И она попыталась думать о чем-нибудь другом. Участь этих людей возбудила в ней грусть.
Но на всем пространстве пустыни, расстилавшейся под пальмой, не было ничего, что не было бы ей знакомо уже тысячи лет. Ничто не могло приковать к себе ее внимания. Поневоле ее мысли снова вернулись к двум путникам.
– Клянусь засухой и бурей! – сказала пальма, призывая в свидетели самых опасных врагов жизни. – Женщина что-то несет на руках. Никак эти безумцы захватили с собой еще маленького ребенка!
Пальма, дальнозоркая, как большинство стариков, не ошиблась. Женщина несла на руках ребенка, который спал, прислонившись к ее плечу.
– Ребенок почти голенький! – сказала пальма. – Я вижу, что мать прикрыла его полой своей одежды. Она схватила его, в чем он был, с постельки и стремительно бежала с ним. Теперь я понимаю: эти люди – беглецы. Но все-таки они безумцы, – продолжала пальма. – Если только их не охраняют ангелы, им лучше было бы отдаться на произвол своих врагов, чем отправиться в пустыню.
Могу представить себе, как все это произошло. Отец стоял за работой, ребенок спал в колыбели, мать пошла за водой. Едва успела она отойти на несколько шагов от двери, как увидела приближающихся врагов. Она бросилась назад, схватила ребенка, крикнула мужу, чтобы он следовал за ней, и они побежали. И вот их бегство продолжается уже несколько дней; они, наверное, не отдыхали ни минуты. Да, именно так все это было; но я все-таки скажу, что если их не охраняют ангелы…
Они так испуганы, что пока еще не чувствуют ни усталости и никаких других страданий; но я вижу, как жажда горит в их глазах. Мне ли не знать лица человека, страдающего от жажды!
И когда пальма подумала о жажде, судорожная дрожь пробежала по длинному стволу, и бесчисленные перья ее длинных листьев съежились, как от огня.
– Если б я была человеком, – сказала она себе, – никогда бы я не отважилась выйти в пустыню. Большая нужна смелость для путешествия по ней, если не имеешь корней, достающих до никогда не иссякающих родников. Здесь даже для пальмы опасно. Даже для такой пальмы, как я.
Если бы я могла дать им совет, я бы уговорила их вернуться. Никакие враги не могут быть так жестоки к ним, как пустыня. Может быть, они думают, что в пустыне легко живется, но я-то знаю, что мне самой порой приходится трудно. Помню, однажды, в моей молодости, ураган нанес на меня целую гору песку. Я едва не задохнулась. Если б я могла умереть, это был бы мой последний час.
Пальма продолжала думать вслух по привычке одиноких стариков.
– Какой-то дивный мелодический шелест слышу я в своих ветвях, – говорила она. – Все перья моих листьев трепещут. Не знаю, что со мной делается при виде этих бедных чужеземцев. Но эта печальная женщина так прекрасна. Она приводит мне на память самое чудесное из всего, пережитого мной.
И под мелодичный шелест своих листьев пальма стала вспоминать, как однажды, много-много лет назад, оазис посетили двое прекрасных путников. Это царица Савская явилась сюда в сопровождении мудрого Соломона. Прекрасная царица возвращалась в свою страну, царь проводил ее часть пути, и теперь они должны были расстаться.
– На память об этой минуте, – сказала тогда царица, – я посажу в землю финиковую косточку. Я хочу, чтоб из нее выросла пальма, которая будет подниматься все выше и жить, пока в Иудейской стране не появится царь еще более великий, чем Соломон. – И, сказав это, она посадила косточку и полила ее своими слезами.
– Почему я вспоминаю об этом как раз сегодня? – вздохнула пальма. – Неужели эта женщина своей красотой напоминает мне прекраснейшую из цариц, по слову которой я выросла и жила до нынешнего дня? Я слышу, что листья мои шелестят все сильней и сильней, и шелест их звучит печально, как погребальная песнь. Они словно предсказывают, что кто-то вскоре должен уйти из жизни. Хорошо, что это относится не ко мне, ведь я не могу умереть.
