Короче, хотел этого Евгений Иосифович или нет, но он заразил меня творчеством, – мне уже ничего другого не хотелось, мне хотелось исследовать проблемы и находить эффективные пути их решения. На кафедре мне показали, как вести исследования с помощью математической статистики, и я изумился простоте, с которой груду каких-то фактов можно представить в виде прямой или кривой линии, а затем проанализировать эту линию и получить вывод, который до тебя никто не получал. Вот это да!!! Пусть простят меня все мои подруги за эти три восклицательных знака, но то счастье, что я испытывал с ними, – оно огромно, но все же оно доступно и животному, а наслаждение от творчества – это чисто человеческое, это лакомство, это редкость.
Я, конечно, ошибался, поскольку на любой работе, даже работе дворника или официанта, человек способен творить, но тогда я думал, что профессионально этим может заниматься только ученый, посему для меня все вопросы моего будущего отпали – я уже твердо знал, что стану ученым и никем другим. Все другие профессии – чепуха, а вот ученый – это да! Пусть простит меня Евгений Иосифович, но я не хотел становиться таким ученым, как он: все-таки он был вдвое старше меня и всего-навсего доцент. Я хотел стать таким ученым, как М.И. Гасик. Михаил Иванович в те годы был очень молод, но уже доктор наук и профессор. Короче, чем больше я работал в СНО с Кадиновым, тем больше меня это увлекало и тем тверже становилось мое решение стать ученым.
Помимо практических навыков научно-исследовательской работы, я получил от Кадинова еще одну очень полезную вещь – навык иметь под рукой базу для осмысливания решений. Причем Евгений Иосифович привил мне этот навык случайно. Как-то летом он дал мне кипу реферативных журналов "Черная металлургия" и поручил отметить в них все статьи, касающиеся производства нержавеющей стали. Поскольку я работал на полставки лаборантом, то отказаться было нельзя, и я начал просматривать эти журналы. Они выходили, по-моему, два раза в месяц, и в каждом было свыше сотни рефератов, статей ученых всех стран мира, посвященных производству стали в электропечах. Просматривал я журналы, по-моему, лет за 20, поскольку, как мне помнится, я много раз таскал с квартиры Кадинова к себе домой тяжеленные сумки с этими журналами, а потом возвращал их обратно уже со своими отметками на обложке. Работа оказалась на удивление простой и скорой, наверное, причиной было мое умение быстро читать. Кадинов удивлялся скорости, с которой я работаю, несколько раз брал наугад проанализированный мною журнал и делал анализ сам, но я всегда выписывал все, что там было. Однажды даже он сам отметил на один реферат меньше, чем я, затем прочел пропущенный и согласился, что я имел основания его отметить. Для меня же главным было то, что я перестал бояться такой работы и оценил ее полезность. Когда потом я начал работать в ЦЗЛ, то сам провел такой анализ, составил картотеку литературных источников по темам моих работ и регулярно ее пополнял. Собственно, я получил урок в том, что методичность в работе отнимает не так уж много времени, а вот польза от нее несомненна.
С самим Кадиновым у нас установились отношения, которые, скорее всего, следует назвать дружескими, хотя, возможно, такими они у него были со всеми. Помню, как-то мы с ним вместе возвращаемся из института, а в начале проспекта Карла Маркса был хлебный магазин, а в нем отдел "Соки-воды", а в этом отделе продавалось красное сухое вино на разлив. Он неожиданно предлагает зайти и пропустить по стаканчику. Стоило это вино копеек 16 за стакан, я хотел заплатить за обоих, но он, посмеиваясь, заплатил за нас сам, проворчав: "Мало того, что пью со студентом, так еще и за его деньги?!" В доме, в котором жил Евгений Иосифович, был магазин технической книги, а на другой стороне проспекта – крупный букинистический. Я обычно, возвращаясь из института, заходил и туда, и туда. И как-то мне в букинистическом повезло – я купил "Сухопутную армию Германии" Мюллера-Гиллебранда. Правда, только второй том, но я и ему был несказанно рад. Перехожу проспект и захожу в "Техническую книгу", а там Кадинов интересуется новинками. Ну и я, естественно, похвастался ему приобретением. Он очень удивился, что я интересуюсь подобной литературой, и пригласил меня к себе домой. А дома начал просматривать книжные шкафы и дарить мне книги исторической тематики. Я уже не помню все, но переписка Сталина с Черчиллем и Рузвельтом у меня от него. Конечно, я отказывался (они же денег стоят), но он очень спокойно настоял: "Бери, тебе они интересны, а у меня только место в шкафу занимают".
