В сие время узнал я, что в Измайловском полку происходил беспорядок и нерешительность при присяге. Сколь мне сие ни больно было, но я решительно не полагал сего справедливым, а относил сие к тем же замыслам и потому велел генерал-адъютанту Левашову, ко мне явившемуся, ехать в полк и, буде есть какая-либо возможность, двинуть его, хотя бы против меня, непременно его вывесть из казарм. Между тем, видя, что дело становится весьма важным, и не предвидя еще, чем кончится, послал я Адлерберга с приказанием шталмейстеру князю Долгорукову приготовить загородные экипажи для матушки и жены и намерен был в крайности выпроводить их с детьми под прикрытием кавалергардов в Царское Село. Сам же, послав за артиллерией, поехал на Дворцовую площадь, дабы обеспечить дворец, куда велено было следовать прямо обоим саперным батальонам – гвардейскому и учебному. Не доехав еще до дома Главного штаба, увидел я в совершенном беспорядке со знаменами без офицеров Лейб-гранадерский полк, идущий толпой. Подъехав к ним, ничего не подозревая, я хотел остановить людей и выстроить; но на мое "Стой!" отвечали мне:
– Мы – за Константина!
Я указал им на Сенатскую площадь и сказал:
– Когда так – то вот вам дорога.
И вся сия толпа прошла мимо меня, сквозь все войска, и присоединилась без препятствия к своим одинако заблужденным товарищам. К счастию, что сие так было, ибо иначе бы началось кровопролитие под окнами дворца и участь бы наша была более чем сомнительна. Но подобные рассуждения делаются после; тогда же один Бог меня наставил на сию мысль.
Милосердие Божие оказалось еще разительнее при сем же случае, когда толпа лейб-гранадер, предводимая офицером Пановым, шла с намерением овладеть дворцом и в случае сопротивления истребить все наше семейство. Они дошли до главных ворот дворца в некотором устройстве, так что комендант почел их за присланный мною отряд для занятия дворца. Но вдруг Панов, шедший в голове, заметил лейб-гвардии саперный батальон, только что успевший прибежать и выстроившийся в колонне на дворе, и, закричав:
– Да это не наши! –
начал ворочать входящие отделения кругом и бросился бежать с ними обратно на площадь. Ежели б саперный батальон опоздал только несколькими минутами, дворец и все наше семейство были б в руках мятежников, тогда как, занятый происходившим на Сенатской площади и вовсе безызвестный об угрожавшей с тылу оной важнейшей опасности, я бы лишен был всякой возможности сему воспрепятствовать. Из сего видно самым разительным образом, что ни я, ни кто не могли бы дела благополучно кончить, ежели б самому милосердию Божию не угодно было всем править к лучшему.
Здесь должен я упомянуть о славном поступке капитана лейб-гвардии Гренадерского полка князя Мещерского. Он командовал тогда ротою его величества, и когда полк, завлеченный в бунт ловкостью Панова и других соумышленников, отказался в повиновении своему полковнику Стюрлеру из опасения нарушить присягу своему законному государю Константину Павловичу, Мещерский догнал свою роту на дороге и убеждением и доверием, которое вселял в людей, успел остановить большую часть своей роты и несколько других и привел их ко мне. Я поставил его с саперами на почетное место – к защите дворца.
Воротившись к войскам, нашел я прибывшую артиллерию, но, к несчастию, без зарядов, хранившихся в лаборатории. Доколь послано было за ними, мятеж усиливался; к начальной массе Московского полка прибыл весь гвардейский экипаж и примкнул со стороны Галерной; а толпа гренадер стала с другой стороны. Шум и крик делались беспрестанны, и частые выстрелы перелетали чрез голову. Наконец народ начал также колебаться, и многие перебегали к мятежникам, пред которыми видны были люди невоенные. Одним словом, ясно становилось, что не сомнение в присяге было истинной причиной бунта, но существование другого важнейшего заговора делалось очевидным. "Ура Конституция!" – раздавалось и принималось чернию за ура, произносимое в честь супруги Константина Павловича!
