И следующая партия золота, которую я продавал (а ведь я вынужден был - продавать, ибо меня хватали за горло - ниже это будет иллюстрировано - аккредитованные советским правительством разные лица), пошла сразу по 2,12 шведской кроны за золотой рубль, спустившись таким образом с 2,19, т. е. понизившись на семь пунктов. И дальше пошло по наклонной плоскости, и вскоре рубль упал до 2,04. Мои банкиры, Ашберг и Шелль, честно служившие мне и помогавшие в поднятии курса, были в отчаянии. Ашберг специально приезжал из Стокгольма и просил меня повлиять на советское правительство, чтобы Ломоносову было запрещено продавать золото. О том же просил и Шелль…
Я был обессилен в этой борьбе с головотяпством одних и уголовной политикой других! Я писал, посылал телеграммы. Но те, кто, не стесняясь, ставили потом и кровью народа добытую копейку ребром, нагло хохотали… А "аккредитованные" душили меня, писали на меня доносы, жалобы… Ниже я приведу любопытную жалобу-донос на меня Коппа…
Я был беспомощен. Был беспомощен и Красин, которого я бомбардировал телеграммами… А Ломоносов жрал - другого выражения я не нахожу - золото, поглощая ею своей утробой… Из Стокгольма мне писали о тех пиршествах, которые там происходили…
Ах, читатель, тяжело было работать среди этого оголтения и всеобщего воровства! И деньги, народные деньги таяли - ведь я должен был питать и Зиновьева и всех его сподручников по Коминтерну… А ведь я пошел к советам для честной и продуктивной работы для блага народа… И во мне горело и жгло меня чувство виновности… ведь я был с "Ними"… А гуковские и ломоносовы ликовали… и ЖРАЛИ!..
- Что, - не скрывая своей радости, говорил он мне, - рублик-то падает, хе-хе-хе, катится, неудержимо катится!..
Чтобы читателю было хоть сколько-нибудь понятно, в каком положении я находился, приведу один из многих примеров того, как "аккредитованные" правительственные агенты и агенты Коминтерна, этой "свободной, не зависящей от советского правительства" организации (как уверяли и уверяют лиходеи, именующие себя правительством), действовали, выбивая из моих рук народные средства.
Вот брат знаменитого героя "храброго и мужественного советского фельдмаршала" Троцкого, господин или товарищ Бронштейн. Он командирован в Копенгаген для каких-то, известных только ему одному и пославшим его, закупок для надобностей военного ведомства. У него какой-то неограниченный кредит, что называется, "квантум схватишь". Он шлет мне телеграмму, например, о переводе ему (конечно, "немедленно") пяти миллионов крон. У меня есть много золота, русского бойкотируемого золота, но нет ходячей валюты. Я работаю над обменом золота на нее. Телеграфирую ему просьбу подождать. Но он - брат "самого фельдмаршала", - он не может ждать. Он сыплет на меня по телеграфу угрозы. Жалуется своему всесильному в то время брату… Тот требует… угрожает… Натуживаюсь… Посылаю… И это не один раз… Но должен сказать правду: братья Бронштейн, Троцкий и К°, были еще сносны. С ними можно было еще говорить, им еще можно было приводить резоны.
Но вот выступает стильная в своем роде советская фигура. Мой старый знакомый и "крестник", которого я, как я упомянул выше, принимал от советской купели - вельможа Копп. Он находится в Берлине в качестве не аккредитованного перед германским правительством, но по существу советского торгпреда, и в качестве такового он, по заданиям из центра, закупает и отправляет из Германии в Ревель для переотправки в Россию на пароходах всевозможные товары, главным образом, сельскохозяйственные машины и инструменты. Боже, что это за товары!.. Я мечтаю о том, чтобы бывший мой сотрудник, инженер Фенкеви, сказал свое честное и правдивое слово по поводу того, что представляли собою эти товары, на которые шли миллионы и миллионы народных денег. Пусть он выступит с опровержением меня, пусть укажет мои ошибки. Ведь он в качестве заведующего транспортным отделом принимал и перегружал эти товары. Ведь он приходил ко мне, часто чуть не плача, и просил меня съездить с ним на пароходы осмотреть прибывшие грузы… Неужели он промолчит? Не верю, не хочу верить!..
