Риббентроп в роли "государственного деятеля"
Мы, старые работники министерства иностранных дел, когда людей из окружения Риббентропа не было рядом, говорили о Риббентропе только как о "государственном деятеле". Это было иронией в полном смысле слова: сохранять серьезные лица, слушая доклады на политические темы, которые он нам делал, мы могли, только если при этом не смотрели друг на друга. Часто было трудно удержаться от того, чтобы не прыснуть со смеху.
Прежде чем начать свои поучения, он долго усаживался, принимая соответствующую позу, нахмуривал лоб, как подобает мыслителю, и всем своим видом напоминал Юлия Цезаря, собирающегося перейти Рубикон. Чтобы сделать свои мысли наглядными, он охотно пользовался карандашами, линейками и пресс-папье. [197] Например, лист промокательной бумаги был Советским Союзом. Карандаш, острие которого угрожало его правому флангу, изображал Японию. Короткое движение - и острие карандаша уже находилось в Маньчжурии. Самопишущая ручка, обращенная пером направо - против России, а другим концом налево - против Франции, была Германской империей. Италия - линейка - простиралась вправо до Абиссинии, а влево до Испании, Англия - резинка - располагалась вне этой конструкции и легко отодвигалась в сторону. Франция была зажата в тиски между авторучкой и линейкой. Ни одна страна на всем земном шаре не была в состоянии устоять против этой непревзойденной стратегии.
Нам часто казалось, что перед нами Карлхен Мисник{32} своей собственной персоной. Ни в одной немецкой пивной не было столика, за которым вопросы мировой политики решались бы наивнее и вместе с тем с большим размахом, чем здесь, в зале заседаний у нашего "государственного деятеля".
Невежество Риббентропа в области политики было беспредельным. Когда он мастерил "ось" Берлин - Рим - Токио, он принял в свой штаб в качестве специалиста по Японии некоего Штамера, который впоследствии стал послом в Токио. Познания Штамера тоже были невелики. Но как-никак он более или менее изучал историю Японии. Ему было предложено выступить с докладом для всего личного состава посольства. После Симоносэки, разъяснял он нам, поворот японской политики в сторону экспансии в Китае был окончательно закреплен.
- Минуточку, - прервал его наш "государственный деятель". - Кто такой был этот Симоносэки? Я что-то сейчас точно не припоминаю.
Штамеру пришлось тактично растолковывать ему, что Симоносэки - не имя государственного деятеля, а название города, где был заключен мирный договор, о котором и шла речь. [198]
Вместе с одним сотрудником я часто потешался над Риббентропом. Во время ремонта здания электромонтер показал мне розетку в моем кабинете, за которой был скрыт микрофон для подслушивания разговоров представителями гестапо при Риббентропе Шульцем и Миттельхаусом. Иногда по вечерам, когда они обычно находились у себя наверху и подслушивали наши разговоры, мы усаживались перед микрофоном и шептали друг другу слова, предназначенные для их ушей:
- Оскар, как по-твоему, Риббентроп и в самом деле такой же великий государственный деятель, как Бисмарк?
Тот отвечал глубоко убежденным тоном:
- Ну, что ты, я думаю, что он гораздо более великий.
Подобные плоские ребяческие выходки были типичны для того душевного состояния, в котором находились наиболее честные из нас. Они были нужны, чтобы создать хоть какой-нибудь противовес чувству стыда, владевшему нами ввиду сознания собственной трусости и неспособности найти выход из этого недостойного положения.
В течение 1937 года Риббентроп интенсивно занимался делами, связанными с гражданской войной, бушевавшей в то время в Испании. Он едва ли пропустил хоть одно заседание Комитета по вопросам невмешательства, собиравшегося в Форин офисе.
Испания была той почвой, на которой оба фашистских диктатора - Гитлер и Муссолини - окончательно договорились между собой. Генералу Франко требовалась помощь, так как поднятому им бунту против республики грозил жалкий провал ввиду ожесточенного сопротивления, оказанного подавляющим большинством испанского народа. Ему необходимы были союзники, которые могли бы оказать существенную военную помощь.
Как для Гитлера, так и для Муссолини в Испании представилась небывалая возможность испробовать боевые качества их новейшего оружия. Они полагали также, что в случае победы Франко могут с уверенностью рассчитывать на него как на собрата фашистской "оси" по оружию в будущих столкновениях с западными державами. Используя Испанию в качестве опорного пункта, можно было бы не только напасть на англичан в Гибралтаре и на Средиземном море, но и взять в клещи Францию со стороны Пиренеев. Таким образом, в то время основой всей политики "оси" являлась помощь Франко в достижении победы.
