Гебхарду пришла в голову еще одна мысль. Недавно ему предложили купить виллу в Хейлигендамме на мекленбургском побережье Балтийского моря. Он решил приобрести ее.
- Оттуда, - сказал он, - можно в крайнем случае на рыбачьей лодке добраться до Дании.
В начале декабря я уехал в Гаагу. Прощание было особенно тягостным, так как мы думали, что, может быть, это была наша последняя встреча на родине.
Наивное покушение
За время моего отсутствия количество темных личностей при нашей миссии в Гааге увеличилось на добрый десяток. Им уже не хватало здания на Ян де Витт Лаан, и Цеху пришлось дополнительно предоставить в их распоряжение большой дом бывшей австрийской миссии, который до тех пор почти не использовался.
Там водворилась новая персона - бывший лейтенант морской службы по имени Бестхорн. Он провел несколько лет в Индонезии в качестве дельца, свободно говорил по-голландски и лишь недавно вернулся в Германию. [234] Хотя он уже два десятилетия не вступал на борт военного корабля, ему незамедлительно присвоили звание капитана, после чего послали в Гаагу - официально в качестве морского атташе, чтобы таким образом ему было удобнее маскировать свою шпионскую деятельность. Задачи, которые он здесь выполнял, всегда были покрыты мраком тайны как для Цеха, так и для меня. Никаких резонных причин держать в Гааге особого морского атташе никогда не было. Бестхорн был закоренелым нацистом. Теперь он наряду с Буттингом и Шульце-Бернетом являлся одним из наших наиболее влиятельных закулисных деятелей.
По утрам я редко приходил на службу в числе первых. Неделю или две спустя после моего возвращения, появившись в миссии около десяти часов, я обнаружил в своем кабинете целое сборище. Буттинг, Шульце-Бернет и Бестхорн жестикулировали, как дикари, кроме них, там стояло еще несколько человек. Вся компания занималась тем, что допрашивала уборщицу.
Поскольку Цех находился в отъезде, я являлся старшим по должности. Тем не менее мой приход был едва замечен. Господа слишком углубились в свои потрясающие мир дебаты. Что же случилось?
Уборщица нашла у меня на подоконнике несколько осколков стекла, а на ковре перед окном - маленькую свинцовую пулю. В верхнем левом углу окна можно было обнаружить звездообразную дырочку, через которую, по всей видимости, пулька влетела внутрь. Если даже стрелок и целился во что-нибудь, находящееся в комнате, то это могла быть разве только люстра под самым потолком.
За несколько недель до этого эмигрант еврей по имени Гриншпан застрелил в Париже моего молодого коллегу, секретаря посольства Рата. Этот случай послужил Геббельсу предлогом для того, чтобы изобразить организованные им антисемитские бесчинства в ночь погромов с 9 на 10 ноября как "стихийную реакцию разгневанного народа".
Теперь Буттинг и его челядь напали на след еще одного "еврейского террориста" и решили нажить на этом капитал. Они уже занялись фабрикацией сенсационных сообщений для немецких информационных агентств.
Я пригласил к себе слугу Цеха, который ночевал в миссии. Он шепнул мне: [235]
- Я думаю, что это были только уличные мальчуганы. В это время года на оконных карнизах всегда сидят воробьи или голуби. В них они, наверное, и стреляли из духового ружья. Если бы это было огнестрельное оружие, я обязательно услышал бы выстрел.
Когда я сообщил об этом предположении Буттингу, тот сразу же начал мне грубить:
- Не превращайте, пожалуйста, в ерунду серьезное дело. Вы что, хотите дать евреям повод перещелкать всех нас, одного за другим? Этому раз и навсегда надо положить конец, и действовать надо со всей энергией.
Я мог только обратиться к нему с просьбой:
- Доктор Буттинг, сделайте мне по крайней мере одолжение, чтобы мое имя не фигурировало во всей этой истории.