Воротился генерал-адъютант Левашов с известием, что Измайловский полк прибыл в порядке и ждет меня у Синего моста. Я поехал к нему; полк отдал мне честь и встретил с радостными лицами, которые рассеяли во мне всякое подозрение. Я сказал людям, что хотели мне их очернить, что я сему не верю, что, впрочем, ежели среди их есть такие, которые хотят против меня идти, то я им не препятствую и дозволяю присоединиться к мятежникам. Громкое ура было мне ответом. Я при себе велел зарядить ружья и послал полк с генерал-майором Мартыновым, командиром бригады, на площадь, велев поставить в резерв спиной к дому Лобанова. Сам же поехал к Семеновскому полку, уже стоявшему на своем месте.
Полк, под начальством полковника Шипова, прибыл в величайшей исправности и стоял у самого моста на канале, батальон за батальоном. Михаил Павлович был уже тут. С этого места было еще ближе видно, что с гвардейским экипажем, стоявшим на правом фланге мятежников, было много офицеров экипажа сего и других, но видны были и другие во фраках, расхаживавшие между солдат и уговаривавшие стоять твердо.
В то время как я ездил к Измайловскому полку, прибыл требованный мною митрополит Серафим из Зимнего дворца, в полном облачении и с крестом. Почтенный пастырь с одним поддиаконом вышел из кареты и, положа крест на голову, пошел прямо к толпе; он хотел говорить, но Оболенский и другие сей шайки ему воспрепятствовали, угрожая стрелять, ежели не удалится.
Михаил Павлович предложил мне подъехать к толпе в надежде присутствием своим разуверить заблужденных и полагавших быть верными присяге Константину Павловичу, ибо привязанность Михаила Павловича к брату была всем известна. Хотя страшился я для брата изменнической руки, ибо видно было, что бунт более и более усиливался, но, желая испытать все способы, я согласился и на сию меру и отпустил брата, придав ему генерал-адъютанта Левашова. Но и его увещания не помогли; хотя матросы начали было слушать, мятежники им мешали, и Кюхельбекер взвел курок пистолета и начал целить в брата, что, однако, три матроса ему не дали совершить.
Брат воротился к своему месту, а я, объехав вокруг собора, прибыл снова к войскам, с той стороны бывшим, и нашел прибывшим лейб-гвардии Егерский полк, который оставил на площади против Гороховой за пешей гвардейской артиллер[ийской] бригадой.
Погода из довольно сырой становилась холоднее; снегу было весьма мало, и оттого – весьма скользко; начинало смеркаться, ибо был уже 3-й час пополудни. Шум и крик делались настойчивее, и частые ружейные выстрелы ранили многих в конной гвардии и перелетали через войска; большая часть солдат на стороне мятежников стреляли вверх.
Выехав на площадь, желал я осмотреть, не будет ли возможности, окружив толпу, принудить к сдаче без кровопролития. В это время сделали по мне залп; пули просвистали мне чрез голову и, к счастию, никого из нас не ранило. Рабочие Исаакиевского собора из-за заборов начали кидать в нас поленьями. Надо было решиться положить сему скорый конец, иначе бунт мог сообщиться черни, и тогда окруженные ею войска были б в самом трудном положении.
Я согласился испробовать атаковать кавалериею. Конная гвардия первая атаковала поэскадронно, но ничего не могла произвести и по тесноте, и от гололедицы, но в особенности не имея отпущенных палашей. Противники в сомкнутой колонне имели всю выгоду на своей стороне и многих тяжело ранили, в том числе ротмистр Велио (ошибка Николая: Велио (Вельо) был полковником. – Я. Г.) лишился руки. Кавалергардский полк равномерно ходил в атаку, но без большого успеха.
Тогда генерал-адъютант Васильчиков, обратившись ко мне, сказал:
– Sier, il n’у а pas un moment à perdre; l’on n’y peut rien maintenant; il faut de la mitraille!
