Существует мнение, наиболее категорично выраженное филологом Павлом Берковым, о том, что поэзия Паузе якобы "не опиралась на какую-нибудь русскую литературную традицию", что его панегирическая топика пришла исключительно "из немецкой придворной оды XVII века". Между тем, магистр слыл тонким знатоком древнерусских литературных памятников, которые изучал, переводил, комментировал, а иногда и вводил в культурный обиход. Несторова и Никаноровская летописи, Синопсис, Степенная книга – вот предмет его непрерывного интереса. "Я – разыскатель источников, составитель и истолкователь русской истории", – говорил он о себе. И, в самом деле, русской стариной и исторической хронологией он занимался много и плодотворно – составил краткое описание рек, дорог и больших магистральных путей России, "Родословное описание всех русских князей, бояр и древних благородных русских фамилий". Дорогого стоит и отзыв о Вахромее академика Герарда Миллера (ибо тот находился с ним в контрах): "Особенно он владел старым книжным языком, который называют славянским". И в этом можно убедиться воочию, обратившись к воссозданным и отредактированным Паузе летописям, в коих, как отметил историк Анатолий Горский, "нет ни одного слова, которое противоречило бы древнерусскому языку".
И состав собранной Вахромеем библиотеки – этой творческой лаборатории ученого-энциклопедиста – свидетельствует о его неукротимой воле постичь дух русского языка, освоить русскую литературную традицию. Мы находим здесь грамматики русского языка Генриха Вильгельма Лудольфа (1696) и Мелетия Смотрицкого (изд. 1648), рукописи составленных им немецко-русских, немецко-латинско-русских словарей, а также филологического словаря славянских языков, фольклорные материалы, древнерусские летописи, учебные пособия, исторические документы, богослужебную литературу и т. д. Здесь представлены и произведения отечественной словесности, причем не только прозаические (Повесть о Бовекоролевиче) – помимо стихотворений Феофана Прокоповича в библиотеке находится "собрание различных стихов и других сочинений, касающихся России". Важно то, что ориентацию Вахромея на русскую литературную традицию подтверждают конкретные историко-литературные исследования. Так, отмечалось, в частности, что творчество Паузе явилось результатом "изучения им многочисленных древнерусских повестей", а также его "широкого знакомства с русской повествовательной литературой начала XVIII века". А в его поэзии наличествуют "стилистические формулы любовной лирики начала XVIII века", а также "воинских повестей" Древней Руси.
Сопоставляя немецкий оригинал и "Соннет", убеждаешься в невозможности прямой, непосредственной пересадки иноязычного словесного образа, но в необходимости его освоения русской поэтической стихией. Тем более, поэзия вообще народна по своему материалу, и в ней более всего ощутима сама плоть слова.
Говоря о лексическом составе русского текста сонета, исследователь Галина Моисеева утверждает, что Паузе "пытается создать образный строй посредством привлечения почти исключительно высокой церковно-славянской лексики". Между тем, лексические славянизмы ("зело", "реку", "пребывати", "возлетати" и т. д.) вовсе не являются невразумительными и "жесткими". Они вписываются в ткань текста вполне органично, создавая атмосферу торжественной приподнятости. Надо ведь помнить, что в начале XVIII века старославянский язык не был мертвым: на нем учили разговаривать в великорусских духовных школах, и Василий Тредиаковский в предисловии к "Езде в остров любви" (1730) вспоминал: "Прежде сего не только я им писывал, но и разговаривал со всеми". И обиходные слова обретают здесь высокое звучание ("поставил" – "явил, представил кого-либо в каком-либо виде, образе", "дает" – "рождает"). Любопытно, что немец Паузе намеренно избегает варваризмов (находим лишь один – "кронпринцессина"), что на фоне повсеместного заимствования иностранных слов выглядит как сознательная творческая позиция. Не нарушают стилевого единства текста просторечия ("в запуски") и разговорные конструкции ("Еще орля дает, как бог тебя издравил!"), а также авторские неологизмы (Павел Берков назвал их "небывалые слова"), впрочем, созданные по словообразовательным моделям русского языка и вполне удобочитаемые ("безравнительно", "издравил", "последородним"). Что до "небывалых слов", то исследователи объясняют эти поэтические вольности иностранным происхождением Паузе, забывая о том, что в поэзии Тредиаковского 1730-1740-х годов таковых ничуть не меньше.