Моя просьба была милостиво удовлетворена, но все же сообщения, вопиющие об отмщении и о крови за кровь, увидели свет. В тот же день все вечерние газеты Берлина на первых страницах возвестили под огромными заголовками: "Новое еврейское покушение, на этот раз на германскую миссию в Голландии".
Чтобы моя семья понапрасну не беспокоилась, я заказал днем телефонный разговор с Лааске и дал матери понять, что речь идет об организованном обмане.
Голландское правительство участвовало в этой комедии не за страх, а за совесть. По крайней мере внешне оно вело себя так, словно принимало всерьез вопли Буттинга. Пульку сфотографировали со всех сторон и направили в государственную лабораторию, где ее по всем правилам искусства подвергли анализу на содержание металла и выясняли ее происхождение. Полиция разослала циркуляры о поисках неизвестных злодеев и даже установила круглосуточную вооруженную охрану у наших квартир.
Все это не помешало другим пулькам в ближайшие недели влетать не только в немецкие, но и в голландские окна. Примечательно, что при этом пострадали главным образом школьные здания. В частности, разбито было стекло и в немецкой школе в Амстердаме. Позднее, когда голландская детвора переключилась на игру в лапту, покушения понемногу прекратились. [236] Расследование, которым по поручению правительства занялись специалисты по баллистике, тоже потихоньку замерло, не приведя ни к каким определенным результатам.
Я нахожусь перед тяжелым решением
После Мюнхена Гитлер еще чаще, чем раньше, говорил, что уж теперь-то у него нет решительно никаких территориальных претензий. Судеты - это якобы последнее завоевание, и он, мол, даже отдаленно не помышляет о том, чтобы "вернуть в родную империю" хотя бы одного-единственного чеха. Кто мог этому поверить, когда втихомолку велись все более определенные разговоры о мартовских идах и необходимости уничтожить "пражский болезнетворный очаг"? Вторая мировая война стала почти неизбежной и могла разразиться уже весной. Надо было подумать о своей судьбе.
В январе 1939 года я испросил у Цеха внеочередной отпуск на три дня для поездки в Лондон под предлогом, что мне срочно надо показаться там моему врачу. Устинов договорился о негласной встрече с Ванситтартом у себя в мансарде.
Лорд явился точно в назначенное время, хотя и немного запыхавшись после непривычного подъема на пятый этаж, и приветствовал меня с чрезвычайной сердечностью:
- Путлиц, я понимаю, что вы недовольны нами. Мюнхен - это позор. Но заверяю вас, что больше отступлений не будет. Даже наша английская флегма имеет свои границы. В следующий раз Чемберлен не сможет удовлетвориться бумажонкой, на которой Гитлер нацарапает несколько ничего не значащих слов насчет своего миролюбия; теперь Англии придется стукнуть кулаком.
- Это-то и угнетает меня, милорд. Если бы вы были твердыми, вы смогли бы обуздать Гитлера. Но вы уже уступали так часто и так много, что энергичное постукивание кулаком будет означать кровопролитную войну.
- Да, вы правы. Я тоже боюсь, что война стала неизбежной.
- Понимаете ли вы, лорд Ваноиттарт, что для меня рушится целый мир и что поэтому я хочу говорить с вами серьезно? [237]
- Выкладывайте. Ради этого я сюда и пришел.
- Видите ли, я долгие годы пытался вам объяснить, что вы в своих же кровных интересах не должны делать нацистам ни малейшей уступки. Я поддерживал с вами дружбу, потому что надеялся отвратить таким образом разрушительную войну как от вашей, так и от моей собственной страны. Теперь, как вы сами говорите, война неизбежна. Поставьте себя на мое место! Что мне делать?
- Путлиц, что бы ни произошло, в вас лично мы всегда будем видеть друга.