Я предчувствовал сию необходимость, но, признаюсь, когда настало время, не мог решиться на подобную меру, и меня ужас объял.
– Vous voulez que je verse le sang de mes sujets le premier jour de mon ŕenge? – отвечал я Васильчикову.
– Pour sauver votre Empire, – сказал он мне.
Эти слова меня снова привели в себя; опомнившись, я видел, что или должно мне взять на себя пролить кровь некоторых и спасти почти наверно все; или, пощадив себя, жертвовать решительно государством.
Послав одно орудие 1-й легкой пешей батареи к Михаилу Павловичу с тем, чтобы усилить сию сторону, как единственное отступление мятежникам, взял другие три орудия и поставил их пред Преображенским полком, велев зарядить картечью; орудиями командовал штабс-капитан Бакунин.
Вся во мне надежда была, что мятежники устрашатся таких приготовлений и сдадутся, не видя себе иного спасения. Но они оставались тверды; крик продолжался еще упорнее. Наконец послал я генерал-майора Сухозанета объявить им, что, ежели сейчас не положат оружия, велю стрелять. Ура и прежние восклицания были ответом и вслед за тем – залп.
Тогда, не видя иного способа, скомандовал: пали! Первый выстрел ударил высоко в Сенатское здание, и мятежники отвечали неистовым криком и беглым огнем. Второй и третий выстрел от нас и с другой стороны из орудия у Семеновского полка ударили в самую середину толпы, и мгновенно все рассыпалось, спасаясь Англинской набережной на Неву, по Галерной и даже навстречу выстрелов из орудия при Семеновском полку, дабы достичь берега Крюкова канала.
Велев артиллерии взяться на передки, мы двинули Преображенский и Измайловский полки через площадь, тогда как гвардейский Коннопионерный эскадрон и часть конной гвардии преследовали бегущих по Англинской набережной. Одна толпа начала было выстраиваться на Неве, но два выстрела картечью их рассеяли – и осталось сбирать спрятанных и разбежавшихся, что возложено было на генерал-адъютанта Бенкендорфа с 4 эскадронами Конной гвардии и гвардейским Коннопионерным эскадроном под командою генерал-адъютанта Орлова на Васильевском острову и 2 эскадронами конной гвардии на сей стороне Невы. Вслед за сим вручил я команду сей части города генерал-адъютанту Васильчикову, назначив ему оставаться у Сената и отдав ему в команду Семеновский полк, 2 батальона Измайловского, сводный батальон Московского и Павловского полков, 2 эскадрона конной гвардии и 4 орудия конной артиллерии. Васильевский остров поручил в команду генерал-адъютанту Бенкендорфу, оставя у него прежние 6 эскадронов и придав лейб-гвардии Финляндского полка 1 батальон и 4 орудия пешей артиллерии. Сам отправился ко дворцу. У Гороховой, в виде авангарда, оставил на Адмиралтейской площади 2 батальона лейб-гвардии Егерского полка и за ними 4 эскадрона Кавалергардского полка. Остальной батальон лейб-гвардии Егерского полка держал пикеты у Малой Миллионной, у Большой Миллионной, у казарм 1-го батальона Преображенского полка и на Большой набережной у театра. К сим постам придано было по 2 пеших орудия. Батареи о 8 орудиях поставлены были у Эрмитажного съезда на Неву, а другая о 4 орудиях против угла Зимнего дворца на Неву. 1 батальон Измайловского полка стоял на набережной у парадного подъезда, 2 эскадрона кавалергардов – левее, против угла дворца. Преображенский полк и при нем 4 орудия роты его величества стоял на Дворцовой площади спиной к дворцу, у главных ворот в резерве, а на дворе оставались оба саперных батальона и рота гренадерская лейб-гвардии Гренадерского полка.