Важно и то, что главным (если не единственным) читателем сонета был император, и Паузе, вознамерившийся славословить сего августейшего адресата, должен был учитывать его языковые предпочтения. А требований писать "не высокими словами, но простым русским языком", употреблять "Посольского приказу слова", неоднократно высказываемые Петром, магистр не мог не знать, ибо сам по его заказу выполнял переводы, составлял экстракты "полезных" книг и общался с царем лично. Языковые взгляды их разнились: Петр противопоставлял церковно-славянский язык русскому, Паузе же, напротив, подчеркивал их единство, отмечая, что на "славяно-русском языке" говорят, читают и пишут книги и указы, а простой народ употребляет в разговоре множество духовных формул, восходящих к церковнославянской Библии. Но вот что замечательно, – на это обратил уже внимание академик Владимир Перетц, – все панегирические стихотворения, поднесенные поэтом императору, стоят гораздо выше прочих в отношении стиля и версификации.
Образный строй первого русского сонета отличается известной своеобычностью. Показательно, что содержательное название ("Последование Российских орлов") предпослано только русскому тексту. В оригинальном же сонете сочетание "Zaarschen Adler" (царские орлы) используется лишь единожды, зато в "Соннете" слово "орел" повторяется троекратно и служит действенным художественным приемом:
орля подобного себе на свет поставил
еще орля дает, как бог тебя издравил
Да видят тех орлов вслед за родителем
Любопытно, что в поэзии Паузе слово "орел" употребляется то в прямом, то в символическом смысле. Так, в оде торжественной на въезд Петра Великого 1714 года читаем: "Орел ничтожных мух никако поимает, / А наш орел пленил от сильных храбраго". Впрочем, множественность значений одного и того же понятия была характерна для неупорядоченного литературного языка Петровской эпохи.
Интересно выявить возможные источники некоторых образов, представленных в первом русском сонете. "Видение" орлов, "в запуски вышших звезд до бога возлетати", может восходить к популярнейшему тогда изданию "Символы и Емблемата" (Амстердам, 1705). Мы находим здесь изображение орла, близко на солнце взирающего, с девизом: "Хочу нечто божественное", а также орла, по эфиру парящего, с девизом: "Выше облаков. Возлетаю до небес".
Если же говорить об отечественной поэтической традиции, то отождествление орла и царя (символа России) стало штампом еще в XVII веке. В "книжице" Симеона Полоцкого "Орел Российский" (1667), адресованной "тишайшему" царю Алексею Михайловичу, предметный образ обретает подчеркнуто метафорическую окраску:
Орла ты крыла суть, Богом нам данный,
Пресветлый царю, Богом увенчанный.
Орел ко солнцу обыче возлетати,
Очи лучами его насыщати.
На солнце ныне ты весело зриши,
Крилома мыслей небо преходиши,
Зри убо выну в солнце, оно тебе
Да озаряет всем мысленном небе.
В другом панегирике Полоцкого, на тезоименитство царя Феодора Алексеевича, вновь содержится обращение к "Орлу Российскому" с призывом побороть "люта змия" – Турцию: "Яко Орел твой имать тому Змию / гордую в конец сокрушити выю". "Тривечную славу Орла нашего" воспел Сильвестр Медведев ("Плач сугубоглавного царского пресветлого величества знаменного орла", "Утешение орлове", "Плач сущего во орле царского пресветлого величества воина" и др.). В песне о взятии Азова 1696 года воспевался уже царь Петр Алексеевич, "орел славны с российския страны, побеждающ черны враны, злые бесурманы".
И в современной Паузе панегирической культуре самой излюбленной эмблемой торжественных церемониалов, и прежде всего, триумфальных врат, служило изображение Орла Российского, поражающего Льва Свейского. Вот какие сопроводительные надписи можно было на них прочесть:
Иже неправедие лев похищает свейский,
Сие праведие орел исхите российский.
Или такая вот картина – "написахом орла, перунами крылатую из гнезда своего извергающаго, с надписанием: "Никто же сия, обиждая, отомщен не бывает", и еще – "Орел, перуны мещущий, с надписанием: "Небесным оружием". А на фронтисписе книги "Алфавит собранны, рифмами сложанны, от святых писаний, из древних речений…" (Чернигов, 1705) Иоанна Максимовича запечатлен российский орел с изображением Богородицы с младенцем на груди. Вокруг орла начальные буквы: Б[ожьей] м[илостью] в[еликий] г[осударь] ц[арь] и в[еликий] к[нязь] П[етр] А[лексеевич] в[сея] В[еликия] и М[алыя] и Б[елыя] Р[оссии] с[амодержец]. А на сей гравюре стихи:
Превысокий и давный орел двоеглавный
От конец в конец земли победами славный.