Евгений Иосифович тоже считал, что мне необходимо заниматься наукой, более того, он считал, что наукой мне нужно заниматься на кафедре электрометаллургии в нашем институте. Не помню, какие проблемы были с аспирантурой, но его это не смущало. Он наметил для меня такой план: при распределении мне нужно выбрать любое место работы, лишь бы оно было на Украине. А кафедра, пользуясь своими связями, убедит предприятие, на котором я обязан отработать срок молодого специалиста, открепить меня, то есть не требовать, чтобы я отработал там два года, после чего я уже свободный поступлю на кафедру инженером-исследователем. Все это Кадинов согласовал и с заведующим кафедрой, и с проректором по научной работе. То есть мое будущее выглядело прекрасно – так, как я и мечтал.
Однако моей судьбе этот план не понравился, и она его забраковала, а сделала она это так.
Глава 5
Реальные советские люди
Несправедливость
После последнего семестра на пятом курсе, т. е. в начале 1972 года, перед началом преддипломной практики и дипломного проектирования прошло распределение выпускников по местам будущей работы. Поскольку я был каким-то деятелем, как я уже писал, то присутствовал вместе с несколькими другими такими же деятелями на заседании комиссии по распределению. Председателем комиссии был декан металлургического факультета В.С. Гудынович и еще кто-то, по-моему, представители то ли заводов, то ли министерства. Сначала распределялись ребята групп МЧ-1 и МЧ-2 (доменщики и сталеплавильщики), затем настала очередь МЧ-3.
Студенты входили в комнату по одному и по убывающей среднего балла своих оценок за время учебы, поскольку, по идее этого распределения, всем им комиссия по распределению должна была предъявлять все имеющиеся вакансии сразу, чтобы лучшие могли выбрать понравившееся им место работы первыми. И уже здесь меня поразило, что комиссия никому не сообщает полный список того, на какие заводы и в какие институты требуются молодые специалисты. Предложение мест было индивидуальным и не зависело от того, как студент учился. Зашедшим первыми лучшим студентам предлагали пару каких-то заводов на Урале или в Сибири, а паршивому студенту вдруг предлагали место в институте или на заводе в Днепропетровске. Главная идея распределения была абсолютно похерена – было не распределение, а очевидная раздача мест каким-то "блатным" и только лишь с внешним соблюдением формы: выбор был без выбора. Это было не распределение, а наглое свинство, но мы, наблюдатели, ничего не могли поделать, чтобы помочь товарищам. Во-первых, мы не сразу и поняли, что происходит, во-вторых, мы ничего не подписывали, нашего мнения не спрашивали, да и вопросы мы не могли задавать, поскольку не знали, какие места остаются у комиссии, – вдруг это и в самом деле все, что есть?
Дошла очередь до меня. Лучшим по баллам в МЧ-3 был Игорь Тудер, но его и еще человек десять из группы призвали в армию, поэтому первым из МЧ-3 к комиссии подошел я. Я, напомню, был за себя спокоен, поскольку мне годилось все поблизости – и днепропетровский проектный институт Гипромез, и завод Днепроспецсталь в Запорожье – любые места с электросталеплавильным профилем, поскольку я дипломный проект делал как электросталеплавильщик. И тут Гудынович предлагает мне на выбор два ферросплавных завода – в Зестафони в Грузии и Ермаке в Казахстане. Второе место в моем понимании было черт знает где, думаю, что об Ермаке я на распределении первый раз и услышал. Меня это крайне удивило – я попросил комиссию дать мне направление на электросталеплавильный завод желательно на Украине, а нет, так направление в Гипромез. (Проектантом быть мне не хотелось, но еще раз повторю, что я и не собирался им быть, поскольку мне нужно было лишь место, с которого кафедра переведет меня к себе.) Гудынович, однако, заявил, что никаких иных мест для выпускников МЧ-3 нет. Это, надо сказать, меня ошарашило, поскольку я, не собираясь работать в ферросплавной отрасли, понятия не имел ни что это за заводы, ни где они расположены, ни сможет ли кафедра вернуть меня с этих заводов. Я знал, что Зестафони – это в Грузии, а Грузия из-за чуть ли не открыто процветавшей там уже в то время коррупции считалась очень паршивым местом для работы нормального человека, не склонного давать и брать взятки, посему Зестафони автоматически отпал. Что касается Ермака, то, по моим представлениям, это было где-то в сибирской тайге, а посему вряд ли для меня, хохла, это было райским местечком, но выбирать уже было не из чего, я согласился на Ермак и вернулся за стол наблюдателей.
И вот тут выяснилось, что у комиссии, оказывается, есть и другие места, и шедшим за мною студентам предлагались и Гипромез, и Днепроспецсталь. Меня это возмутило до глубины души, но я не мог придумать, что предпринять. Закончилась эта процедура, я вышел в коридор, "блатные" студенты быстренько сбежали, чтобы не смотреть в глаза товарищам, а остальные возмущенно гудели. И тут мне пришла в голову естественная мысль пожаловаться партии на несправедливость. Я сел и написал заявление в партком, как полагал, коллективное. Подписал его сам и начал предлагать подписать его возмущенным. И тут меня ошарашило во второй раз – все возмущались, но подписывать никто не хотел! Все прятали глаза и отговаривались тем, что все равно ничего не поможет.
