Набирая сотрудников еще в Москве и не зная условий жизни в Ревеле, я, конечно, не мог назначить им жалованья, а потому обещал, что жалованье им будет установлено по приезде на место. И вот ориентировавшись в Ревеле и окончательно разработав вопрос о штатах, я назначил им оклады. Должен оговориться; что, назначая эти вознаграждения, я исходил из того принципа, что жалованье, особенно в таком "хлебном" учреждении, как мое, где все служащие, имея дело с поставщиками, готовыми всегда их подкупить, находятся под угрозой вечного соблазна, должно быть высоко, что оно должно удовлетворять всем потребностям служащего, чтобы он был застрахован от всякого соблазна и чтобы, таким образом, у него не было искушения пользоваться "услугами" поставщиков… Этого взгляда я держусь и сейчас. Когда Гуковский узнал о назначенных мною окладах, он пришел в негодование (об искренности, которого я предоставляю судить читателю) по поводу столь высоких размеров их и, придя ко мне, устроил мне целую сцену… Конечно, это легло в основание ближайшего доноса "уголовным друзьям", о чем ниже… Не буду долго останавливаться на передаче всего того; что говорил он и я… Приведу лишь некоторые выдержки из нашей беседы. Ведя самый расточительный образ жизни (лично он, а не его загнанная и навязанная ему "отеческой рукой" ЦК партии семья) и утопая в излишествах, он говорил мне:
- Помилуйте… назначать такие оклады - это значит не жалеть народных, потом и кровью добытых денег (sic!), это значит развращать сотрудников, приучать их к излишествам… Такие оклады! Такие оклады! - сокрушенно повторял он, качая головой и, конечно, зная, что ведь я насквозь вижу его. - Ведь вот я, например, я живу с семьей здесь в "Петербургской гостинице" (это было уже под осень, когда его семья переехала в город), здесь мы и питаемся… И я назначил себе только семь с половиной тысяч эстмарок в месяц… Но ведь я живу с семьей сам-пят, и, скажу правду, я себе не отказываю и в некотором баловстве. Так, я люблю носить хорошее, голландского полотна, дорогостоящее белье, люблю хорошие сигары, вещь тоже не дешевая… Все мы, слава Богу, питаемся, не голодаем и, - подчеркнул он, глядя мне прямо в глаза не мигая, - взяток я не беру - нет… а живем и, как видите; недурно живем…
Он лгал, хотя не мог не знать, что мне хорошо известны цены на жизнь в Ревеле… Зачем же он лгал, зная, что я тотчас же его уличу?..
- Полно, Исидор Эммануилович, - перебил я его, - кому вы это рассказываете! Вы с семьей составляете сам-пят и питаетесь здесь, в "Петербургской гостинице". Значит, один уже утренний завтрак вам стоит с семьей в день 100 марок, обед - 200 марок и столько же ужин. Выходит, что день вам обходится в 500 марок, т. е. в месяц вы тратите 15 000 марок, и это не считая белья, чая, ваших сигар, лакомств для детей и пр. и пр…. Ведь ясно же, что вы не можете жить на семь с половиной тысяч марок в месяц… Зачем же вы мне это рассказываете?..
- А вот я живу и взяток не беру и ни в чем не нуждаюсь, - упрямо настаивал он на своем. - Откуда же я, по-вашему, беру на все остальное? Вы можете посмотреть в списки и сами увидите, что я получаю всего семь с половиной тысяч… Значит, я могу жить, не правда ли?..
- Ну, вот видите ли, - ответил я со зла, - бывают чудеса и загадки, да я-то не мастер их отгадывать.
- А потом, - продолжал он, - у вас Ногин получает 24 000 марок в месяц, а себе, шефу, вы назначили только 15 000 марок. Это не резон, нельзя допускать, чтобы шеф получал чуть не меньше всех… Почему это?
- У Ногина большая семья, он должен посылать в Москву, а у меня только мы с женой… Словом, мне больше не нужно…
- Хе-хе-хе, не нужно!.. Нет, батюшка, - подхихикивая и подмигивая мне своим гнойным глазом, продолжал он, - деньги всем нужны… Просто хотите щеголять своим бескорыстием, хе-хе-хе!.. А мне неудобна такая разница между окладами ваших и моих сотрудников, и я буду настаивать на уравнении их, но, конечно, по моему нивелиру…
И через несколько дней - очередной донос Крестинскому (конечно, с копиями Чичерину, Аванесову и Лежаве) и, конечно, чтение его мне с выражением, подчеркиваниями и прочими аксессуарами. В этом доносе было много "слезы" и по поводу того, что я "расхищаю" народные деньги и что я "развращаю" своих сотрудников, что себе я назначил пятнадцать тысяч марок, а он, Гуковский, живя с семьей сам-пят, назначил себе только семь с половиной тысяч марок… и т. д. и т. д. Отмечу, что, по-видимому, и этот крылатый донос не вызвал в "сферах" желательного для Гуковского впечатления, так как ко мне не поступало из центра никаких запросов по поводу него, как и вообще по поводу всех его доносов.