Из "Записок" Дениса Васильевича Давыдова
Я всегда полагал, что император Николай одарен мужеством, но слова, сказанные мне бывшим моим подчиненным, вполне бесстрашным генералом Чеченским, и некоторые другие обстоятельства поколебали во мне это убеждение. Чеченский сказал мне однажды: "Вы знаете, я умею ценить мужество, а потому вы поверите моим словам. Находясь в день 14 декабря близ государя, я во все время наблюдал за ним. Я могу вас уверить честным словом, у императора, бывшего во все время весьма бледным, душа была в пятках. Не сомневайтесь в моих словах, я не привык врать".
Из воспоминаний принца Евгения Вюртембергского
Сам государь однажды в разговоре со мной об этих происшествиях выразился: "Что непонятно во всем этом, Евгений, так это то, что нас обоих тут же не пристрелили".
Ночь с 14 на 15 декабря 1825 года явила нам совершенно неожиданные стороны личности Николая Павловича.
Надо представить себе, что значила для Николая эта ночь, – ему предстояло выяснить и осознать масштабы заговора и степень опасности, которой подвергался он сам, вся августейшая фамилия и государственная система. Психологическая нагрузка была громадна. Неудивительно, что он часто срывался. Тем более что не был уверен в окончании дела – недаром город напоминал военный лагерь.
Не говоря уже о том, что он ждал известий из второй армии – главного гнезда армейских заговорщиков. И они не замедлили явиться в виде страшного сообщения о мятеже Черниговского полка, который, по представлениям молодого императора, имел все шансы разрастись в гражданскую войну…
Допросы первых арестованных превратились в мрачный театр.
Из "Записок" Сергея Петровича Трубецкого
Везде около дворца и по улицам, к нему ведущим, стояло войско и были разведены большие огни. Меня позвали; император пришел ко мне навстречу в полной форме и ленте и, подняв указательный палец правой руки прямо против моего лба, сказал: "Что было в этой голове, когда вы, с вашим именем, с вашей фамилией, вошли в такое дело? Гвардии полковник! Князь Трубецкой!.. как вам не стыдно быть вместе с такой дрянью? Ваша участь будет ужасная", – и, оборотившись к генералу Толю, который один был в комнате, сказал: "Прочтите". Толь выбрал из бумаг, лежащих на столе, один лист и прочел в нем показание, что бывшее происшествие есть дело общества, которое кроме членов в Петербурге имеет большую отрасль в 4-м корпусе и что дежурный штаб-офицер этого корпуса лейб-гвардии Преображенского полка полковник Трубецкой может дать полное сведение о помянутом обществе. Когда он прочел, император спросил: "Это Пущин?"
Толь: – Пущин.
Я: – Государь, Пущин ошибается…
Толь: – А! Вы думаете, это Пущин? А где Пущин живет?
Я видел, что почерк не Пущина, но думал, что, повторяя его имя, может быть, назовут мне показателя. На вопрос Толя я отвечал: "Не знаю".
Толь: – У отца ли он теперь?
Я: – Не знаю.
Толь: – Я всегда говорил покойному государю, ваше величество, что 4-й корпус – гнездо тайного общества и почти все полковые командиры к нему принадлежат, но государю было не угодно верить.
Я: – Вы, ваше превосходительство, имеете очень неверные сведения.
Толь: – Уж вы не говорите, я это знаю.
Я: – Последствия докажут, что ваше превосходительство ошибаетесь. В 4-м корпусе нет никакого тайного общества, я за это отвечаю.
Император прервал наш спор, подав мне лист бумаги, и сказал: – Пишите показание, – и показал мне место на диване, на котором сидел и с которого теперь встал. Прежде нежели я сел, император начал опять разговор: – Какая фамилия! Князь Трубецкой! Гвардии полковник! И в таком деле! Какая милая жена! Вы погубили жену. Есть у вас дети?
Я: – Нет.