Тут, пожалуй, следует отвлечься на коллективные жалобы. Надо сказать, что в то время это было очень действенное средство вот по какой причине. Один жалобщик может быть просто кляузником, в любом случае его легко можно за кляузника выдать, а коллектив – иное дело. Тут так просто от заявления не отмахнешься. А для партийных функционеров любая жалоба на несправедливость была крупным минусом в их работе, смысл которой как раз и заключался в том, чтобы устанавливать справедливость. Причем таким минусом, который конкуренты такого партийного работника могли использовать, чтобы заменить этого партийного функционера на "своего". Поэтому если речь шла о мелких недостатках и о мелких чиновниках, то тут партийные органы разворачивались, наказывали виновных и справедливость устанавливали. Но когда речь шла о высоком начальстве, о людях, назначаемых с согласия этих самых партийных органов, то тут уже вступали в силу и знакомство, и ответственность за партийную рекомендацию виновному для занятия им его должности, и многое другое. В этом случае жалобу пытались "спустить на тормозах".
Однако жалобщик, недовольный ответом, мог писать и выше, а вот там как раз и могли быть люди, как я понимал, заинтересованные в замене этого партийного функционера, посему для него это было опасно. Кроме этого, "выше" все еще оставались и достаточно честные и преданные идеям коммунизма люди, и хотя их было уже мизерное количество, но и их нельзя было исключать. Так что любая жалоба на несправедливость уже была опасна, но коллективная была опасна для партийных органов во сто крат, поскольку, повторю, одного человека еще можно выдать за кляузника, а коллектив – очень трудно.
Кроме этого, партийные функционеры панически боялись народных выступлений, ведь КПСС считала себя партией защиты интересов народа, и если народ был недоволен, то, значит, партийные функционеры не знают его интересов, "отдалились от народа" и "не хотят работать с людьми".
Поводом для снятия с партийной должности мог послужить такой, казалось бы, пустяк, как отказ людей голосовать за предложенную партфункционерами кандидатуру (я ниже расскажу о подобном). Поскольку для вышестоящих партфункционеров это означало, что нижестоящие не знают, кого предлагают народу, не знают мнения народа по этому вопросу, а нижестоящим такое не прощалось.
Сейчас говорят, что в СССР не было несанкционированных народных выступлений (митингов, демонстраций и т. д.), потому что народ был запуган. Тут надо так смотреть – если этот человек по жизни трусливое животное, то это действительно так – он не участвовал ни в каких несанкционированных партией акциях потому, что был запуган. Бабой Ягой в детстве. Но сегодня никто не рассказывает о страхе тогдашних партфункционеров перед подобными выступлениями и о том, сколько усилий эти функционеры предпринимали, чтобы устранить поводы к ним. И несанкционированных выступлений во многом не было именно по этой причине. Так что коллективное заявление в партийные органы, являясь предвестником коллективного выступления, было действием очень сильным.
Но, повторю, у меня с коллективным заявлением ничего не получилось – мои товарищи, по виду очень возмущенные, отказались его подписать. Почему? Они боялись. Надо пояснить, чего. Никто из них не собирался ехать по не устраивающему его распределению, соответственно, все хотели решить это дело по-тихому – "по блату". Поэтому они и боялись конфронтации с теми, кого придется уговаривать, чтобы по распределению не ехать. Если говорить конкретно о том, чего они боялись, то мой личный пример вам это объяснит.
Итак, я был разозлен такой несправедливостью, и трусость товарищей меня разозлила еще больше: я был комсорг, и я уже сказал "а", посему без сомнений сказал и "б" – отнес подписанное только мною заявление в партком института. Я догадывался, что никакого решения по нему партком не примет – слишком многих в институте, включая парторга, пришлось бы наказывать, но хохол я или не хохол?!
Реакция на мое заявление была быстрой и массированной. Чуть ли не на второй день меня уже вовсю ругал Кадинов.
– Что же ты, дурак, наделал?! Мы бы тебя и из Ермака вытащили, а теперь ты в черном списке как непредсказуемый. Иди и немедленно забери свою кляузу из парткома, не ломай себе жизнь!
Евгений Иосифович был искренне огорчен, все остальные тоже переживали за меня, хотя, конечно, то, что я выступил за всех, делало из меня некоего чудика, и мне быстро дали кличку "Джордано Мухин". Подошел ко мне и комсорг факультета и, само собой, "желая мне самого лучшего", тоже посоветовал забрать заявление. Наконец в коридоре я столкнулся с Гудыновичем, он отвел меня к окну и, как я и по сей день уверен, с искренней симпатией сказал примерно следующее.
