- Вы предлагаете солдатскую обувь? - с удивлением оглядев эту изящную посетительницу, спросил я.
- Ах, ничего подобного, господин Соломон, - с небрежной улыбкой ответила она. - Я это написала нарочно, чтобы вы приняли меня и чтобы вообще замаскировать цель моего визита…
- Так чему же я обязан чести видеть вас, сударыня? - спросил я.
- Прежде чем объяснить вам цель моего посещения, - скажу вам, что я знаю, что вы настоящий джентльмен, хотя и состоите на службе у большевиков… Поэтому, прежде чем ответить вам, я прошу вас дать мне честное слово в том, что весь разговор останется между нами… по крайней мере, в течение одного-двух дней…
- Простите, я могу дать вам слово только в том случае, если ваш визит не касается каких-нибудь государственных вопросов…
- О, ничего подобного… Я далеко стою от политики, - ответила она. - Вопрос касается вас лично, только вас… Я хочу вам сделать одно предложение, касающееся только вас лично… Могу я рассчитывать на вашу дискретность?..
Заинтригованный и заинтересованный сверх меры, я дал ей слово.
- Дело вот в чем, - начала она. - Я жена секретаря консула одной из стран, которую вы мне позволите не называть, находящегося не здесь, а в другой стране.
Мы узнали о ваших трениях с господином Гуковским, которые угрожают вам массой неприятностей… Впрочем, ни для кого это не секрет, все говорят об этом. Я не касаюсь существа вопроса, но предупреждаю вас, что он пишет на вас доносы и что вам угрожают большие неприятности… Но и самому Гуковскому несдобровать… это так, между прочим… Так вот, имея через мужа необходимые связи и возможности, я и предлагаю вам, если вам это нужно, устроить вам хороший, - подчеркнула она, - паспорт…
- Нет, - ответил я, глубоко изумленный ее словами и вообще ее осведомленностью, и крайне изумленный ими, - я не собираюсь бежать…
- Ах, я не говорю этого… но я думаю, что, быть может, на всякий случай вам было бы приятно иметь такой паспорт и уже с готовой визой на любую страну в кармане… для вас и, конечно, для вашей супруги также… И так как это для вас… ведь нам все известно… известно, что вы честный человек и что потому-то Гуковский и старается вас утопить… Так вот, для вас оба паспорта будут стоить всего сто тысяч эстонских марок…
- Благодарю вас за заботливость, - перебил я ее, - но, повторяю, я не собираюсь бежать…
- Подумайте, господин Соломон, - настаивала она, - подумайте хорошенько… И это вовсе не дорого… Когда летом Гуковский устраивал через мое же посредство паспорт Эрлангеру и его жене, он уплатил нам миллион эстонских марок… Но Эрлангер был просто мошенник, наворовавший массу денег… у него не менее двух миллионов шведских крон… и мы не стеснялись содрать с него подороже… Гуковский тоже обращался к нам на днях с просьбой о паспорте для себя, но, не желая компрометировать себя с ним, мы ему отказали… Мы же устроили паспорт для господина В-а, которого вы уволили за мошенничество, и ему это тоже стоило миллион марок… А вам и для вашей супруги с готовыми визами все удовольствие обойдется всего только в сто тысяч эстонских марок…
Я наотрез отказался. Конечно, я мог бы и, в сущности, должен был бы арестовать эту даму… Но я отпустил ее - ведь она верила моему слову, слову "большевика-джентльмена"…
И не знаю, была между этим визитом и тем, что произошло на другой день, какая-нибудь связь или это было просто совпадение, но на следующий день - это было в половине декабря - приехал очередной дипломатический курьер. Спустя некоторое время Гуковский влетает ко мне, весь радостный и торжествующий. Он держал в руках какое-то письмо.
- Ну, вот, - сказал он, - я получил сегодня хорошие новости, хе-хе-хе!.. А вы не получили никаких новостей?