Вот прибывает большой пароход, весь нагруженный косами… Фенкеви осматривает груз вместе со своим помощником, латышом-агрономом, по фамилии, кажется, Скульпе. Он летит ко мне, он привез "для обозрения" пять штук этих кос, которые должны пойти мужику для сенокошения. Он влетает ко мне. Он весь одно возмущение. Не русский, а венгр, он весь один гнев… Гневом дышит и честный Скульпе…
- Смотрите, Георгий Александрович, - говорит он на своем странном русском языке, - смотрите, вот чем должен косить русский мужик!.. Это косы, целый пароход кос, пришедший от Коппа…
И он, и его помощник берут одну за другой все пять кос и легко сгибают их. Косы перегибаются пополам и не выпрямляются - это простая жесть! Ясно, что они не для работы. Я отказываюсь их принять, отказываюсь расходовать на пересылку их в Россию. Шлю телеграмму Коппу. Он нагло отвечает мне и требует, чтобы я принял эти "косы" и переслал их в Россию. Я отказываюсь. Но он успел уже телеграфно пожаловаться в центр. Он исказил истину, и я получаю строгий запрос, почему я отказываюсь. Отвечаю и объясняю, в чем дело. Идет обмен телеграммами, получаю ряд угроз. Стою на своем. Не принимаю бутафорских "кос", и в конце концов пароход уходит с "ценным грузом" обратно.
Снова пароход от Коппа. Он полон плугов, Фенькеви и Скульпе снова летят ко мне. Они умоляют меня съездить с ними на пристань и посмотреть на плуги. Едем. Громадный пароход набит, и на палубе, и в трюме, плугами. Неупакованные плуги на палубе все проржавели. Отодвигают люк трюма. Я гляжу в него и от изумления отскакиваю назад. Вместо стройного ряда плугов я вижу какую-то фантастическую картину. Сброшенные кое-как в трюм плуги эти от морской качки сбились в какую-то плужную смесь, в которой лемехи, резцы, рога и колеса слепились в хаотическом беспорядке, поломав друг друга… Не менее, если не более, пятидесяти процентов товара приведено в полную негодность, а остальные плуги могут быть использованы лишь после капитального, дорогостоящего ремонта… Снова я отказываюсь принять такой товар… Снова телеграммы, жалобы, угрозы… Снова Лежава, указывая на близость начала полевых работ, требует, чтобы я выслал хоть ту часть, которая годится для работы. Но капитан отказывается отпустить часть груза, - и он по-своему прав - он требует, чтобы я принял или весь груз, или отказался бы от всего груза…
Тщетно я указывал Коппу, как надлежит грузить плуги: положив в трюм первый ряд, покрыть его досками, на которые положить второй ряд и т. д. Он отвечает угрозами и, наконец, доносами…
Я думаю, довольно этих двух примеров, чтобы читатель имел представление об операциях вельможного Коппа…
Я пишу эти строки, и передо мной стоит стакан чая в скромном серебряном подстаканнике, поднесенном мне в момент моего отъезда из Ревеля в Лондон моими близкими сотрудниками, называвшими себя "верной пятеркой". Среди выгравированных на нем подписей имеется имя "Фенькеви", по инициативе которого на подстаканнике выгравирован и девиз по-латыни. Хороший девиз: "veritas vincit".
Я часто употребляю этот дорогой мне подстаканник, с умилением вспоминая о "верной пятерке", объединившейся около меня под этим святым лозунгом… И вот, вспоминая операции Коппа, которые все проходили, в транспортном смысле, на глазах у Фенькеви, мне хочется по-прежнему дружески сказать ему: Иосиф Иосифович, именем "veritas vincit", умоляю вас выступить и сказать всем, правду ли я говорю или лгу. Бросьте сомнения и скажите правду, ведь должна же хоть раз "правда победить и воссиять"…
И вельможа Копп, разжиревший и обнаглевший, конечно, не мог оставить безнаказанными мои выступления. И вскоре ко мне в кабинет явился Гуковский, по обыкновению торжествующий и радостный, как всегда, когда он мог поднести мне какую-нибудь гадость.
- Вот вы говорите, что я все пишу на вас доносы, - сказал он, - а вот я только что получил от Коппа из Берлина письмо, к которому он приложил копию жалобы на вас в ЦК партии, хе-хе-хе!.. Это штучка, хе-хе-хе!..
И он стал читать мне эту жалобу. Цитируя наизусть, ручаюсь лишь за общий характер ее и некоторые врезавшиеся в мою память крылатые слова и выражения. Писал он свою жалобу в высоколитературном стиле (отдаю ему эту справедливость), подражая известному выступлению Эмиля Золя по делу Дрейфуса, в котором каждый абзац начинается словами: "J'accuse!". Не буду приводить всего доноса, приведу только наиболее врезавшуюся в мою память часть:
"Я обвиняю товарища Г. А. Соломона в сознательном саботаже меня путем отказа мне в денежных средствах. Это видно из приведения копий моих и его телеграмм.
Моя телеграмма (год, месяц и число): "Немедленно переведите одиннадцать миллионов марок, необходимых для внесения задатка по заключенному договору. № 347. Копп".
Ответ товарища Соломона (год, месяц и число): "Ваша № 347. Не имея распоряжения центра об отпуске вам одиннадцати миллионов марок, запросил Москву. Результаты сообщу. № 1568. Соломон".