Тем труднее было понять позицию Франции и Англии, которые не только не препятствовали вмешательству германской и итальянской военщины, но даже поощряли итало-германскую интервенцию через посредство так называемого Комитета по вопросам невмешательства. Было ясно, что политика правительства Чемберлена в испанском вопросе находилась в прямом противоречии с истинными национальными интересами Англии. Ее можно было объяснить лишь интересами английских господствующих слоев, которые хотели удержать в седле своих собратьев - испанских феодалов.
Неофициальным послом Франко в Лондоне был герцог Альба, потомок пресловутого наместника Филиппа II, чье жуткое и кровавое правление в Нидерландах еще и сегодня живет в памяти европейцев. Нынешний герцог Альба имел также и английский титул. В Лондоне он являлся герцогом Бервикским, породнившимся со всей высшей аристократией, фигурой, известной на всех ипподромах и в клубах феодальной знати на Пелл-Мэлл.
Вместе с Альбой за дело Франко ратовал в Англии едва ли менее влиятельный бывший посол Мерри дель Валь. Однажды летом я встретил его в небольшом кругу, собиравшемся в немецком студенческом клубе в Оксфорде. Он читал там лекцию по приглашению Александра Бекера - тогдашнего студента колледжа Родса, а впоследствии личного секретаря боннского канцлера Аденауэра. За несколько месяцев до франкистского мятежа я во время отпуска предпринял поездку по Испании и теперь задавал ему вопросы о различных интересовавших меня вещах. Хотя мое внимание привлекали там главным образом соборы Бургоса, Толедо и Кордовы, картины в мадридском Прадо, сады Аранхуэса, Эскуриал и Львиный двор в гранадской Альгамбре, я все же получил известное представление о социальных условиях. Будучи в Севилье, я наблюдал характерный случай. Через центр города проходит так называемый Сьерпес - переулок, отчасти напоминающий Хоэштрассе в Кельне. В этом узком переулке всегда оживленное движение, так что автомобили могут пробираться по нему лишь медленно и все время подавая сигналы. В первом этаже одного из домов находился бар, посещавшийся исключительно представителями высшего света. Меня пригласила туда дочь бывшего испанского посла, с которой я подружился в Вашингтоне. [200] За нашим столом сидели испанские гранды, в том числе некий граф Медина-Сидония, предок которого в свое время был адмиралом и командовал знаменитой Испанской армадой в войне против Англии. За окном старый шарманщик исполнял вальсы. Мне это казалось весьма романтичным, хотя и не доставляло эстетического наслаждения. Инструмент, вне всякого сомнения, был очень старый.
Графу Медина-Сидония музыка пришлась не по вкусу. Поскольку шарманщик не уходил, а непрерывно играл одни и те же мелодии, граф решил лично устранить эту помеху. Он вышел, оттолкнул старика, а шарманку ударил ногой так, что она отлетела на середину улицы. Жалкие медяки, которые старик собирал в перевернутую шапку, рассыпались по мостовой и моментально исчезли в карманах уличных мальчишек. Старик поднял жалобный крик, но граф Медина-Сидония уже им не интересовался. Он вернулся в бар, велел слуге вычистить ему щеткой брюки и вымыл руки. Едва ли даже великий князь в царском Петербурге позволил бы себе большую бесчувственность. Но здесь этот инцидент был воспринят как нечто само собой разумеющееся и не вызвал осуждения.
В ту пору граф Медина-Сидония казался всего-навсего глобтроттером{33}. Теперь, как рассказывал мне посол Мерри дель Валь, он занимал высокий пост в штабе Франко.
Альба, Мерри дель Валь и им подобные стали близкими друзьями фон Риббентропа. Целыми часами он обсуждал с ними тактику, при помощи которой в каждом отдельном случае должны были чиниться препоны и проволочки в работе лондонского Комитета по вопросам невмешательства.
Я не имел отношения к этим политическим делам, но тем не менее присутствовал на некоторых совещаниях в узком кругу, на которых они обсуждались Риббентропом, Верманом и другими. Главная цель нацистов заключалась в том, чтобы постоянно побуждать Комитет по вопросам невмешательства заниматься расследованием вымышленных нарушений пакта Советским Союзом. [201] Когда по прошествии нескольких недель в результате тщательного расследования выяснялось, что выдвинутые обвинения были ложными или недоказуемыми, изобретались новые. Не раз Риббентроп попросту произвольно выдумывал данные о выгрузке в Испании советских войск и военных материалов. Помню случай, когда он собирался "выгрузить" в Валенсии двадцать тысяч советских солдат.
Осторожный Верман заметил:
- Это слишком много. Никто не поверит.
В конце концов сошлись на двух тысячах, после чего был составлен пламенный протест.