- Обыкновенные, - ответил я, - заказы, запросы, все обычное…
- Ну-с, а у меня новости такие, что вы так и ахнете, - радостно сообщил он, - так и ахнете… Хотя я частенько читал вам письма к моим, как вы их называете, "уголовным друзьям", хе-хе-хе… ну, однако, конечно, не все вам читал… Так, узнав, что меня, по настоянию Ленина, решено отозвать, я писал Чичерину, что в интересах поддержания престижа РСФСР необходимо, уж если меня отзовут, отозвать также и вас, хе-хе-хе-хе!.. Ведь правда, остроумная идея?.. Хе-хе-хе!..
Я угрюмо молчал. Мне было глубоко противно. Было противно и слушать его, и видеть перед собой всю его фигуру, его отвратительные гнойные глаза с их нагло торжествующим выражением…
- Хе-хе-хе, - продолжал он, - вот я и получил сегодня ответ от Чичерина… и пришел к вам поделиться новостью, хе-хе-хе!..
И он стал читать мне письмо Чичерина, которое привожу на память.
"…К сожалению, - писал Чичерин, - по настоянию Ленина, на которого, как мне стало известно, очень наседал Сталин, представивший ему подробный рапорт Якубова, а также неблагоприятное для вас мнение нашего "миротворца" Иоффе, вас решено отозвать из Ревеля. Я старался воспротивиться этому, убеждал, доказывал, но я натолкнулся на вполне готовое решение, твердое, как скала, о которую и разбились все мои настояния. Ваше отозвание - вопрос решенный… Но вполне присоединяясь к высказанному вами в одном из последних писем взгляду, что для сохранения нашего престижа нельзя отозвать только вас одного и оставить торжествовать Соломона, что могло бы крайне нежелательно отозваться за границей на общественном мнении, я стал работать в этом направлении, и, поверьте, с большими усилиями мне удалось убедить Ленина в необходимости отозвать и Соломона. Добился я этого, между прочим, и тем, что для Эстонии нам нужен только один представитель, который в своем лице соединял бы обе функции, дипломатического нашего представителя и торгового, так как иначе-де нам не избежать вечных личных трений между тем и другим, если эти функции будут исполняться отдельными лицами… После большой склоки, ставя даже несколько раз министерский вопрос по этому поводу, мне удалось добиться признания правильности моей точки зрения. Таким образом, в ближайшие дни вы и Соломон будете одновременно отозваны, и вам обоим на смену будет назначен - я очень настаивал на этом - Литвинов один. Теперь я хлопочу о том, чтобы вам после отозвания был предоставлен полуторамесячный отпуск для лечения вашей болезни и для "омоложения" по способу Штейнаха, о котором вы мне пишете…"
Он окончил чтение и торжествующе посмотрел на меня…
- Ну, как вам нравится эта идея, Георгий Александрович, ха-ха-ха!.. - захохотал он, явно издеваясь надо мною. - Не правда ли, Георгий Васильевич Чичерин ловко провел ее, ха-ха-ха-а!..
И вот тут - это был единственный раз, когда я в своих отношениях с Гуковским не выдержал - я дал волю своему гневу… Я молча встал с своего кресла и, с трудом сдерживаясь, чтобы не избить его, подошел к нему, взял его за руку, приподнял его в кресле и с трудом (спазмы душили меня) произнес хриплым голосом:
- Вон!.. сию же минуту вон!.. прохвост!.. - и толкнул его к двери…
Он испугался и, весь трясясь и побледнев, безропотно пошел своей ковыляющей походкой к двери…
Вскоре прибыл Литвинов, назначенный сменить меня и Гуковского, который немедленно, чуть ли не в тот же день, уехал в Германию "омолаживаться"… Обо мне из центра было ни гугу. Удостоверение Литвинова гласило, что он назначен дипломатическим и торговым представителем. Об отозвании меня не было никакого официального уведомления. Я послал запрос в Москву и одновременно в Лондон Красину. Из Москвы ответа не было ни теперь, ни после. От Красина я получил телеграмму, в которой он писал: "Поражен этими непонятными мне перестановками. Сношусь с Москвой, чтобы выяснить. Прошу и умоляю отнестись хладнокровно к происшедшему. Предполагаю скоро быть Ревеле проездом Москву. Обнимаю. Красин".