Постепенно, как видит читатель, через пень в колоду, со скачками через барьеры, которые мне усердно воздвигал на каждом шагу "товарищ" Гуковский, моя жизнь вошла в определенную колею. Правда, колея эта была не из легких и я ехал по ней не в спокойном экипаже, а трясся в грубой телеге…
Покончив, худо ли, хорошо ли, с организацией моего учреждения, размежевавшись до известной степени с Гуковским, который тем не менее вел со мной вечную партизанскую войну, одолевая меня и отнимая у меня много сил и времени своими лихими набегами, я стал изучать дела, доставшиеся мне по наследству… И все это были дела, полные мошенничества, часто подделок… Я не могу даже вкратце привести описания их здесь, в моих воспоминаниях, ибо для этого потребовалось бы много томов. Да это и неинтересно читателю. Довольно будет описания некоторых из них, чтобы читатель мог судить и об остальных, об их основном характере. Все эти дела представляли собою договоры с перепиской. Как правило, все договоры, как я уже упомянул, были составлены кое-как, точно наспех, но во всех них были тщательно оговорены интересы поставщиков и совсем не были защищены наши интересы, т. е. интересы России. Для образца приведу (конечно, на память, ибо документов у меня нет) один договор с каким-то поставщиком на сорок тысяч бочек цемента. Это был даже не договор, а письмо, подписанное Гуковским на имя поставщика и подтвержденное последним:
"Милостивый Государь,
Ссылаясь на ваши личные переговоры, настоящим заказываю Вам сорок тысяч бочек цемента по цене (не помню точно, какой) и одновременно, согласно условию, вношу в (такой-то) банк в Ваше распоряжение половину стоимости всех заказанных Вам бочек цемента.
Благоволите подтвердить принятие к исполнению настоящего заказа.
С совершенным почтением,
Уполномоченный Центросоюза
И. Гуковский".
В том же досье я нахожу и ответ поставщика:
"Господину Уполномоченному Центросоюза в Эстонии И. Э. Гуковскому.
Милостивый Государь
Исидор Эммануилович,
В ответ на Ваше почтенное письмо (от такого-то числа) настоящим имею честь подтвердить, что Ваш почтенный заказ принят к сведению и исполнению и что переведенная Вами (такая-то) сумма через (такой-то) банк мною сполна получена.
С совершенным почтением
(Подпись поставщика)"
Когда я добрался до этой переписки и стал наводить справки о самом заказе, то оказалось, что ничего по нему не было исполнено. Я написал поставщику запрос… Не нужно быть ни деловым человеком, ни юристом, чтобы понять, что такого рода "заказ" совершенно не обеспечивал нас: не было указано срока поставки, не было обозначено качество цемента и никаких технических условий, так что поставщик мог поставить все что угодно вместо цемента, и когда ему вздумается, хоть через десять лет. Немудрено поэтому, что, получив половину стоимости заказа (что-то очень большую сумму), поставщик не торопился с поставкой. И таким образом, дело затянулось до моего прибытия в Ревель. Завязалась длинная переписка с поставщиком, которому, ясно, ни к чему было торопиться… В конце выяснилось, что цемента у него не было и он искал его, чтобы поставить… Когда же я наконец обратился к адвокату и поставщик вынужден был (через много времени) реализовать заказ, он представил к приемке (он оспаривал и наше право предъявить приемочные условия) известное количество цемента, каковой оказался старым портландским цементом, пролежавшим много лет в сырости, слежавшимся в трудно разбиваемую массу, т.е. абсолютно никуда не годным. А так как договор был составлен в вышеупомянутом виде, то дело это окончилось полной потерей затраченных денег, и поставщик остался неуязвим… И подобных договоров, повторяю, была масса.