Факты о германских поставках в Испанию, разумеется, категорически отрицались. "Легион Кондор" состоял якобы из одних только летчиков-добровольцев, причем в распоряжении имперского правительства не имелось никаких средств, чтобы удержать их от тайного перехода в Испанию. Оно не могло также воспрепятствовать молодым искателям приключений тайком пробираться на пароходы в Гамбурге или Бремене и в немецкой военной форме появляться в Испании на полях сражений.
Притворство английских и французских представителей в Комитете по вопросам невмешательства, их нежелание увидеть, что кроется за этой игрой, и тот факт, что они принимали всерьез жульнические маневры фашистских интервентов, навсегда останется позорным пятном на совести английской и французской дипломатии.
Тщеславие Риббентропа не было удовлетворено должностью посла в Лондоне. Он жил в постоянном страхе, что, пока его нет в Берлине, кто-то другой может отнять у него личное влияние, которым он пользовался на "фюрера". Поэтому он часто посещал Берлин и проводил там больше времени, чем в Лондоне. Для своих путешествий он раздобыл специальный самолет, который, всегда был готов к старту и находился в его распоряжении. Случалось, что он в сопровождении своей свиты летал туда и обратно по два-три раза в неделю.
Порой он брал с собой также одну из наших секретарш, некую фрейлейн Фидлер, которая в свое время работала у Хеша. После первого полета я спросил у нее:
- Для вас это, конечно, было приятной прогулкой, фрейлейн Фидлер?
- Боже мой, что вы! - воскликнула она. - Я чуть ли не все время просидела взаперти в туалете и почти не видела Северного моря и ландшафтов.
- Ой-ой, воздушная болезнь?
- Нет, но господа должны были переодеться, чтобы в Темпельгофе{34} выйти в эсэсовской форме. Нельзя же было женщине видеть их без брюк. Вот меня и заперли в туалет.
Коронация. Риббентроп устраивает празднество
На июнь 1937 года была назначена торжественная коронация нового короля Георга VI.
В германском посольстве усиленными темпами велись работы, чтобы успеть приготовить помещения к большому празднеству, планировавшемуся по этому случаю Риббентропом. Штукатурка после ремонта все еще не высохла, и в, комнатах моего отдела на неделю установили большие печи, топившиеся коксом, которые были раскалены день и ночь. Работать приходилось при температуре в сорок градусов по Цельсию. Но цель была достигнута. К началу коронационных торжеств последних немецких рабочих можно было отправить домой.
Солидное внутреннее убранство старого посольства изменилось до неузнаваемости. Все сияло свежей краской. Наши кабинеты были меблированы заново. Мы получили новые письменные столы черного дерева с белыми телефонами и клубными креслами, обитыми зеленой и красной кожей.
Наверху была сооружена анфилада парадных комнат длиной почти сто метров, которая оканчивалась зеркалами и поэтому производила еще более импозантное впечатление. Правда, что касается вкуса, то здесь внутренняя отделка, выполненная по эскизам лейб-архитектора Гитлера Шпеера, оставляла желать лучшего. О стиле не могло быть и речи. Зато она была ультрасовременной и оказала бы честь нью-йоркскому отелю "Уолдорф-Астория" на Парк-авеню. [203]
Различные немецкие музеи получили приказ предоставить картины для украшения стен. Разумеется, директора музеев прислали отнюдь не лучшие экземпляры своих собраний, а, по возможности, хлам. В большинстве случаев картины были явной безвкусицей. Некоторого внимания заслуживали голова лошади кисти Ленбаха и длинноволосая Лукреция Луки Кранаха, вонзающая кинжал в свою обнаженную грудь. Риббентроп любил стоять перед этим произведением и выдыхать в лицо прекрасной самоубийце клубы сигарного дыма.
По-настоящему хороша была нежная мадонна благочестивого флорентийского монаха Фра Анджелико, обрамленная ангелами и цветами. Она была собственностью г-жи фон Риббентроп и висела в особой комнате.
Однажды утром, после начала занятий, нас взбудоражил пронзительный звонок, звеневший несколько часов. На этот звон сбежалось все посольство. Но никто не знал, что означает сия тревога. Выяснилось, что причиной оглушительного шума была мадонна Фра Анджелико. Специальное электрическое устройство охраняло ее от воров. Вытирая утром пыль, один из эсэсовских ординарцев слишком крепко ухватился за портрет, а потом никто не мог найти выключатель, чтобы остановить сложный механизм.
В дни коронации в 1937 году в Лондоне стояла сказочно хорошая погода. Торжественное шествие было даже еще более блестящим, чем два года назад по случаю юбилея. Король и королева предстали перед народом в полном параде. В пурпурных мантиях, отделанных горностаем, в исторических коронах на головах, с золотыми, украшенными драгоценными камнями знаками королевского достоинства в руках, они ехали в своей парадной карете стиля барокко через ликующую толпу. Со всего света в Лондон стеклись еще более многочисленные, чем на предыдущие празднества, главы государств, князья и властители, и их роскошные, красочные костюмы делали шествие еще более ярким.