Я запросил Литвинова, желает ли он немедленно принять от меня дела. Об обратился ко мне с "сердечной просьбой старого товарища" оставить все по-старому, т. е. продолжать нести мои обязанности. И вот я остался в Ревеле на своем посту, так сказать, "а ля мерси" Литвинова, который, однако, вскоре потребовал, чтобы заведующие отделами, помимо меня, делали доклады и ему. Получилась нелепость, глубоко уязвлявшая мое самолюбие. Но этого было мало, и немного спустя Литвинов выпустил когти и стал усердно преследовать моих ближайших сотрудников - Ногина, Маковецкого, Фенькеви и других. Я глубоко страдал за них, но, увы, ничего не мог поделать… Литвинов обрушился на них со всею силой своего хамства, старательно выживая их. Через несколько времени, все не получая ответа на мои запросы из Москвы, я опять послал запрос, но ответа так и не было до конца моего пребывания, в Ревеле.
Между тем из Стокгольма вскоре приехал Ашберг по делам моих операций с продажей золота, вконец испорченных вмешательством в них Ломоносова. Не посвящая его в сущность происшедших перемен, я просто сообщил ему, что вместо Гуковского назначен Литвинов и что, по всей вероятности, я вскоре получу новое назначение… Тогда он обратился ко мне с предложением.
- Я знаю, - сказал он, - что советское правительство вам очень верит. Я уже давно думаю о том, что РСФСР необходимо иметь свой собственный банк за границей, что значительно развязало бы России руки и удешевило бы всякого рода операции. И уже давно я собираюсь переговорить с вами и предложить вам и вашему правительству следующую комбинацию. Я стою сейчас во главе основанного мною банка "Экономиакциебулагет", одним из крупных акционеров которого является мой друг Брантинг, т. е. по существу банк этот принадлежит ему и мне… Вот я и предлагаю, чтобы РСФСР взяла на себя этот банк, который номинально останется частным акционерным шведским предприятием. РСФСР вносит в дело, скажем, пять миллионов золотых рублей, не от своего имени, а якобы вы как частное лицо их вносите… Таким образом, имея в этом деле примерно около семидесяти пяти процентов акций, вы становитесь единственным директором-распорядителем банка… Впрочем, вопрос о правлении банка - это уже второстепенное дело, и, если вы и ваше правительство согласны на эту комбинацию, вы уже сами установите систему конструирования этого банка. Но таким образом РСФСР будет иметь свой собственный заграничный банк. Вы будете располагать правом единоличной подписи, а остальные члены правления, т. е. я и другие, по вашему усмотрению, с теми или иными ограничениями… Но, повторяю, это вопрос уже второстепенный, важно лишь решение вопроса в принципе…
Незадолго до этого разговора я получил от Красина телеграмму о его выезде в Москву через Ревель, и я ждал его через два дня. Я ответил Ашбергу, что прежде чем дать тот или иной ответ на его предложение, я должен посоветоваться с моим другом Красиным. Ашберг согласился подождать его приезда в Ревель. Я познакомил его с Литвиновым, которому он тоже изложил свой проект, и Литвинов отнесся к нему очень сочувственно.
С пароходом приехал Красин, везший в Москву законченный уже проект договора с Англией. Литвинов отправился вместе со мной встречать его. Мне было отвратительно видеть, как Литвинов, ненавидевший Красина всеми фибрами своей души, бросился целовать и обнимать его. Красин остановился у меня, и мы с ним направились ко мне пешком, так как пристань находилась недалеко от меня.