Характерно, что подобное осмысление образа представлено и в сочиненной Паузе надписи на триумфальных воротах по случаю победы над Полтавою (1709): "Всякому свое довлеет, / Свет – орел, а темно лев имеет".
В "Соннете" автор обращается к царю: "Превыспренный Монарх!" (заметим в скобках, что в немецком тексте царь назван "Hochmachtigster Monarch", т. е. "Всемогущественный Монарх"). На языке того времени сие означало "вышний, горний" ("превыспренняя" – "верхние пределы поднебесья, горние чертоги"). Тем самым уже в зачине русского текста задавалась его экспозиция. И вот что примечательно: "видение" небесного свода, запечатленное в "Соннете", запечатлено на гравюрах того времени и использовалось Петром I для возвышения образа своей семьи. В сценах конклюзий первой четверти XVIII века на этом фоне выступали фигуры святых и богов по сторонам от смертных. У сцен был театральный характер: фигуры возвышались, выглядывая из просцениума, чтобы показать, как велика их слава. Обращает на себя внимание "Конклюзия, посвященная Пресветлому Царскому Богом Сопряженному союзу" Питера Пикарта и Алексея Зубова (1715). Гравюрой (так же, как и в сонете) отмечено рождение двух наследников Петра: его внука Петра Алексеевича и его сына Петра Петровича. Оба они стоят на ней в стороне совсем взрослыми, а монарх – на палубе корабля в римском одеянии. С противоположной стороны взору предстает Екатерина I рядом со св. Екатериной. С небес на сцену смотрит св. Алексий, держа портрет одного из царевичей.
В тексте упоминается мифологическая богиня деторождения Луцина, которая аттестуется здесь "твоя Луцина" ("Луцину же твою с тобою тем прославил"). Что сокрыто за этим образным иносказанием? Все проясняет аллегорическая картина на Торжественных вратах (1703), запечатлевшая "царское порождение во образе Луцины девицы, держащия в руце на жемчужной раковине венцы, скипетры, державы и богатства царская, его царскому пресветлому величеству от державнейшаго родителя своего пресветлого монарха преуготовленная. Глаголет же: "прочая дела дадут". О том, что эта богиня также сопрягалась с горними сферами, говорится в книге "Преславное торжество свободителя Ливонии" (М., 1704). Здесь изображена "первая началница порождения Люцина в образе девы в светлой одежде, на главе звезду утреннюю имущую, в пленах же всякая богатства и утвари несущая из облак на землю в образе благодати божия".
Обращает на себя внимание и апелляция автора к богине Юно (Юноне) ("Царица Юно тем в ночи светит зело"). Интересно, что в немецком оригинале Юнона замещается Луциной ("Lucina hat dein Hauss sehr hell illuminieret" – Дом твой очень ярко освещен Луциной). А все потому, что в древнеримской мифологии покровительница новолуния, новой жизни и родов Юнона, или, как ее называли, "царица Юнона", нередко смешивалась с Луциной (Juno Lucina) и получила эпитет – "светоносная, стремящаяся к свету". И важно то, что в "Соннете" она становится носителем славы Петра и уподобляется яркому свету в ночи.
А вот от образа богини гигиены Хигии, ниспославшей царю здоровье ("nachdem Hugea dich salviret"), поэту приходится отказаться. Вероятно, потому, что содержание оригинального текста в силу краткости немецких слов не укладывалось вполне в тесные оковы русскоязычного сонета.
Исследователи видят в этом произведении Паузе "прообраз торжественной оды", однако приходится признать, что в русской соне тной поэзии XVIII века оно тра диции не составило и продолжения не нашло. Прежде всего, потому, что до его публикации сонет был совершенно неизвестен отечественным читателям. Привязанность "Соннета" к конкретному событию определила его актуальность лишь во время этого "случая": ведь, как сказал известный французский ритор XVIII века Антуан Тома, "Оратор и Панегирик много-много один, или два дни славились, а после никто об них и думать не хотел". И все же нельзя согласиться с теми, кто рассматривает стихотворение на случай как "самое неблагодарное и непоэтичное из всех родов поэтического творчества" (Семен Венгеров), которое "следовало бы исключить из литературы" (Александр Пыпин). Яркое, величественное "видение" державных российских орлов, воспаряющих к звездам, обладает большой художественной выразительностью.