– Слушай, Юра. Ты хороший парень, но ты еще не знаешь, как наша жизнь устроена, и у тебя в голове много романтики. На самом деле жизнь очень прозаична и жестока. Вот, предположим, я назову тебя верблюдом гималайским. – Тогда по ТВ в передаче "13 стульев" была показана известная юмореска, по ходу которой герой доказывал, что он не верблюд. – Ты начнешь писать жалобы, – продолжил Всеволод Сигизмундович, – года через четыре твою жалобу рассмотрит ЦК КПСС. И что будет? Тебе выдадут справку, что ты не верблюд, и все. А эти годы жизни для тебя будут потеряны.
Гудынович меня ни о чем не просил и ничего не предлагал, мы распрощались, и он пошел дальше. А у меня подобные разговоры, с одной стороны, вызывали злость, но с другой стороны, они делали свое дело, и я в конечном итоге совершил глупость. Нет, я не забрал заявление из парткома, но я и не настоял на его рассмотрении – не жаловался дальше в горком. Вот это и есть глупость, поскольку останавливаться на полдороге всегда глупо. Тут уж или возвращайся, или иди дальше.
Но я был молод. Да, на миру и смерть красна, но когда этот мир воротит от тебя рыло, то тут уж нужно не юношеское, а мужское мужество, чтобы принять эту смерть. И потом, я и в своих глазах не был чистым борцом за справедливость, ведь в конце концов у меня был и свой, корыстный интерес – и это тоже подрывало мой дух. Поэтому я и остановился на полпути.
Дальше дело обстояло так. Мне предложили после окончания института окончить годичные курсы английского языка. Я согласился на эту глупость по двум причинам. Во-первых, мне было страшно. Как-то весной во время дипломирования я вышел из института и сел на лавочку у входа, кого-то ожидая. И вдруг понял, что это рубеж, что моя жизнь круто меняется, и я становлюсь полностью самостоятельным. Раньше было так хорошо – что делать дома, решит отец, что делать в институте, решат преподаватели. А вот еще немного – и их решений не станет, и все надо будет решать самому. Мне стало страшно и захотелось оттянуть агонию юношества. Во-вторых, я надеялся, что за год мой скандал с заявлением как-нибудь забудется, и я все же устроюсь на кафедру.
В результате я год занимался не своим делом – тупым заучиванием английских слов и правил языка – глупая потеря времени. Потом, правда, на заводе я перевел пару статей с английского, но я перевел также и одну срочно потребовавшуюся мне статью с польского, а на польский я год своей жизни не тратил. Английский же я быстро забыл, и если впоследствии говорил на нем, то только выпивши и на бытовые темы. Но всему приходит конец, в начале лета 1973 года я эти дурацкие курсы окончил и снова встал вопрос, что делать?
Кадинов устроил мне протекцию в Гипромез, и я пошел устраиваться туда на работу. В отделе кадров меня приняли радушно и сразу же послали к начальнику того проектного отдела, в котором мне предстояло работать. Начальник, даже не видя диплома, очень мне обрадовался.
– Работы навалили, а людей не дают, слава богу, хоть одного прислали!
А когда увидел, что у меня красный диплом, то тут же заставил написать заявление и сам побежал с ним к директору. Вернулся с резолюцией: "ОК. Принять". Я отдал заявление начальнику отдела кадров (ОК) и поехал собирать необходимые документы. На следующий день приехал в Гипромез, и мне в отделе кадров, отводя глаза, сообщили, что в связи с перештатом они принять меня не могут. Я пошел к начальнику проектного отдела, тот с криком: "Что они там – с ума посходили?" – побежал к директору. Вернулся, вывел меня в коридор и спросил:
– Ты случайно не еврей?
– Случайно нет.
– Тогда что ты натворил в институте?
– Ничего.
– Не ври, замдиректора по кадрам звонил в ДМетИ, и там ему что-то про тебя сказали.
Тут я понял, что Гипромез очень близко от ДМетИ, и хотя я и не еврей, но мне в Гипромезе не работать.
Но и в Ермак я ехать не хотел. Принял во мне участие мой троюродный дед Павел Архипович Шкуропат, свел меня с бывшим главным сварщиком завода им. Карла Либкнехта, а тот дал рекомендательное письмо на имя своего ученика, на тот момент занимавшего какую-то большую должность в институте им. Патона в Киеве. Этот институт занимался проблемами, пересекавшимися с электрометаллургией, и я в принципе устроился бы по специальности. Съездил в Киев, институт оказался каким-то страшно секретным, даже в отдел кадров не впустили, человек, к которому у меня было письмо, оказался в длительной командировке, со мною говорить никто не захотел. Вернулся в Днепропетровск и стал собираться в Ермак.