- Жоржик, право, не стоит вспоминать… мне это больно… если бы ты все знал, - он на минуту умолк и, махнув рукой, закончил - Может быть, ты не судил бы меня так строго… Но, если бы ты знал, до чего я ненавижу Клышко!..
Так мы все более и более отдалялись друг от друга…
На другой день ко мне явился Квятковский с очень нежным письмом от Красина, в котором он просил меня провести вступление нового директора в должность. Я проделал все необходимые формальности, и, к великой радости Клышко, Квятковский стал директором. В первом же заседании правления Квятковский предложил принять на службу своего друга А. А. Винокурова, который впоследствии и был назначен заведующим коммерческим отделом. Про это alter ego Квятковского скажу только, что это был пьяница и развратник и на редкость наглый малый. И Квятковский стал быстро оперяться. Сперва он держал себя очень подхалимовато со мной и с другими членами правления, заискивая во всем. Но опираясь на влияние Красина, все время инспирируемого Клышко, он стал поднимать нос и начал вести политику разложения аппарата и деморализации служащих, для чего он повел своеобразную агитацию. Вместе с Винокуровым он стал проводить в жизнь идею создания встреч сотрудников на нейтральной почве. Я ему указал на существование клуба. Но он возражал, что клуб, организованный исполкомом, представляет собою нечто вроде ассамблей, устраиваемых в "институтах для благородных девиц", а он имеет в виду такие собрания, где сотрудники могли бы спокойно и без всяких стеснений обмениваться мнениями…
Я много не спорил и только сказал, что лично я не войду в этот клуб. И клуб этот стал существовать. По пятницам в каком-то лондонском кабачке начались собрания этого "клуба". После первого же собрания мне стало известно, что там происходило свирепое пьянство, что несколько человек, в том числе Ясвоин, информатор Клышко, допились до мертвецкого состояния и по окончании этой оргии - около пяти часов утра - остались ночевать в этом притоне. Тем не менее Квятковский стал усердно просить меня побывать хоть на одной пятнице, говоря, что именно мое отсутствие, отсутствие моего "нравственного влияния" и вызвало с непривычки "такие эксцессы"… Он так влипчиво приставал ко мне, что я согласился побывать там в ближайшую пятницу.
Как раз в пятницу я был занят рядом неотложных дел и мог попасть на эту ассамблею лишь около одиннадцати часов вечера… Меня встретили Квятковский, Винокуров и другие радостными восклицаниями.
- Спасибо, Георгий Александрович, что вы таки приехали, а то мы уж были в отчаянии, думали, что вы так и не приедете… У нас тут правило: все мы товарищи без всяких чинов…
Я оглядел поле битвы. Ассамблея расположилась в трех комнатах второго этажа притона. В большой комнате стоял стол, весь заставленный бутылками и частью наполненными, частью недопитыми стаканами. Скатерть была уже изрядно залита вином, стояли какие-то закуски. За столом в непринужденных позах сидели сотрудники. Все говорили сразу, громко, явно пьяными голосами. Ко мне подошел некто Левенбук, недавно принятый в "Аркос" по инициативе Красина. Он кинулся ко мне с распростертыми пьяными объятиями, от которых я с трудом устранился.
- А, вот он, terrible Solomon, ха-ха-ха! - заплетающимся языком сказал он. - А мы здесь просто, по-товарищески… как друзья бес-с-седуем… Здесь нет начальства!.. здесь все равны… К черту всяких директоров!.. Здесь Запорожская Сечь, ха-ха-ха!..
Квятковский, который мог пить три-четыре дня подряд и оставаться, что называется, ни в одном глазу, подмигивал Левенбуку, который этого не замечал. Он продолжал свои "товарищеские" приветствия, все время пересыпая их - свобода так свобода, черт возьми! - площадной руганью… Квятковский и Винокуров бросились наводить порядок, старались угомонить Левенбука и других, полезших ко мне с аналогичными фамильярными приветствиями, пересыпанными русской аттической солью…
Кое-как вся эта изрядно намокшая публика была приведена к порядку. Меня усадили. Стали предлагать выпить чего-нибудь.
- Я не пью, - решительно заявил я. - И не буду пить, мне строго доктора запретили…
- Ах, terrible Solomon не хочет пить, ха-ха-ха! - продолжая сыпать на все стороны самую невозможную площадную ругань, бросился ко мне вновь Левенбук с большим стаканом виски. - Так мы его заставим… Товарищи, я предлагаю привести его к одному знаменателю… Напоим его!..
- Александр Александрович, - обратился я к Квятковскому, - если вы его не уймете, я сейчас же уйду…
Я не буду подробно описывать это "невинное" препровождение времени. Квятковский и Винокуров оттащили его. Другие, хотя тоже изрядно пьяные, но не потерявшие еще памяти, тоже стали успокаивать его. И Квятковский начал деловую часть ассамблеи.