Судьба Паузе достаточно печальна. В одном из последних документов, к нему относящихся, говорится, что "оный Паузе совсем без ума". Он ушел из жизни в возрасте 65 лет и не получил подлинного признания ни как поэт, ни как ученый.
Большинство его трудов не вышло в свет и было "кирпичам и моли вверены без пользы" в домашней библиотеке, а затем в Академии наук, куда после его кончины она поступила. Не вполне оценен он и историками. Характерный штрих – прошение Паузе о профессорском звании (академическим начальством не уваженное) толкуется иными как "причуда", проявление его "заносчивости и самомнения", как будто этот неутомимый "трудник слова" сего недостоин. Вахромея вообще принято изображать человеком неуживчивым и конфликтным. Между тем, жизнь то и дело уязвляла его и без того болезненное самолюбие. Так, титулованные ученые мужи (академики Готлиб Зигфрид Байер, Герард Миллер и др.) беззастенчиво пользовались его трудами, но – без какой-либо ссылки на первоисточник. Не пожелали, стало быть, разделить славу с таким "честолюбцем"! "Трагичность его пути как ученого отрицать невозможно", – приходит к выводу немецкий литературовед Эдуард Винтер.
Не менее трагичен путь Паузе как стихотворца. Василий Тредиаковский, имевший доступ к его архиву, предпочел об этом скромно умолчать, ибо тоже не нуждался в предшественниках. Тредиаковский сам претендовал на роль зачинателя новой русской поэзии. А ведь Паузе задолго до него стал писать стихи на новый манер и вполне мог претендовать на роль основателя русской силлабо-тоники. Тредиаковский объявил себя создателем первой русской оды и первой русской элегии, что и было принято на веру, благо что "заносчивый" Вахромей ушел в мир иной и уже не мог это оспорить. Тредиаковский же провозгласил себя и творцом первого сонета на русском языке. Впрочем, в этом он, похоже, заблуждался добросовестно: ведь даже если предположить, что он просматривал бумаги Паузе с искомым текстом, то едва ли разобрал почерк: ведь для прочтения рукописи "Соннета" потребовалась помощь современных экспертов-графологов.
Так уж случилось, что сонет "Последование Российских орлов" остался, по определению филолога Михаила Гаспарова, "беспоследственным" для отечественной поэзии XVIII века. Приходится признать, что первый опыт сонета на русском языке действительно никак не повлиял на развитие этого жанра в России. Но это нисколько не умаляет таланта Иоганна-Вернера Паузе. Разве не заслуживает признания попытка этого обрусевшего немца сделать чужую жанровую форму своей, родной для россиян?! И важно то, что попытка состоялась, сонет удался, хотя в силу своей безвестности он оказался "беспоследственным". Надо помнить, что многие выдающиеся явления культуры, коими мы дорожим в высокой степени, извлекались на свет спустя века, и в этом смысле тоже должны быть признаны "беспоследственными". И мы должны благодарить судьбу, что "рукописи не горят" и, в конце концов, оказываются в поле нашего зрения.
"Мой русский сонет"
Рождение русского сонета нередко ошибочно датируется 1735 годом. Ошибка эта давняя. Она пришла в современную историко-литературную науку из "Словаря древней и новой поэзии" Николая Остолопова; Леонид Гроссман, а вслед за ним и Александр Квятковский повторяют традиционную формулу: "В России первый сонет был написан В. Тредиаковским в 1735 г., это – перевод с классического сонета Барро. Перевел его Тредиаковский своим "тонизированным" тринадцатисложником с женскими рифмами". Эта дата приводится и в работах Владимира Коровина, Светланы Рублевой, Ирины Ивановой и других новейших исследователей. Между тем, нами было установлено, что "тонизированный" сонет 1735 г. был лишь второй редакцией силлабического сонета – перевода текста де Барро, выполненного Тредиаковским в 1732 году (См.: Бердников Л. И. К издательской истории русского сонета 1730-1750-х годов // Федоровские чтения 1980, М., 1984).