Моя телеграмма от (год, месяц и число): "Вашу № 1568 считаю просто отпиской… Повторяю требование, изложенное моей телеграмме № 347, при неисполнении какового вынужден буду жаловаться Москву. № 362. Копп".
Не получая в течение трех дней ответа от товарища Соломона, послал ему новое требование (год, месяц и число): "Глубоко возмущенный вашим молчанием ответ на мою № 362, требую срочного ответа и исполнения требования, изложенного моей № 347. При неполучении ответа до завтра вечером буду считать явным саботажем, о чем и уведомлю Москву с возложением на вас ответственности. № 385. Копп".
Прошло еще три дня. Ответа от товарища Соломона не было. Это вынудило меня послать жалобу на товарища Соломона в Москву Наркомвнешторгу, от которого получил ответ: "Одновременно даем распоряжение Ревель перевести вам одиннадцать миллионов золотых германских марок".
Прошло еще три дня. Ответ от товарища Соломона: исполнил это распоряжение. Но прошу вас, уважаемые товарищи, обратить внимание на то, что нарочитый формализм товарища Соломона задержал получение этих денег почти на две недели и что таким образом выгодная для РСФСР сделка не состоялась… № 397, Копп".
Далее шли примеры моего такого же "саботажа", которые не стоит приводить. А затем цитирую, опять-таки, увы, только на память, другое обвинение:
"Я обвиняю товарища Соломона в антисоветском отношении к делу и ярко выраженной контрреволюционности, как это будет видно из дальнейшего.
По срочному, ввиду приближающихся полевых работ, требованию Наркомвнешторга мною спешно были заказаны на одном из лучших австрийских заводов стальные косы, которые я спешно же погрузил на пароход, чтобы они попали вовремя в Россию…"
И далее шло описание только что изложенной мною истории с железными косами.
"Явно стремясь скомпрометировать советское правительство в глазах крестьян, товарищ Соломон, бюрократически придираясь к поставке этих кос, не принял их и возвратил мне обратно, таким образом вызвав ряд ненужных затрат по отправке кос туда и обратно, страхованию их и прочим накладным расходам. Я слагаю с себя всякую ответственность за несвоевременное снабжение населения косами, за недовольство крестьян и те обвинения советского правительства, с которыми оно, конечно, обрушится на него, и всецело возлагаю всю эту ответственность со всеми последствиями на товарища Соломона, который в антисоветских и контрреволюционных намерениях вызвал эту бучу…"
Такие же "J'accuse!" были и по поводу плугов, по поводу сеялок, еще одной партии кос, борон и прочее и прочее.
Гуковский, смакуя эти обвинения, прочел мне жалобу.
- Да, вот что пишет Виктор Леонтьевич Копп по поводу вас, хе-хе-хе, - сказал он, закончив чтение. - Вот видите, не я один, все на вас жалуются… хе-хе-хе… быть бычку на веревочке… быть, хе-хе-хе!..
Конечно, все эти обвинения были явным вздором, и ЦК партии не обратился ко мне даже с простым запросом по поводу всех этих "ж-аккюз".
Но я, не обинуясь, скажу, что эта недобросовестная деятельность Коппа стоила России массу денег. Помимо того, что возвращение назад негодных товаров, естественно, вызывало страшное запаздывание в деле снабжения крестьян необходимыми срочно орудиями и инструментами, оно крайне удорожило все дело, увеличивая себестоимость их, что отражалось на потребителях. И не было ни одной поставки от Коппа, вполне нормальной. Мне приходилось в тех случаях, когда поломки и порчи составляли не более 10 % всей партии, принимать весь груз, отбирая лом и частью выбрасывая его, частью же ремонтируя его в Ревеле, ибо, напоминаю, наши ремонтные возможности в России были очень слабы.
Но необходимо отметить еще одно обстоятельство, которое весьма меня обескураживало, - это дальнейшая судьба приобретаемых товаров. Недавно мне пришлось читать не то в "Возрождении", не то в "Последних новостях" маленькую корреспонденцию из России, в которой сообщалось, что на московских железнодорожных путях имеются громадные залежи неразгруженных вагонов, которые стоят наполненные товарами свыше пяти лет… Такая же участь была и с моими грузами. Мы их отправляли, и они пропадали.