Пальма решила, что печальный шелест ее листьев предсказывает гибель этих одиноких странников.
Они и сами, вероятно, думали, что близится их последний час. Это видно было по выражению их лиц, когда они проходили мимо одного из верблюжьих скелетов, лежавших около дороги, по взглядам, которым они провожали двух коршунов, пролетавших мимо.
Иначе и быть не могло. Они должны погибнуть.
Путники заметили пальму и оазис и поспешили туда, надеясь найти воду. Но когда они подошли, отчаяние овладело ими, ибо родник совершенно высох. Женщина в изнеможении опустила ребенка на землю и села, плача, на берегу родника. Мужчина бросился на песок возле нее; он лежал и колотил сухую землю кулаками. Пальма слышала, как они говорили между собой о том, что должны погибнуть.
Она узнала также из их слов, что царь Ирод повелел умертвить всех вифлеемских мальчиков в возрасте от двух до трех лет, боясь, что среди них находится царь Иудейский, появление которого предсказали пророки.
– Все сильней шелестят мои листья, – сказала пальма. – Эти бедные беглецы скоро встретят свой последний час.
Она понимала, что они оба боятся пустыни. Мужчина говорил, что лучше бы им было остаться и вступить с воинами в бой, чем бежать сюда. Он говорил, что тогда они нашли бы себе более легкую смерть.
– Бог придет нам на помощь, – сказала женщина.
– Мы здесь одни среди хищных зверей и змей, – возразил мужчина. – У нас нет пищи и нет воды. Как может Бог помочь?
Он в отчаянии рвал свою одежду и прижимался лицом к земле. Он потерял всякую надежду, как человек, смертельно раненный в сердце.
Женщина сидела, выпрямившись и охватив руками колени. Но взгляды, которые она кидала в глубь пустыни, говорили о безутешном, безграничном отчаянии.
Пальма слышала, как печальный шелест ее листьев становился все сильней и сильней. Вероятно, и женщина услышала его, потому что подняла голову. И в этот же миг она невольно протянула руки вверх.
– О, финики, финики! – воскликнула она.
Такая страстная надежда почувствовалась в ее голосе, что старая пальма готова была пожалеть, что она ростом не с небольшой куст и что ее финики не так же легко сорвать, как ягоды терновника. Она прекрасно знала, что ее верхушка вся увешана гроздьями фиников, но как достать их людям на такой головокружительной высоте.
Мужчина еще раньше видел, как высоко висели финики. Он даже головы не поднял, а только попросил жену не мечтать о невозможном.
Но ребенок, предоставленный самому себе и игравший поодаль палочками и соломинками, услышал восклицание матери.
Ему, конечно, и в голову не приходило, что его мать не может получить всего, что ей только вздумается пожелать. Как только заговорили о финиках, он начал пристально смотреть на дерево.
Он ломал себе головку над тем, как бы ему достать финики. Лобик его наморщился под светлыми кудрями. Наконец улыбка мелькнула на его личике. Мальчик придумал способ.
Он подошел к пальме и стал гладить ее своей ручкой, говоря нежным детским голоском:
– Пальма, нагнись! Пальма, нагнись! Но что это такое, что случилось? Листья пальмы зашумели, словно по ним пронесся ураган, и дрожь пробежала по ее длинному стволу. Пальма почувствовала, что ребенок сильнее ее. Она не могла ему противостоять.
И она склонилась своим высоким стволом перед младенцем, как склоняются люди перед царями. Могучей дугой нагнулась она к земле и, наконец, опустилась так низко, что верхушка ее с дрожащими листьями легла на песок пустыни.
Мальчик не выказал ни испуга, ни изумления; с радостным криком подбежал он ближе и стал срывать финики с верхушки старой пальмы.