Приведу еще один. Некто П. по договору, составленному тоже в самой не обеспечивающей нас форме, обязался поставить какое-то грандиозное количество проволочных гвоздей в определенный срок. Ему был уплачен - и тоже в виде крупной суммы - аванс. Когда наступил срок, товара у него не оказалось. Он потребовал пролонгации - это и была одна из тех пролонгаций, подписать которую мне предлагал Эрлангер. Основания для нее не было никакого, кроме желания услужить поставщику. И, как помнит читатель, я отказал, несмотря на настояния Гуковского… Город Ревель, в сущности, очень маленький городок, и, войдя в курс его товарных дел, я со стороны получил сведения, что вся эта поставка была дутая, что П., заключив договор, по которому значилось, что объектом его являются гвозди наличные, стал бегать по рынку (тогда очень узкому) и искать товар. Какое-то количество его он нашел, но в весьма хаотическом состоянии: случайные укупорки в ящиках всевозможных форм и видов (из-под макарон, из-под консервов, из-под монпансье, и, упоминаю об этом как о курьезе, один ящик был из-под гитары). Кроме того, содержимое каждого ящика представляло собою смесь разного рода сортов и размеров, и все гвозди были проржавевшие… Словом, это, в сущности, был не товар, а гвоздильный хлам… Отказавшись принять этот "товар", я нашел достаточно оснований для аннулирования договора и предъявил к П. требование о возмещении убытков. И… конечно, вмешался тотчас же Гуковский, который с пеной у рта стал от меня требовать признания договора. Разумеется, я не согласился и… обыкновенная история: очередной донос, кажется, Крестинскому с копиями "всем, всем, всем" его "уголовным друзьям"… Но мне придется еще вернуться к этому делу ввиду того, что оно находится в связи с обвинениями меня в контрреволюции и в сношениях с эмигрантами…
Я ограничусь этими несколькими примерами. В мою задачу не входит подробно останавливаться на всех деталях этих поставок, я хочу только дать читателю понятие о характере тех "государственных сделок", которые были произведены моим, предшественником, этим "добр-удар молодцом" Гуковским, вступившим со мною в энергичную борьбу, в которой его всемерно поддерживали его "уголовные друзья", эти по положению "государственные люди": считающийся честным Г. В. Чичерин, человек, действительно получивший и воспитание и образование, Н. Н. Крестинский, присяжный поверенный, видный ЦК-ист, если не ошибаюсь, старый эмигрант и близкий товарищ Ленина, А. М. Лежава, о котором я уже много раз говорил, старый революционер, "народоправец", и Аванесов (его я очень мало знаю, слыхал только, что он из газетных репортеров), видный чекист, член коллегии ВЧК, и многие другие…
Но об этом в следующей главе. Пока же я прошу читателя, читателя-друга, представить себе положение человека, как я (говорю смело!), честного и не идущего на компромиссы в своем служении государственному делу, делу народному, человека одинокого, заброшенного в это не то что осиное гнездо, нет, а в гнездо, полное змей, ядовитых змей и всякой нечисти…
Я стоял один-одинешенек лицом к лицу перед ними, один, совершенно беззащитный, неспособный по своему воспитанию, как семейному, так и общественно-революционному, бороться теми средствами, которые были и остались их неотъемлемой стихией, - неспособный и гнушающийся ими от молодых ногтей. И они жалили, изрыгали свою ядовитую слюну, брызгали в меня секрециями своих специальных органов…
Я стоял перед ними один. Правда, у меня были такие честные сотрудники, как упомянутый Маковецкий, Фенькеви, Ногин и некоторые другие. Но все они, увы, были люди маленькие, люди короткой души, которые общественную борьбу отождествляли с узколичной борьбой (ведь человек не может прыгнуть выше себя) и которые в моей борьбе с Гуковским видели только Гуковского, не понимали, что я боролся не с ним, что на него, как на такового, мне было - прошу прощения за нелитературное выражение - в высшей степени наплевать, не понимая, что я боролся с тем нарицательным, с тем тихим зловонным ужасом, которому, позволю себе сказать, было и есть (да, увы, и есть!) имя ГУКОВЩИНА, т. е. великая мерзость человеческая, ВЕЛИКАЯ ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ ПОШЛОСТЬ!..
И когда, признав себя в конце концов побежденным этой пошлостью, проникающей во все поры человеческого существования, сказав "не могу больше", я ушел, эти мои верные и честные сотрудники-друзья остались в стороне и… покинули меня… Боюсь, что некоторые, устрашась Молоха, даже и "продали шпагу свою"!.. Но я верю - ах, читатель-друг, я ХОЧУ верить и так НУЖНО верить, что у них осталось честности и порядочности хоть настолько, что когда они прочтут эти строки, они покраснеют (ну, Боже мой, пусть хоть внутренне, хоть во мраке ночи, наедине с собою покраснеют) и скажут: "Да, Георгий Александрович, вы правы…" И как о высшем счастье, я мечтаю о том, что хоть один из них, из этих друзей-сотрудников, когда на мою голову начнут выливать сорокаведерные бочки житейской грязи и помоев за эти мои откровенные записки и воспоминания, хоть один из них, ну, скажем, хоть Фенькеви, с которым я был душевно всего ближе, возвысит свой голос и скажет то, что диктует настоящее чувство ЧЕСТИ и ПРАВДЫ…
Да простит мне читатель эти лирические отступления. Но я твердо считаю, что мои записки "с того берега" не достигнут своей основной цели, если на них повторится знаменитый афоризм моего Салтыкова: "Писатель пописывает, а читатель почитывает…" Нет, я верю, я хочу верить, что среди моих многочисленных бывших сотрудников найдутся люди, которые заразятся моим примером и присоединят свои правдивые, сильные голоса к моему, в настоящее время одинокому, "покаянному псалму", этой моей лебединой песне на тему "покаяния двери отверзи мне!..". И если это случится, я буду счастлив, счастлив за человека, за правду… Ведь право же, страшно за них… страшно и за человека, и за попранную правду…
И мне, одинокому, сраженному, хочется крикнуть во всю силу моих старых легких, крикнуть в поле, усеянное лежащими:
"ЭЙ! А И ЕСТЬ ЛИ В ПОЛЕ КТО ЖИВ - ЧЕЛОВЕК?! ОТЗОВИСЬ!!!" Отзовись прямо с своего места, просто и прямо отзовись!..