Буду говорить о явлении, а не об отдельных фактах. Мы отправляем маршрутный поезд. Груз очень срочный. Одновременно с отправкой груза Фенькеви, по установленному им самим правилу, посылает в Москву краткое телеграфное сообщение со всеми необходимыми сведениями (по какому договору груз приобретен, количество его, номер маршрутного поезда, день, месяц и год отправки, словом, все данные). Проходит несколько времени, и я получаю срочную телеграмму-запрос, как-де и почему-де до сих пор не отправлена такая-то партия товара, о спешности которого Наркомвнешторг мне писал тогда-то и тогда-то. Иногда эти запросы сопровождались выговорами, на которые я не обращал никакого внимания. Такие запросы-выговоры посылались периодически целыми пакетами. Я передавал их Фенькеви. Он должен был тратить время для наведения справок, и всегда оказывалось, что груз давным-давно отправлен, что по поводу некоторых грузов у нас имеются те или иные документы, подтверждающие, что груз своевременно прибыл и т. д. Все это говорило о том, что в центре была полная неразбериха… Но было и другое явление, которое не могло не обескураживать нас, - это колоссальное хищение товаров дорогой. Нередко целые вагоны оказывались опустошенными путем выпиливания полов в них, так что они приходили с целыми пломбами, но без груза. Это заставило меня посылать с поездом особых комендантов, которые должны были следить за целостью груза в дороге. Но и это не помогало, и грузы таяли… И мне помнится, что в особенности предметы широкого потребления расхищались целиком. Так вот, я помню, мы послали маршрутный поезд с прекрасной американской обувью. И не прошло и двух недель, как наша обувь уже снова оказалась в Ревеле и продавалась на рынках и в магазинах по ценам ниже нашей себестоимости…
Увы, это было, так сказать, обычное явление… Ничто не спасало от воровства.
XXXI
Примерно в сентябре при моем представительстве был организован Специальный отдел экстренных заказов, или сокращенно Спотэкзак, подчиненный формально и дисциплинарно мне, но представлявший собою по существу закупочную организацию военного ведомства. Гражданская война, войны с лимитрофами и продолжавшаяся еще в то время война с Польшей требовали чрезвычайного напряжения правительства для снабжения и обеспечения армии, которая просто бедствовала. Солдаты были полуодеты, плохо вооружены, и армия нуждалась во всем: в сукне, в обуви, в белье, в медикаментах, в вооружении.
И вот однажды уехавший было в Москву Седельников возвратился в Ревель и привез с собой двух сотрудников - инженера Хитрика и кожевенника Бреслава. Они привезли с собой шифрованное письмо от Лежавы, в котором мне сообщалось распоряжение об организации отдела Спотэкзак и об откомандировании ко мне прибывших в качестве сотрудников этого отдела. Они привезли с собой составленный и утвержденный центром обширный список специальных товаров, которые следовало заказать и поставить.
Необходимо отметить, что в правовом отношении Спотэкзак был очень нелепо регламентирован. Он был какой-то дважды подчиненный: во-первых, мне, а во-вторых, центральному отделу (носившему тоже название Спотэкзак), находившемуся при НКВТ и подчиненному помимо его еще и военному ведомству. Без одобрения центрального отдела я не мог приобрести никаких товаров. Таким образом, сотрудники этого отдела под моим наблюдением рассматривали, испытывали предлагаемые товары, одобряли или отвергали образцы их, узнавали цены, торговались… но все это, так сказать, в совещательном порядке. Окончательно же решал цену и все условия поставки я. Но мои "спотэкзаковцы", боясь своего центрального начальства, посылали ему на апробацию отобранные и подходящие, по их мнению, образцы (с ценами и прочими условиями), а в более сложных случаях ездили в Москву с этими образцами. И лишь после того как товары и условия их поставки прошли все эти инстанции, я окончательно сговаривался с поставщиками и заключал договоры. Конечно, порядок этот был довольно сложный и в самом принципе его уже таились всякие возможности конфликтов и межведомственных трений. Но мне лично он был удобен, так как снимал с меня значительную долю ответственности и возможных нареканий, ибо, как оно и понятно, мое мнение и мнение центра часто расходились. Не соглашаясь с ним, я делал свои возражения и в случае неприятия их центром и настаивания им на его решениях я спокойно подписывал точно и подробно разработанный договор, чисто по-чиновничьи, чувствуя себя покрытым решением центра. Однако, хотя это и было мне лично удобно, такая система до некоторой степени и обезличивала меня, сводя значение моей подписи к чисто юридической фикции или проформе…
Но наличие Седельникова в качестве сотрудника Спотэкзака создавало при его нервной невменяемости для меня массу неудобств. И мне тем труднее вспоминать о нем с упреком (недавно, в июне 1930 г., он скончался), что лично ко мне он относился очень хорошо, что не мешало ему закатывать мне самые нелепые сцены. Не понимая ничего в коммерческих делах и особенно в правовой стороне вопроса, он часто наседал на меня, требуя, чтобы я немедленно подписал тот или иной договор, в принципе уже решенный, но по которому я еще не пришел к окончательному соглашению с поставщиком в деталях. Укажу на конкретный случай.