- Так вот, товарищи, будем обсуждать программу наших встреч во внеслужебное время. Кто желает взять слово?
- Я! - крикнул Левенбук. И он начал говорить о том, что "наши собрания должны быть душа нараспашку"… чтобы каждый мог смело, кого угодно, "матом крыть", мы-де не институтки… и т. д.
После него говорил Квятковский. Говорил долго… Говорил о свободе на этих ассамблеях…
- У нас, - живописал он, - нет ничего недозволенного, у нас все можно: пейте, хотите танцевать - танцуйте, хотите девочку - сделайте ваше одолжение, здесь имеется отдельная комната со всеми удобствами… милости просим… ха-ха-ха!..
Публика ржала от восторга… Я пробыл в этой "Запорожской Сечи" около получаса… Мне удалось незаметно встать. Я быстро спустился в вестибюль, взял свою верхнюю одежду и бежал…
На другой день мне стало известно, что ассамблея окончилась, как и следовало ожидать, тем, что все кроме Квятковского и Винокурова, лежали в лежку на полу… Клышко не принимал участия в этих ассамблеях, но знал о них и хитро’ подсмеивался над их результатами. Вскоре, по моему настоянию, они были прекращены. Сдружившийся со мной Силаев передавал мне, что вся эта история с ассамблеями была затеяна Квятковским и Клышко со специальной целью попытаться напоить и меня до безобразия, чтобы затем скомпрометировать меня участием в какой-нибудь скандальной истории, которую, конечно, нетрудно было бы устроить… Квятковский вел свою линию. Он сдружился с Крысиным и Половцовой. Последняя вскоре, по-институтски обидевшись на какую-то резолюцию Красина на ее докладе, подала в отставку, думая просто разыграть сцену. Но отставка ее была принята, и она ушла из "Аркоса" и сделалась агентом советского Красного Креста.
Мои отношения с Красиным становились все более и более натянутыми. Теперь уже и Квятковский стал настраивать его против меня. Делал он это осторожно, часто бывая у Красиных, у которых я, ввиду наступившего между нами охлаждения, бывал лишь изредка, когда уже совсем было неловко отказываться от приглашения, Квятковский же не пропускал случая поговорить на мой счет и деликатно наговаривал на меня, чему способствовала его старинная дружба с Красиным, а особенно с его женой, Любовью Васильевной Красиной, тоже другом моей юности… Помню, как Красин, узнав, очевидно, от Квятковского о моем отрицательном отношении к ассамблеям и моих настояниях прекратить их, ибо это компрометировало нас в глазах англичан, со злой насмешкой назвал меня "Савонаролой", желающим обратить живую жизнь в монастырь… А ведь сам Красин почти не пил и гнушался безобразных пьяных сцен. Вообще с ним происходило что-то неладное. Появилась в обиходе их домашней жизни какая-то нелепость, комичное подражание какому-то "высшему стилю". Граф Витте в своих мемуарах с удивлением отмечает, что когда он обедал и завтракал у Рузвельта, президента Соединенных Штатов, то все блюда подавались президенту первому, согласно установленному этикету. Вот и у Красина стали следовать этому обычаю, и Красину всегда подавалось первому (а затем его жене), хотя бы за столом среди приглашенных были и почтенные дамы. И сидели за столом Красины друг против друга в креслах, тогда как все остальные сидели на обыкновенных стульях… Очевидно, введшие это в домашний обиход Красины не подозревали всей глубины пошлости и комичности этого подражания…
Квятковский часто жаловался мне на то, что в правлении "Аркоса" нет председателя, нет директора-распорядителя. Председательствование на заседаниях велось по очереди каждым членом правления, и каждый директор являлся распорядителем в отведенной ему части общего дела. Квятковский постоянно сетовал на это. И нередко на эту же тему шли в моем присутствии разговоры у Красиных. Я понимал, куда гнет Квятковский, и молча выслушивал его сетования, не подавая никаких реплик.
Но вот однажды ко мне в кабинет пришел Красин: мы-де так давно не видались, ему-де так хочется просто поговорить со мной. У меня уже исчезло то полное доверие, которое связывало нас много лет… И я не сомневался, что с его стороны это только дипломатический подход. Я не ошибся. Поговорив о том и о сем, он спросил меня:
- Ну, что же, ты убедился теперь, что, настаивая на предоставлении Квятковскому поста директора, я поступил в твоих интересах? Видишь, он и работник хороший, и хороший товарищ…
Я угрюмо молчал: я уже понял, к чему клонится речь. Я и тут не ошибся. Мое молчание сразу же вывело его из себя.