- Какая мне польза от всей вашей дружбы, раз я сижу в Германии, а вы будете сбрасывать на мою родину бомбы и стрелять в моих братьев? Конечно, я не стану сражаться против вас, за Гитлера и его грязную шайку, но такое положение было бы совершенно невыносимым. Я хотел помешать этому. По всей видимости, мои старания остались тщетными. И если теперь дойдет до этого, то я все же просил бы вас дать мне возможность жить во время войны здесь, в Англии, в качестве нейтрального человека. Может быть, тогда я смогу позднее, после поражения нацистов, способствовать установлению между нашими странами настоящей дружбы и мира.
- Я ожидал этого вопроса и уже обдумал его со всех сторон. Обещаю вам, что вы в любое время, в том числе и во время войны, найдете в Англии убежище.
- Лорд Ванситтарт, у меня гора упала с плеч от того, что вы так облегчаете всю эту проблему. Но прежде чем принять окончательное решение, я должен просить вас еще об одной гарантии.
- Чего большего вы можете требовать по сравнению с тем, что я вам уже сказал?
- Милорд, вы должны подумать о том, что я - немец и для меня все это несколько сложнее, чем для вас. Для Англии это будет, национальная война. Англия будет сражаться не только против Гитлера, но и против Германии. Для меня же врагом является только Гитлер, а война - в известном смысле гражданской войной. [238] Поскольку вы будете уничтожать Гитлера и нацизм, постольку нет такой области, в которой вы не могли бы рассчитывать на мою полную поддержку. Но если вы при этом захотите уничтожить и самое Германию, то я ни в коем случае не смогу быть на вашей стороне.
- Вы думаете, что Версаль ничему нас не научил? Таких ошибок, как тогда, мы больше не сделаем. Мы знаем по опыту, что неудовлетворенная Германия всегда представляет опасность для Европы. Теперь нашу цель в войне против Германии я мог бы выразить в пяти словах: полные житницы и пустые арсеналы - full larders and empty arsenals. Вы сами вряд ли станете особенно возражать против этого. Будьте спокойны, на этот раз мы заключим разумный мир, и, может быть, вы сможете нам в этом помочь.
- Это серьезно?
- Даю вам слово.
Вначале я просто не верил своим ушам, не верил тому, что встретил такое понимание, и несколько раз повторил один и тот же вопрос. Ваиситтарт по меньшей мере трижды повторил свои заверения.
Когда он ушел, я сказал Устинову:
- Это слишком хорошо, чтобы быть правдой.
Он ответил:
- Я всегда говорил вам, что англичане много умнее, чем вы думаете.
- Ужасно только, что они позволили делу зайти так далеко и что война теперь неизбежна.
- Да, - сказал Устинов. - Они, как господни мельницы: мелют медленно, но основательно. Может быть, война будет не такой уж страшной и мощь Гитлера лопнет скорее, чем мы думаем.
- Устинов, будем надеяться, что вы правы. Может быть, мы еще увидим лучшие времена.
Успокоенный, я вернулся в Голландию. Решение было принято. Я был убежден, что при сложившихся обстоятельствах оно являлось для меня единственно правильным.
Культура и варварство
Мартовские иды 1939 года пришли, и гитлеровский молох поглотил все, что оставалось от чехословацкого государства. Германская военная машина получила неограниченное господство над всей Центральной Европой. [239]
Умиротворители в западных странах тоже не могли больше закрывать глаза на то, что нацисты, которых они сами в значительной степени выпестовали, стали смертельной угрозой для них самих. Народы требовали раз и навсегда положить конец вечным уступкам.
Акт насилия, совершенный Гитлером, впервые не получил молчаливого признания. Ни в Лондоне, ни в Париже нацистов не допустили в чехословацкие миссии, а дипломатические представители обеих великих держав по-прежнему были аккредитованы при чехословацком правительстве, находившемся теперь в эмиграции.
Более того, английское правительство даже предприняло шаг, который еще несколько лет назад показался бы со стороны Англии с ее традиционной осторожностью безумием: оно взяло на себя обязательство оказать помощь далекой Польше в случае нападения на нее нацистской Германии.