И характерная вещь - едва мы с Леонидом, попрощавшись с Литвиновым, остались одни, как он обратился ко мне с таким вопросом:
- А как ты думаешь, Жоржик, меня в Москве не арестуют?..
* * *
В тот же день, мы отправились с ним в мое бюро, потолковали с Литвиновым, между прочим, и о проекте Ашберга, которого мы вызвали из гостиницы и который лично защищал все детали своего проекта… Оставшись втроем, мы вновь обсудили во всех деталях проект и пришли к следующему решению, которое Красин и взялся провести в Москве. Согласно нашему проекту, утвержденному в дальнейшем в сферах, РСФСР одобряет предложение Ашберга. Осуществление его я беру на себя. Советское правительство ассигнует (вернее, доверяет) мне лично пять миллионов золотых рублей. Для того чтобы в глазах всего мира мое участие не вызывало подозрения, я с ведома советского правительства симулирую, что, разойдясь с ним в корень и отряхнув прах от моих ног, я бежал от него в Швецию, где и устроился со своими (неизвестно каким способом нажитыми) пятью миллионами в "Экономиакциебулагет"… Иными словами, я должен был навсегда погубить мою репутацию честного человека…
Когда наше обсуждение - происходило оно в кабинете Литвинова - было окончено, я, имея ряд неотложных дел, ушел в свой кабинет, оставив Красина и Литвинова вдвоем. Спустя примерно час Красин пришел ко мне в кабинет. Он был очень расстроен. Подписав несколько срочных бумаг, я обратился к нему с вопросом:
- Что? Какие-нибудь неприятные разговоры с Литвиновым?..
- Как сказать, - ответил он с какой-то брезгливой гримасой. - Видишь ли, я показал ему проект договора с Англией и… тебе я могу это сказать… Конечно, Литвинов… ты же его хорошо знаешь, знаешь, какой это завистливый хам… начал озлобленно критиковать его и доказывать, что я должен был и мог добиться от англичан и того, и другого… Я его разбил по всем пунктам… Словом, препаршивое впечатление: договор, очевидно, плох, потому что его провожу я, а не он…
Красин прогостил у меня три дня. Мы много говорили с ним, но об этом когда-нибудь позже. Он был мрачно настроен и не мог отделаться от тяжелых предчувствий и ожиданий больших неприятностей в Москве. Я старался его рассеять, но и у меня было невесело на душе… Затем он уехал в Москву.
Я, конечно, провожал его на вокзал. Был и Литвинов, полезший к нему со своими иудиными поцелуями. Прощаясь со мной и отойдя немного от Литвинова, Красин, целуя меня, шепотом, тревожно спросил меня еще раз: "Так ты думаешь, не арестуют?" Я подавил свою тревогу за него и, вымучив на своем лице ободрительную улыбку, ответил ему:
- Ну, конечно, нет. Поезжай с Богом, голубчик…
XXXIII
Красин уехал. Я продолжал работать. Литвинов, относясь ко мне лично вполне корректно и даже наружно по-товарищески тепло, вымещал свою злобу против Красина и меня на моих близких сотрудниках, которые слезно просили меня, при получении мною нового назначения, взять их с собою. Ашберг приезжал еще не один раз, и мы с ним и Литвиновым разрабатывали все детали его проекта, который, по полученным от Красина известиям, встретил полное сочувствие в советских сферах и, главное, со стороны Ленина.
В начале февраля возвратился из отпуска Гуковский… Я едва-едва с ним поздоровался, хотя он, несмотря на последнюю сцену, когда я почти вытолкнул его из моего кабинета, что-то очень лебезил передо мной. Литвинов между тем непременно решил устроить "дипломатический" обед, на который были приглашены и эстонские сановники, как министр иностранных дел Бирк и др. Обед имел целью демонстрировать "перед лицом Европы", - как говорил Литвинов, приглашая меня, - что между нами тремя, т. е. Гуковским, Литвиновым и мною, царят мир и любовь. Пришлось проглотить еще одну противную пилюлю - участвовать в этом обеде, улыбаться Гуковскому, слушать его похабные анекдоты, беседовать с быстро напившимся Бирком, и манерами и развитием представлявшим собою средней руки уездного русского адвоката.