Он нарвал много фиников, а дерево все еще продолжало лежать на земле, тогда мальчик снова подошел, снова ласково погладил его и нежно сказал:
– Пальма, поднимись! Поднимись, пальма!
И громадное дерево тихо и благоговейно выпрямило свой гибкий ствол, и листья его зазвенели, точно арфы.
– Теперь я знаю, кому они играли погребальную песню, – сказала сама себе старая пальма, когда выпрямилась во весь рост. – Не этим людям они ее играли.
Но мужчина и женщина стояли на коленях и возносили хвалу Богу.
– Ты видел наше горе и избавил нас от него. Ты – Господь всемогущий, сгибающий ствол пальмы, как тростник! Кого из наших врагов нам страшиться, когда сила Твоя осеняет нас?
Вскоре после этого проезжал по пустыне караван, и путники увидели, что увенчанная листьями верхушка высокой пальмы высохла.
– Как могло это случиться? – сказал один из путешественников. – Ведь эта пальма не должна была умереть, пока не увидит царя, более великого, чем Соломон.
– Может быть, она и видела его, – ответил другой путник.
В Назарете
Как-то раз, когда Иисусу было всего пять лет, он сидел на крылечке мастерской своего отца в Назарете и из комка мягкой глины, которую дал ему гончар, живший на другой стороне улицы, лепил птиц. Он был очень счастлив: все дети в округе говорили ему, что гончар – человек суровый, что его нельзя тронуть ни нежными взглядами, ни сладкими речами, поэтому он никогда не решался просить у него чего-нибудь. Но вот – Иисус сам не знал, как это случилось, – Он только стоял на ступеньках своего крыльца и внимательно смотрел на работавшего соседа, – и гончар вышел вдруг из своей мастерской и дал ему огромный кусок глины.
На приступочке соседнего дома сидел Иуда, рыжий и безобразный мальчик с лицом в синяках. Его одежда висела клочьями из-за постоянных драк с уличными мальчишками. В эту минуту он сидел совсем спокойно и никого не задирал, а так же, как Иисус, работал над кусочком глины. Эту глину он не сам достал: он и на глаза не посмел бы показаться гончару, потому что частенько бросал камнями в его хрупкий товар. Если бы Иуда попросил у гончара глины, тот прогнал бы его от себя палкой. Это Иисус поделился с ним своим запасом.
Дети лепили своих птичек и ставили их перед собой в кружок. Птички имели обычный вид: вместо ног – большой, круглый комочек, коротенькие хвостики, полное отсутствие шейки и едва заметные крылышки.
Но все-таки работа двух друзей очень отличалась. Птицы Иуды были так плохо сделаны, что не могли стоять и беспрестанно опрокидывались, и, как он ни старался, его маленькие, жесткие пальчики не могли сделать их чистенькими и красивыми. По временам он посматривал украдкой на Иисуса, чтобы понять, как тому удается сделать своих птичек таким гладкими и ровными, как дубовые листья в лесах Фавора.
Каждый раз, как Иисус заканчивал еще одну птичку, он чувствовал себя все счастливей и счастливей. Каждая новая птичка казалась ему прекрасней других, и он оглядывал их с гордостью и любовью. Они будут товарищами его игр, его маленькими братьями и сестрами, будут спать в его постельке, проводить с ним время, петь ему песенки, когда мать будет уходить из дому.
Никогда уже теперь он не будет чувствовать себя одиноким.
Мимо мальчиков прошел рослый водонос, сгибаясь под тяжелым мехом, и следом за ним проехал верхом на осле торговец зеленью, окруженный пустыми корзинами. Водонос положил руку на светлокудрую головку Иисуса и стал его расспрашивать об его птичках.
И Иисус рассказал ему, что у каждой из них есть свое имя и что они умеют петь.
Все его птички прилетели к нему из чужих стран и рассказывают ему вещи, о которых знают только они да он. И так интересно говорил Иисус, что и водонос, и зеленщик забыли о своих делах и долго слушали его, не двигаясь с места.
Когда они наконец собрались уходить, Иисус показал на Иуду.
– Посмотрите, каких хорошеньких птичек сделал Иуда! – сказал он.
Тогда зеленщик придержал своего осла и добродушно спросил Иуду, есть ли у каждой из его птичек свое имя и умеют ли они петь. Но Иуда упрямо молчал, не отрывая глаз от работы, и зеленщик сердито отбросил ногой одну из его птичек и поехал дальше.
Так прошел день. Солнце так низко опустилось, что его лучи проходили теперь сквозь украшенные римским орлом низкие городские ворота в конце улицы. Кроваво-красные лучи заходящего солнца, скользя по узкой улице, окрашивали в яркий пурпур все вокруг. Посуда горшечника, доска, скрипевшая под пилою плотника, и белое покрывало, обрамлявшее лицо Марии, – все стало огненно-багровым.
Но всего прекрасней сверкали лучи солнца в двух маленьких лужицах между большими, неровными каменными плитами мостовой.
И вдруг Иисус окунул ручку в ту лужицу, которая была к нему ближе. Ему пришла мысль окрасить своих серых птичек этим ярким, солнечным сиянием, придававшим такой красивый цвет воде, стенам домов – всему, что его окружало.
Солнечные лучи радостно дали себя поймать, и, когда Иисус провел рукой по маленьким глиняным птичкам, они покрыли их алмазным блеском.
Иуда время от времени поглядывал на Иисуса, чтобы посмотреть, много ли еще он сделал птичек и красивее ли они, чем у него. Он вскрикнул от восхищения, когда увидел, как Иисус раскрашивает своих глиняных птиц солнечным светом, играющим в лужицах на мостовой. Иуда тоже окунул руку в светящуюся воду и тоже хотел поймать солнечный луч.
Но луч не дался ему. Он ускользал из его пальцев. И как ни старался Иуда, лучи убегали от него, и ни одной капли краски не мог достать мальчик для своих птичек.
– Постой, Иуда! – сказал Иисус, – я сейчас помогу раскрасить твоих птичек.
– Нет! – сказал Иуда. – Не трогай их! Они хороши и так. – Он встал, закусив губы и нахмурив лоб. И вдруг он стал с яростью топтать своих птичек и одну за другой превратил он их в маленькие комки глины.
Уничтожив всех своих птиц, Иуда подошел к Иисусу, который сидел, лаская своих птичек, сверкавших, как драгоценные камни. С минуту рассматривал их Иуда, потом поднял ногу и раздавил одну из них.
Когда он увидел, что маленькая птичка превратилась в комок глины, его охватила радость, он начал хохотать и снова поднял ногу, чтоб раздавить еще одну.
– Иуда, – воскликнул Иисус, – что ты делаешь? Ты разве не знаешь, что эти птички живые и что они поют?
Но Иуда продолжал хохотать и топтать его птичек. У Иисуса не хватило бы сил удержать его. Он стал искать глазами мать. Она была недалеко, но, прежде чем она могла подойти, Иуда успел бы уничтожить всех его птиц. Слезы выступили на глазах Иисуса. Иуда уже растоптал четырех его птичек. Оставалось только три!
Иисусу было горько, что птицы лежали так и не пытались спастись.
Он захлопал в ладоши, чтобы спугнуть их, и крикнул:
– Улетайте! Улетайте!
И три оставшиеся птички замахали своими маленькими крылышками и, робко вспорхнув, взлетели на край крыши, где были уже в безопасности.
Когда Иуда увидел, что птички по приказу Иисуса расправили крылья и полетели, он зарыдал. Он рвал на себе волосы, как старые люди, которых ему приходилось видеть в великом горе и сокрушении, и бросился к ногам Иисуса.
Он валялся в пыли пред Иисусом, целовал его ножки и просил, чтоб Иисус растоптал его, как он, Иуда, растоптал его глиняных птичек.
Ибо Иуда любил Иисуса, восхищался им, боготворил и ненавидел его в одно и то же время.