Император, прерывая:
– Вы счастливы, что у вас нет детей. Ваша участь будет ужасная, ужасная! – и, продолжав некоторое время в этом тоне, заключил: – Пишите все, что знаете, – и ушел в другой кабинет… Несколько погодя Толь позвал меня в другой кабинет.
Я едва переступил за дверь – император навстречу в сильном гневе: – Эк! что на себя нагородили, а того, что надобно, не сказали. – И скорыми шагами подойдя к столу, взял на нем четвертку листа, поспешно подошел ко мне и показал: – Это что? Это ваша рука?
Я: – Моя.
Император, крича: – Вы знаете, что я могу вас сейчас расстрелять!
Я, сжав руки и тоже громко: – Расстреляйте, государь, вы имеете право.
Император, так же громко: – Не хочу. Я хочу, чтобы судьба ваша была ужасная.
Выпихав меня своим подходом в передний кабинет, повторил то же несколько раз, понижая голос. Отдал Толю бумаги и велел приложить к делу, а мне опять начал говорить о моем роде, о достоинствах моей жены, о ужасной судьбе, которая меня ожидает, и уже все это жалобным голосом. Наконец, подведя меня к тому столу, на котором я писал, подав мне лоскуток бумаги, сказал: – Пишите к вашей жене. – Я сел. Он стоял. Я начал писать: "Друг мой, будь спокойна и молись Богу…" – император прервал: – Что тут много писать, напишите только: "Я буду жив и здоров". Я написал: "Государь стоит возле меня и велит написать, что я жив и здоров". Я подал ему, он прочел и сказал: – Я жив и здоров буду, припишите "буду" вверху.
Я исполнил. Он взял и велел мне идти за Толем.
"Четвертка листа", по поводу которой Николай грозил Трубецкому расстрелом, был листок из блокнота, на котором Трубецкой – в неустановленное время – набросал весьма радикальный план переустройства российской жизни после победы будущего восстания. Это и в самом деле была убийственная улика, ибо "манифест" этот начинался словами "Уничтожение бывшего правления".
Крайне любопытна та игра, которую ведет Николай с лидером провалившегося мятежа, то угрожая ему немедленным расстрелом, то давая гарантию жизни.
Николай был в крайне щекотливом положении. Он не мог не понимать, что жестокость по отношению к арестованным будет тяжело воспринята родственниками и друзьями. А эти родственные и дружеские связи пронизывали все общество.
Полковник князь Трубецкой не только принадлежал к одной из самых знатных аристократических фамилий, но и был зятем графа Лаваля, камергера и церемониймейстера императорского двора, человека с широкими связями. Отсюда и неожиданный жест Николая, некий знак, адресованный придворному кругу и петербургскому обществу вообще.
Надо помнить, что дело происходило в ночь после восстания, когда молодой император чувствовал себя отнюдь не уверенно…
Сам Николай в записках рисует сцену допроса Трубецкого существенно иначе.
Из "Записок" Николая I
Призвав генерала Толя в свидетели нашего свидания, я велел привести Трубецкого и приветствовал его словами:
– Вы должны быть известны о происходившем вчера. С тех пор многое объяснилось, и, к удивлению и сожалению моему, важные улики на вас существуют, что вы не только участником заговора, но должны были им предводительствовать. Хочу дать вам возможность хоть несколько уменьшить степень вашего преступления добровольным признанием всего вам известного; тем вы дадите возможность пощадить вас, сколько возможно будет. Скажите, что вы знаете?
– Я невинен, я ничего не знаю, – отвечал он.
– Князь, опомнитесь и войдите в ваше положение; вы – преступник; я ваш судья; улики на вас – положительные, ужасные и у меня в руках. Ваше отрицание не спасет вас; вы себя погубите – отвечайте, что вам известно?
– Повторяю, я не виновен, я ничего не знаю.
Показывая ему конверт, сказал я:
– В последний раз, князь, скажите, что вы знаете, ничего не скрывая, или – вы невозвратно погибли. Отвечайте.
Он еще дерзче мне ответил:
– Я уже сказал, что ничего не знаю.