По древней традиции церемония коронации совершается в Вестминстерском аббатстве, куда приглашаются лишь главы иностранных дипломатических миссий. Таким образом, я не наблюдал церемонии коронации и попросил рассказать мне о ней. Лучше других это сделал молодой Питер Устинов, который как ученик Вестминстерской школы был отряжен в собор для несения пажеской службы. От него я узнал, что над Риббентропом издевались даже вестминстерские школяры.
Послы, как и вся остальная публика, должны были занять свои места примерно за три часа до начала торжественного акта. Поскольку за это время у людей может возникнуть та или иная потребность, пажам было поручено заботиться об ее удовлетворении. Они должны были подбегать, когда кто-либо поднимал руку и давал таким образом знать, что хотел бы на минутку выйти. Мальчуганы сговорились не обращать внимания на этот знак, когда его подавал Риббентроп. Они отговаривались тем, что принимали его знак за "германское приветствие".
У некоторых из высоких гостей за время трехчасового ожидания проснулся также аппетит, для утоления которого в церквах не принимается никаких мер. В то же время при английском церемониале затруднительно прихватить с собой что-нибудь съестное, потому что с давних пор запрещено делать в придворном платье какие бы то ни было карманы. Мужчинам нельзя было иметь карманы в коротких панталонах, а дамам не разрешалось брать с собой ридикюли. Как сообщил мне Питер, некоторые леди нашли выход. Во время коронации герцогини, графини и маркизы должны покрывать голову диадемой. Под ней они спрятали сэндвичи, чтобы потом, когда никто не видит, потихоньку съесть их. Скомканную оберточную бумагу они тайком совали пажам, которые ее потихоньку выбрасывали.
Я присутствовал на придворном балу в Букингэмском дворце. Это действительно было сказочное зрелище. Роскошь нарядов и драгоценностей превосходила всякое воображение. Здесь можно было увидеть благородных дам, перед красотой которых преклонил бы колено любой из смертных. Правда, о богатстве мыслей этих дам спрашивать не рекомендовалось. Из мужчин самое великолепное впечатление производили экзотические властители, особенно малайские султаны и индийские принцы. У буфета рядом со мной стоял молодой темноглазый магараджа Джайпура в светло-розовом шелковом костюме, усыпанном драгоценностями. На его широком поясе висел золотой кинжал, украшенный рубинами и бриллиантами, а чалму увенчивала брошь, усеянная аметистами, в центре которой сиял огромный рубин. На голове у непальского князя, с лицом скорее монгольского типа, была желтая зонтикообразная шляпа, заканчивающаяся вверху сапфировой брошью, из которой торчало сделанное из жемчуга сверкающее перо, а с полей шляпы свисали дюжины две изумрудов, каждый величиной с виноградину. Казалось, что меня окружают персонажи из "Тысячи и одной ночи". [205]
Начались танцы. Вместе со своей дамой я отважился вступить в самую толчею у трона. Нас увлекали то в одну, то в другую сторону, и мы старались не наступить на чей-нибудь шлейф или лаковые туфли. Мою даму внезапно толкнули сзади так, что она чуть не упала на меня, и я невольно отступил на шаг назад. В этот момент чье-то громкое "ой" подсказало мне, что я угодил кому-то на мозоль. Я обернулся. Это был молодой король Египта Фарук. Он успокоил меня, воскликнув: "Never mind!" - "Ничего". Король и королева смотрели сверху на танцующих, но сами не танцевали.
В связи с коронационными торжествами в Лондоне было дано много блестящих празднеств. Поэтому иностранные послы в общем ограничивались лишь тем, что было принято в таких случаях. Не было никакой причины, чтобы во время этих торжеств особенно выделялось германское посольство. Однако, по мнению Риббентропа, необходимо было сделать так, чтобы блеск нацистского великолепия намного превзошел блеск британского королевского двора.
Риббентроп в течение нескольких месяцев готовился к этому большому празднику; расходы при этом не играли никакой роли. Он велел в специальных самолетах привести в Лондон поваров и официантов из фешенебельного берлинского ресторана "Хорьхер", а также лучшее из того, что имелось там в подвалах и на кухне. Были приглашены известные немецкие артисты. Самолеты доставили два берлинских оркестра, в том числе ансамбль Барнабаса фон Гези из отеля "Эспланада". Приглашено было примерно полторы тысячи гостей, и, поскольку даже в огромных новых помещениях для них не хватило бы места, на террасе перед домом были сооружены буфеты-палатки. Омары, икра и шампанское были припасены в изобилии. Относительно скромное угощение в Букингэмском дворце действительно не могло выдержать сравнения со щедрым гостеприимством Риббентропа.