Ведь страшно, жутко… ведь мутная волна пошлости прет со всех сторон, и вот-вот она захлестнет весь мир…
ОТЗОВИСЬ! НЕ МЕДЛЯ НИ МИНУТЫ, ОТЗОВИСЬ!.. Не я, нет, а то важное и ВЕЛИКОЕ, имя чему ОБЩЕЕ ДЕЛО, властно зовет и требует:
"ОТЗОВИСЬ!"
XXVI
Итак, начав изучать договоры, заключенные Гуковским, я пришел к убеждению, что необходимо, если есть к тому юридические основания, аннулировать те из них, в которых наши государственные интересы были или очень слабо обеспечены, или вовсе не обеспечены. Кроме того, как я упоминал, с самого же начала моего вступления в ревельские дела ко мне стали обращаться со всевозможными предложениями разные поставщики. Сознавая себя некомпетентным в решении чисто юридических вопросов, а потому опасаясь, что при заключении договоров я могу впасть в ошибки, которые потом лягут на плечи государства, я решил вызвать из Москвы опытного цивилиста, который взял бы на себя всю часть по оформлению сделок с поставщиками и мог бы помочь мне разобраться в заключенных Гуковским договорах. К этому решению я пришел примерно уже через неделю после моего приезда в Ревель. Я считал это дело очень спешным, да оно и было таковым, а потому послал Лежаве телеграфное требование по прямому проводу, подтвердив его немедленно подробно мотивированным письмом, посланным с курьером. Но прошло несколько дней, а от Лежавы не было ответа. А между тем дело не ждало, из Москвы на меня сыпались требования, "срочно", "крайне срочно", "в ударном порядке", "немедленно" закупить те или иные товары и немедленно же их выслать Многие из этих требований были для военного ведомства. Предложения от поставщиков сыпались. Имея весьма малочисленный штат и не имея юриста и не получая на мои требования ответа от Лежавы, я срочно по прямому проводу вторично потребовал юриста… Ответа все не было. Между тем Гуковский как-то при встрече со мной, нагло и лукаво улыбаясь, спросил меня: "Что же, вы не получили еще ответа от Лежавы по поводу юриста? Хе-хе-хе-хе!.."
Не буду подробно объяснять - это потребовало бы много места, - но я узнал, что, получив мое требование о командировании юриста, Лежава не нашел ничего лучшего, очевидно, "для ускорения дела", как обратиться к Гуковскому с запросом, для чего-де Соломону нужен цивилист… Гуковский же, понятно, всячески тормозивший дело, и стал ему выяснять… Между тем я, не получая ни удовлетворения, ни ответа на мои оба запроса, в третий раз послал резкую телеграмму тому же Лежаве, подтвердив ее еще более резким и решительным письмом. И вот "честный" Лежава после столь продолжительного молчания вдруг телеграфно запрашивает меня: "Сообщите немедленна, подробно мотивировав, зачем вам нужен юрист".
Зная всю закулисную сторону и отдавая себе настоящий отчет в сущности этого запроса, сжимая кулаки от бессильной ярости и гнева, отвечаю, ссылаясь на все мои телеграфные и письменные запросы, телеграммой. И одновременно пишу Лежаве грозное и откровенно ругательное письмо, ясно говоря в нем, что хорошо понимаю смысл и значение этой обструкционной переписки и что больше не буду писать, а обращусь с докладом по начальству, т. е. к Красину в Лондон (напоминаю, что Красин, находясь в Лондоне, оставался Наркомвнешторгом), что слагаю с себя и возлагаю на него всю не только моральную (что ему, этому не помнящему родства добру молодцу, мораль!), но и служебную ответственность… "Честный и мужественный" Лежава испугался, и ко мне был немедленно командирован один из лучших московских цивилистов, почтенный и честный Альберт Сигизмундович Левашкевич, передавший мне лично письмо от перетрусившего Лежавы, в котором "этот без пяти минут государственный человек" писал: