произошли даже у нас, в министерстве иностранных дел. В один прекрасный день несколько вооруженных штурмовиков самовольно арестовали многих высших чиновников, в том числе и таких, которые были известны как закоренелые реакционеры. Среди арестованных был и бывший фюрер "Стального шлема" фон Бюлов-Шванте, ставший позднее послом в Брюсселе. Правда, через несколько дней арестованных освободили, однако на протяжении многих недель их коротко остриженные головы напоминали о случившемся. [134]
Немецкий милитаризм, бесспорно, относится к числу самых жестоких и беспощадных разновидностей милитаризма в мире. Однако в одном вопросе он всегда был непримирим: в собственных рядах должны господствовать подчинение приказам и дисциплина. Одичавшим ордам штурмовиков и эсэсовцев, казалось, было разрешено все. Долго это продолжаться не могло; их нужно было укротить. Должен был быть положен конец болтовне о "национальной революции", при помощи которой штурмовики пытались оправдать свои эксцессы.
Ожесточенная борьба за власть между военными и штурмовиками, или, если говорить об именах, их наиболее влиятельными представителями генералом фон Фричем и капитаном Ремом, была неизбежной. Решающим являлось то, кому из них удастся оказать большее влияние на Адольфа" Гитлера. Если Бендлерштрассе хотела подчинить себе коричневые орды, она должна была решительно и бесповоротно привлечь на свою сторону "фюрера".
Адольф Гитлер, ефрейтор первой мировой войны, был весьма близок к военщине. Тем не менее договориться с ним было не так уж просто. Он еще, правда, не являлся "величайшим полководцем всех времен", однако уже тогда проявлял мало уважения к высшему генералитету. Его коричневые отряды были гораздо многочисленнее, чем официальный рейхсвер с его ста тысячами солдат. Существовала опасность, что стремящиеся к мишуре группен- и обергруппенфюреры перебегут дорогу генералам-профессионалам или даже обгонят их в чинах. Для того чтобы подцепить на удочку Адольфа Гитлера, нужно было поднять на щит весь хлам прусско-германских военных традиций и восстановить их в его честь в полном блеске.
С этой целью инсценировали празднование "исторического Дня Потсдама". По всей стране распространили тысячи открыток-фотографий. На них красовались подписи вроде: "Фюрер империи, возродившейся после четырнадцатилетнего унижения, в размышлении у гроба великого короля Пруссии". Фотографу Гофману предоставили право увековечить трогательный момент, когда одетый в черный сюртук и цилиндр "неизвестный ефрейтор первой мировой войны, обмениваясь сердечным рукопожатием с престарелым фельдмаршалом, навек закрепляет нерушимый союз новой и старой Германии". [135] "Бессмертной Германии и ее великим солдатам Фридриху, Гинденбургу и Адольфу Гитлеру троекратное ура! Зиг хайль!"
Бесспорно, День Потсдама оказал сильное психологическое влияние как на Гитлера, так и на рейхсвер. Тем не менее и тут не обошлось без недоразумений. Престарелый Гинденбург настаивал на том, чтобы, согласно обычаям, была дана команда: "Снять шлемы, к молитве!" Всевышнему полководцу следовало отдать надлежащие почести. В связи с этим перед патриотическими церемониями были проведены богослужения. При этом бросалось в глаза, что Гитлер не присутствовал на них, предпочитая в это время лично беседовать со своим немецким богом во время прогулки по парку Сан-Суси.
Когда автомашина с Гинденбургом возвратилась из Потсдама, я как раз находился в отделе немецкой прессы, окна которого выходили к президентскому дворцу на Виль-гельмштрассе. У решетки собралась небольшая толпа. Не сгибая ног, "старый господин" вылез и, поддерживаемый двумя лакеями, поднялся по ступенькам к двери. Там он еще раз обернулся к зевакам. Подобно деревянному колоссу древних германцев, его огромная фигура заполнила всю дверную раму. На его лице не было никаких признаков возбуждения или радости. Медленно, как автомат, он поднес руку к шлему, отдал честь и исчез.