- Право, на тебя ничем не угодишь, - с раздражением сказал он. - А между тем Квятковский относится к тебе так тепло и хорошо… Вот еще вчера он был у нас… Меня удивляет и Любу также, что ты совсем почти не бываешь у нас последнее время… и он так тепло о тебе говорил…
- Слушай, Леонид, - не выдержал я, - оставим эти комедии… право, наша старая дружба выше того, чтобы нам вести какие-нибудь дипломатические разговоры… Говори прямо, к чему ты гнешь. Это будет порядочнее… тем более что я догадываюсь уже, в чем дело… Только имей в виду, что для меня Квятковский человек вполне выяснившийся, и я не изменю своего мнения в лучшую сторону и твердо стою на своем, что это просто большой выжига и что он со временем выроет тебе могилу, как роет теперь мне… и по-видимому, небезуспешно…
- Ну, знаешь ли, я терпеть не могу Божьей милостью пророков и пророчеств и кликушества, - резко парировал он меня. - Если у тебя есть факты, пожалуйста, изложи их. А эти загадочные вещания мне не интересны…
- Я больше ничего не скажу ни о нем, ни о Клышко, - прервал я его, - и освобожу тебя от моего "кликушества"… Оставайся себе с твоими друзьями… Но, конечно, не говори мне о их дружбе и теплом отношении ко мне, - меня это просто оскорбляет… Ну, а теперь скажи мне, к чему ты затеял весь этот разговор?
- Да видишь ли, с тобой теперь так трудно стало говорить, - ответил он, смягчая тон и стараясь придать ему характер дружеской конфиденции, - ты стал такой неуютный, Жоржик, право… Но ты, в сущности, прав. Видишь ли, мне уже давно кажется, что в конструкции нашего правления есть большая брешь… как бы сказать… - запнулся он.
- Да нечего искать, как бы сказать, - перебил я его, - надо просто сказать… Вот: брешь эта состоит в том, что у нас, как и говорит мне Квятковский чуть не каждый день, нет председателя и директора-распорядителя… и уж добавлю от себя, что обе эти должности надо возложить на Квятковского… Так ведь?
- Да, вот именно, вот об этом-то я и хотел с тобой поговорить, - подхватил Красин, по-видимому с облегчением, что я дал ему выход. - Именно об этом… Конечно, единственным серьезным кандидатом я считаю тебя… - опять запнулся он, и мне пришлось снова прийти к нему на помощь.
- Не стоит, голубчик, золотить пилюлю, - сказал я. - Жарь спокойно дальше: но ко мне, дескать, в центре создалось такое одиозное отношение, что ты даже не решишься заикнуться о моей кандидатуре, а потому-де приходится остановиться на Квятковском. Так?
- Да, приблизительно так, - подтвердил он упавшим голосом.
- Ну, а теперь я скажу тебе два слова, - продолжал я. - Все будет так, как ты говоришь. Но только помни одно - я всеми силами ума и сердца протестую против этого решения и отмечу мое мнение прямо в лоб, когда на общем собрании ты проведешь эту гнусность… О, не по отношению ко мне, а по отношению к делу, ибо ты решил пустить грязного козла в огород. Но тебе лично я заявляю, и запомни это раз и навсегда, что я отношусь к этой кандидатуре с омерзением, ибо этот козел пожрет все овощи в огороде и всюду провоняет… Я кончил, будущее покажет, прав ли я… Что касается меня лично, я давно уже решил, никого не посвящая в мое решение, что я всем вам не ко двору, и я уйду из "Аркоса" при первой же возможности…
Через два-три дня после этого состоялось общее собрание "Аркоса" (конечно, эти собрания "акционеров" были чистой комедией), на котором Красин и предложил ввести в состав администрации "Аркоса" должности председателя правления и директора-распорядителя. Все, кроме меня, конечно, голосовали "за" поднятием рук…
- А ты, Георгий Александрович? - спросил Красин. - Ты случайно не поднял руки?
- Нет, вполне сознательно…
Далее Красин предложил избрать на обе должности Квятковского. Я опять вотировал против. И в тот же день после собрания Квятковский пришел ко мне. Он старался говорить со мной дружески, его-де очень огорчает мой вотум, он-де так дорожит моим мнением и прочее, и прочее, и прочее.
- Бросьте эти ненужные разговоры и комплименты, - спокойно, но с чувством гадливости сказал я, - мне все эти штуки-фокусы надоели и неинтересны… Вы добились своего, о чем же тут говорить?..