Стало ясно, что после того, как польский пособник Гитлера полковник Бек сделал свое дело, обеспечив ему желаемое прикрытие тыла при расчленении Чехословакии, Польша стояла на очереди в гитлеровском списке жертв. Теперь, когда британское правительство сделало свое заявление о гарантиях, каждый в Европе мог видеть, что германское нападение на Польшу повлечет за собой объявление Великобританией и Францией войны Германии. Казалось, что ничто уже не отвратит катастрофы, назревавшей годами, и можно было ожидать, что она разразится еще до наступления лета.
Поэтому я решил уже на пасху взять свой ежегодный отпуск, чтобы, может быть, в последний раз в мирных условиях насладиться прелестью нашей древней культуры, которой грозила страшная гибель под бомбами и в потоках крови.
Несколько лет назад я предпринял трехнедельную поездку в Константинополь. Я ехал на пароходе из Венеции вдоль побережья Далмации и через Коринфский канал, а назад совершил веселую поездку Восточным экспрессом через Софию, Белград, Будапешт, Вену и Прагу. Я видел много хорошего и интересного, но потерял слишком много времени в дороге. Теперь я хотел все полагающиеся мне четыре недели провести в Греции и, воспользовавшись самолетом, сократить время поездки. [240] Это стоило намного дороже, и поэтому я запросил голландскую компанию воздушных сообщений "КЛМ", не может ли она предоставить мне скидку, на которую имели право дипломаты. По всей видимости, я недооценивал стремления голландцев проявлять всяческую любезность по отношению к официальным представителям Третьей империи. Компания была готова считать меня своим гостем, то есть дать мне возможность бесплатно совершить полет в оба конца. Сэкономленных при этом денег вполне хватало на довольно продолжительную поездку в Париж и на Французскую Ривьеру, и я сделал Вилли подарок, сказав ему:
- Боюсь, Вилли, что нас обоих ожидают тяжелые времена. Пока они не настали, посмотри еще немного, как хорош мир.
Утром в страстной четверг Вилли отвез меня в автомобиле на аэродром в Шифоле, близ Амстердама, и сам в тот же день уехал во Францию.
Перелет был чудесный. Голландия еще сияла первой весенней зеленью. В Марселе, где мы сделали первую посадку, я обедал на открытом воздухе. Было тепло, как в разгар лета. Затем самолет пронес меня над Средиземным морем, мимо покрытых снегом гор Корсики по направлению к Италии. Вдали мелькнули куполы вечного Рима, и к пяти часам дня мы приземлились в Неаполе.
В гостинице я случайно встретил свою двоюродную сестру Андриенну фон Бюлов, дочь моего дяди Иоахима, бывшего-директора театра в Штуттгарте. Она путешествовала по Италии тоже с целью на некоторое время избавиться от гнетущей атмосферы Третьей империи. Мы гуляли по большой эспланаде и не могли оторваться от великолепного зрелища, открывшегося перед нами, когда заходящее солнце бросило последний луч на Сорренто и Капри. Затем постепенно зажглись серебряные звезды и наступила ночь. Залив был озарен спокойным сиянием луны. Внизу, у воды, несколько рыбаков убирали высохшие сети. Мы пошли в город. Всюду чувствовалось праздничное настроение. Навстречу нам из раскрытых церковных дверей лился свет сотен и сотен свечей, которые зажигали в тот вечер верующие. Неаполитанцы готовились к завтрашнему дню - страстной пятнице, одному из самых больших праздников для всех христиан. Нельзя было представить себе что-либо более далекое от войны и орудийного грома, чем тот страстной четверг в Неаполе. [241]
Мой самолет отправлялся в восемь часов утра. Прежде чем лечь на курс к Адриатическому морю, пилот облетел вокруг Везувия, кратер которого извергал клубы темного дыма, скрывавшего от нас вершину горы. Когда на горизонте, по ту сторону голубой Адриатики, показался берег, по рукам пассажиров была пущена записочка: "Приближаемся к порту Санти-Каранта в Албании".