Но Мария, все время следившая за игрой детей, встала, подняла Иуду с земли, посадила к себе на колени и приласкала его.
– Бедный ребенок! – сказала она ему. – Ты не понимаешь, что дерзнул на то, на что не может дерзнуть ни одно из живых существ. Никогда больше не делай этого, если не хочешь стать несчастнейшим из людей! Горе человеку, который хотел бы сравняться с тем, кому солнечный свет служит красками и кто может в мертвую глину вдохнуть дыхание жизни.
В храме
Одна бедная семья – муж, жена и их маленький сын – осматривала однажды великий Иерусалимский храм. Ребенок был необыкновенно красив. Его волосы вились мягкими кудрями, а глаза сияли, как звезды.
Мальчика не брали в храм, пока он недостаточно подрос. Теперь же родители водили его по храму и показывали ему все его чудеса. Там были длинные ряды колонн и золотые алтари, святые отцы сидели здесь в окружении своих учеников. Можно было видеть здесь и первосвященника с нагрудником из драгоценных камней. Восхищение вызывали занавес из Вавилона, весь затканный золотыми розами, и огромные медные врата, которые тридцать человек с трудом могли отворить и затворить. Но мальчика, которому было только двенадцать лет, не особенно занимала вся эта роскошь, хотя мать и объясняла ему, что они с отцом показывают ему самые великие достопримечательности в мире. Она говорила, что не скоро придется ему увидеть что-нибудь подобное. В бедном Назарете, где они жили, кроме пыльных улиц, не на что было смотреть.
Но мальчик, казалось, не очень этому верил. Похоже, он охотно убежал бы из великолепного храма, если бы мог вернуться на узкие улицы Назарета к своим играм.
Но вот что удивительно: чем более равнодушным выглядел сын, тем довольнее и веселее становились родители. Они радостно переглядывались у него за спиной, и их лица светились счастьем.
Наконец мальчик так устал, что мать сжалилась над ним.
– Мы слишком долго ходили с тобой, – сказала она. – Отдохни немного!
Она села у одной из колонн храма и предложила сыну лечь на пол и положить голову к ней на колени. Он прилег и тотчас же задремал.
Увидев, что ребенок спит, жена сказала мужу:
– Никогда я ничего так не боялась, как той минуты, когда он войдет сюда, в Иерусалимский храм. Я думала, что, увидев Дом Господень, он пожелает остаться здесь навсегда.
– Я тоже боялся этого путешествия, – сказал муж. – При его рождении было много чудесных знамений, указывавших на то, что ему суждено стать могучим владыкой. Но что принесло бы ему царство, кроме опасностей и забот? Я всегда говорил, что для всех нас будет лучше, если он останется простым плотником в Назарете.
– С тех пор как ему пошел пятый год, – задумчиво сказала мать, – с ним не случалось никаких чудес. И сам он ничего не помнит из того, что происходило с ним в младенчестве. Теперь он совсем обычный ребенок, как и другие дети. Да будет на все воля Божия, но я почти уверовала, что Господь по Своей милости изберет кого-нибудь другого для великих деяний и оставит мне моего сына.
– Что касается меня, – сказал муж, – то я уверен: если он ничего не узнает о всех этих знамениях и чудесах, то все пойдет хорошо.
– Я никогда не заговариваю с ним о тех чудесных вещах, – вздохнула жена. – Но я все время боюсь, что еще случится такое, что заставит его понять, кто он. Больше всего боялась я вести его в этот храм.
– Теперь ты можешь радоваться, опасность миновала, – успокоил ее муж. – Скоро мы все опять будем в Назарете.
– Я боялась и мудрецов в храме, – призналась женщина, – и пророков, сидящих здесь на своих циновках. Я думала, что, когда он предстанет пред ними, они все преклонятся пред ним и будут приветствовать его как царя Иудейского. Странно, что они не замечают его дивной красоты. Никто из них никогда не видел такого ребенка.
Она помолчала, любуясь сыном.