Окрыленный выборами, он с первого же дня начал уже совсем беззастенчиво продолжать свою кампанию, стараясь довести роль директоров до полного ничтожества. Он выбрал себе отделы самые "питательные", как, например, коммерческий, во главе которого был поставлен его друг Винокуров, начавший хапать направо и налево. Словом, началась форменная и наглая "гуковщина". Квятковский в качестве директора-распорядителя стал вести лично все переговоры о кредитах и с поставщиками… Пользуясь своим влиянием и все больше и теснее сближаясь с Красиным и Клышко, он, сперва несколько стесняясь, а затем уже совершенно нагло и открыто, стал выживать меня, отбирая у меня одно дело за другим. Но особенно он старался отобрать у меня руководство приемочным отделом. Однако тут уж я открыто показал зубы и твердо заявил, что этого отдела, в сущности контролировавшего все закупки, к какой бы области они ни принадлежали, я не уступлю. Аргументировал я свой отказ чисто формально: мне поручил этот отдел Красин, состоявший самым главным акционером "Аркоса" (если не ошибаюсь, он номинально владел чуть ли не 95 % всех акций), он утвердил создание этого отдела, как говорил Клышко, "в порядке декрета" и возложил на меня ведение им, и я считаю, что лишь в таком порядке я могу быть лишен ведения этим отделом. Красин в данном случае поддерживал меня. Но злоба против этого отдела, где царил я, все росла и росла, ибо самим своим существованием он ставил вечные препятствия возможности поставщику сговориться с заведующим тем или иным закупочным отделом. Неоднократно Квятковский довольно откровенно, хотя и не прямо предлагал прекратить всякого рода гонения на меня, если я только откажусь от этого отдела в его пользу…
- Помилуйте, Георгий Александрович, - едва сдерживаясь, чтобы не ругаться, говорил он, - ведь такой важный отдел, как отдел приемок, который, в сущности, является контрольным для всех закупок и даже для экспортных товаров, которые он тоже ревизует, должен находиться в руках директора-распорядителя. А раз он у вас, так в этой части, в сущности, вы являетесь директором-распорядителем, а не я. Ведь положение об этом отделе, вами же составленное, дает вам в руки громадное оружие… Вам следовало бы уступить его мне…
- Этого не будет, - отвечал я, - уже по одному тому, что я не хочу обидеть моего старого друга Красина, который просил меня взять его на себя.
- Но, поверьте, Георгий Александрович, что, если бы вы его передали мне, - откровенно говорил Квятковский, - я повел бы его не хуже вас… и тогда и для вас было бы легче: прекратились бы разные трения…
- Да, но дело-то в том, что я вам не верю, Александр Александрович, - не стесняясь отвечал я. - Пока вы меня совсем не выживете из "Аркоса", я не откажусь от него. Я потому и дорожу им, что таким образом я хоть до некоторой степени держу вас, Винокурова и прочих винокуровых на вожжах и даже взнузданных в мундштуки.
- Ну, а если Красин отнимет у вас этот отдел? - прищурив свои узкие глаза с выражением тайной мысли, спросил он. - Что вы тогда сделаете?
- Что я сделаю? - переспросил я. - А вот сперва добейтесь распоряжения отнять у меня этот отдел, и тогда вы увидите, что я сделаю… Но предупреждаю вас, что это дезавуирование меня Красин должен сделать в письменной форме… Я убежден, что он этого не сделает…
Такие разговоры происходили между нами частенько. С Красиным на эту тему я не говорил и продолжал вести свою линию. Квятковский делал попытки заводить эти разговоры у Красиных в присутствии Любови Васильевны и самого Красина, но я всегда отделывался от них, сразу же прерывая их какими-нибудь чисто светскими шутками и, смеясь, прекращал их, к великому озлоблению и нескрываемому раздражению Квятковского. Отмечу с чувством большого удовлетворения, что Красин при этих разговорах всегда хранил упорное молчание, этим явно поддерживая меня, в то время как его жена бестактно поддерживала Квятковского…
Вскоре Квятковский обратился к Красину с рапортом, в котором требовал, чтобы ему увеличили жалованье, что на сто ф. ст. ему как директору-распорядителю и председателю невозможно жить. Кроме того, он настаивал на заключении с ним контракта с неустойкой на три года. Красин сперва оставил этот рапорт без последствий и даже написал на нем нечто резко отрицательное. Но потом, очевидно, под влиянием обработки его за пределами "Аркоса", согласился. И Квятковскому было назначено жалованье в 250 ф. ст. в месяц (все директора получали всего по сто ф. ст.), и с ним был заключен контракт на три года с неустойкой в случае увольнения его до срока, - кажется, в десять тысяч ф. ст. Далее все пошло как по маслу. Был заключен контракт и с Винокуровым тоже на три года с установлением жалованья в сто ф. ст. и с неустойкой, в случае увольнения его до срока, в три тысячи ф. ст. Кстати, чтобы покончить с Винокуровым, скажу, что спустя некоторое время, когда я уже вышел в отставку, этот герой, почувствовав себя на полной свободе, развил настолько успешную в духе "гуковщины" деятельность, что его вынуждены были уволить, но при этом уплатили ему и неустойку.