Гуковский оставался недолго в Ревеле, устроившись в маленькой комнате в той же "Петербургской гостинице" и работая вместе с Фридолиным над составлением своего отчета. Затем он уехал в Москву и исчез из поля моего зрения. И теперь я считаю своевременным попытаться сделать более или менее подробную характеристику этого излюбленного советского деятеля, которого так старательно покрывали во всех его гнусностях его друзья-приятели.
От сколько-нибудь внимательного читателя моих воспоминаний, надеюсь, не укрылось, что Гуковский представлял собою в некотором роде центр, около которого сгруппировалась вся мерзость, все нечистое, все блудливое, все ворующее и пожирающее народные средства. Около него стали, частью скрываясь, частью явно, все те, кого я называю его "уголовными друзьями".
Принимаясь за эту характеристику, я беру на себя нелегкую задачу. Ведь это характеристика человека, настолько порочного, что всякий, прочтя ее, вправе будет заподозрить меня в том, что из чувства неприязни я сгустил краски до полной потери чувства меры и, впав в чисто мелодраматическую фантазию, вывел не живое лицо, а какого-то кинематографического злодея. Но много лет прошло с того момента, как я расстался с Гуковским, который давно уже спит могильным сном, и за эти годы я часто возвращался мыслью к прошлому и, в частности, к Гуковскому, разбираясь во всем том, что мне известно о нем. И я тщательно искал в нем хотя бы одну положительную черточку, присутствие которой претворило бы эту чисто абстрактную фигуру героя бульварного романа в живое лицо. Увы, при полной моей добросовестности в этом отношении, я не могу оживить, очеловечить его, и он остается героем мелодрамы, он остается чистой абстракцией.
И вот в этом-то и заключается трудность проведения его характеристики. Но и это еще не все. Часто мелодраматические герои выводятся, как личности, обладающие какой-то инфернальной силой, чем-то от Мефистофеля. Но в данном случае нет и этого. Нет ни одной хотя бы и отрицательной, но яркой черты в характере этого реального типа. Это был человек совершенно слабый, со всеми основными чертами слякотного характера, и в то же время он был силой, ибо он был силен не сам по себе, а по тем условиям, которые его создали, которые его поддерживали и которые в конце концов его погубили… Его создала советская система…
Я не знаю его биографии, а потому не могу привести всего того, что обыкновенно приводится в жизнеописаниях, т. е. тех условий, в которых он родился, жил и воспитывался и чем, обыкновенно, биографы обосновывают определенный характер данного лица. Я узнал его лишь в Москве в качестве советского сановника, когда ему было уже лет около пятидесяти. Выдающийся инженер, Р. Э. Классон, большой друг Красина, как-то в свою бытность в Ревеле характеризовал Гуковского, которого он знал еще по Баку, где тот был главным бухгалтером городской управы, как шантажиста и просто мошенника и нравственное ничтожество. Как я уже упоминал, в начале советского режима Гуковский был назначен народным комиссаром финансов. Но он оказался совершенно неспособным к этой сложной должности. Он был смещен и назначен членом коллегии Рабоче-крестьянской инспекции, говорят, по дружбе со Сталиным. Я не знаю лично Сталина. Как к государственному деятелю я отношусь к нему вполне отрицательно. Но по рассказам его близких товарищей, между прочим, и хорошо знавшего его Красина, Сталин - человек, лично и элементарно, вполне честный, крайне ограниченный (что и видно по его деятельности), но глубоко, до идиотизма преданный идеям революции, и поэтому я не допускаю и мысли, чтобы Сталин протежировал Гуковскому, если бы не считал его тоже честным человеком.