Еще во время моей прошлой поездки в эти места на меня произвело большое впечатление, что здесь, в Европе, я увидел страну с женщинами в чадрах ч мечетями, целиком относившуюся еще к средневековому Востоку. Сегодня повсюду в Европе праздновали страстную пятницу, повсюду, кроме вот этого уголка, населенного немногочисленным мусульманским народом.
Мы пролетели над границей Греции. Слева вынырнула из-за облаков величественная гора, сверкавшая снежным куполом. Овеянный легендами Олимп! Поистине достойное местопребывание громовержца Зевса и других богов классической древности.
Едва самолет приземлился на афинском аэродроме, как я с ужасом почувствовал, что вернулся к жуткой действительности 1939 года. Со всех сторон к нам бросились толпы взволнованных людей, задавая тревожный вопрос: "Что вы видели?".
Мы, между тем, летели высоко и ничего особенного не видели. В действительности же утром в ту самую страстную пятницу, когда мы мирно пролетали над Санти-Каранта и Албанией, Муссолини со своими вооруженными силами вторгся туда со стороны Адриатики, чем поверг в тревогу всю Европу. Многие думали, что мировая война, внушавшая столько опасений, начнется уже завтра.
Теперь я еще больше хотел до последней капельки насладиться последними днями мира. На следующее же утро я сел на маленький пароходик, чтобы провести пасхальные дни на священном в древности острове Делосе.
Газеты сюда не поступали, радиопередачи тоже не достигали моего слуха. Я мог еще раз на короткое время забыть про этот ужасный фашистский мир. [242] Пасхальным утром я в полном одиночестве сидел на Кинтосской скале и предавался размышлениям. По преданию, в одной из этих древних пещер родился бог Аполлон. Меня окружало синее Эгейское море, которое когда-то бороздил хитроумный Одиссей. У моих ног лежали благородные развалины эллинских святынь и еще сохранившаяся широкая аллея, по краям которой несут стражу знаменитые мраморные делосские львы.
Удивительно, сколько силы и ясности дает измученной душе соприкосновение с античностью! Классическая Греция обладала таким точным чутьем гармонии и верной пропорции, что, проникаясь этим по-настоящему, мы видим, как даже наш беспорядочный сегодняшний день принимает более ясные очертания и предстает перед нами в более простых формах. Исчезает всякое сомнение относительно того, где культура и где варварство, что прекрасно и что безобразно, разумно или бессмысленно, что является подлинным и вечным и что - ложным и незначительным.
Даже самые невежественные варвары, не раз на протяжении тысячелетий грабившие Афины, неизменно испытывали своего рода благоговение перед возвышенным совершенством Парфенона. Лишь прошлому столетию и британскому адмиралу было суждено пробить выстрелом брешь в его колоннадах и похитить великолепный фриз. Теперь же, когда появились варвары двадцатого века со своим смертоносным оружием, осталось еще меньше шансов на то, что художественные сокровища Европы будут пощажены и сохранятся для потомков. О грядущем можно было думать лишь с содроганием.
Полдня просидел я под солнцем на дельфийских холмах, на мраморном полу бывшего храма Пифии, подставлял себя под брызги Кастальского источника, пока гроза, надвигавшаяся с Парнаса, не заставила меня оторваться от грандиозной панорамы несравненного пейзажа и вернуться в деревню. Я брел через рощи пиний, в которых, подобно поваленным древесным стволам, лежат огромные колонны храма Зевса. Я почтительно прикоснулся пальцами к строчкам, которые сто с лишним лет назад, в дни, когда народ Греции героически боролся за свое освобождение от векового ига, Байрон выцарапал на одной из колонн Посейдонова храма высоко над морем, на мысе Зонион. [243]