Рядом был трухлявый пенек, весь муравьями источенный. Ласка вскочила на него, хвостиком постучала. Внизу под пеньком дверца открылась. В глубине пыхнули огоньки. По ступенькам оттуда вышел старик Луговик: не мал - не велик, от порожка три вершка, брови лохматые, борода до пят.
- Ах ты, озорница-негодница! - пожурил он зверюшку - Пошто долго сюда не казалась?
Та ему что-то пролопотала. Тогда старик Луговик Еленке приветно промолвил:
- Благодарствую тебе, девушка, за доброту! Проходи в мой дом! Наперед догадываюсь, какая беда с тобой приключилась: не нашлась за себя постоять, лиха испугалась, хотела жизни лишиться! Не так ли?
- Так, дедушко! - призналась Еленка.
- Зато и экой крохотной стала!
- Неужто, дедушко, насовсем?
- А это уж как дальше себя поведешь! Тому счастье не дается, кто о нем не печется. Бывает, мал человек, да на большое способен. Захочешь свой прежний вид обрести, с людьми поравняться, так наберись-ко терпения, спробуй себя в достойных делах и поступках.
Поселил он ее у себя. Под пеньком. Там у него были комнатушки устроены. В спальне на полу - свежий мох, на кровати - пух с одуванчиков, на потолке - метляки, как фонарики. В другой комнатке стенки хмелем увиты, цветы в горшочках. Дальше вглубь - закрома, полные глубяны сушеной, черемухи и смородины, для зимы в запас.
В сенцах ухватики разноцветные, коими старик Луговик на поляне цветки открывает.
С непривычки Еленка не скоро освоилась. Старик робить начинал раным-рано, чуть забрезжит рассвет, а возвращался, когда уж вечерняя заря догорала.
Но и она не бездельничала. Каждое утро квашню заводила, тесто месила, пироги пекла, а днем на меду ягодное варенье варила, грузди солила, в жилье прибирала.
Луговик, хоть и не горазд был на похвалу, ее поведенье одобрил:
- В домашности ты прилежная! В замужестве свекровка не попрекнет, свекор не обругает, муж лишний раз поцелует! Да ведь целый век у печки стоять, во дворе управляться, в огороде гнуть спину - наскучит! Под старость оглянешься - пусто: по жизни прошла, следов не оставила...
Позвал он Паука-мухолова. Тот на черемухе паутину тянул, плел сеть и вместо себя Паучиху прислал. Ей и поручил Луговик:
- В срок не малый - не долгий обучи Еленку тонкую пряжу прясть и кружева плести. Ничего из мастерства от нее не утаивай! А уж дальше пусть она доходит своим умом-разуменьем...
С того и припала Еленке охотка стать кружевницей. И не такой, каких в любой деревне полно. Не велика-де заслуга из льняных ниток простенькие кружева плести. Вот такие бы памятные, долговекие и с узором заветным суметь изготовить, кои могли бы осчастливить любую неудачницу, не то слабому силы добавить.
Ее желанье старику Луговику поглянулось.
- А я в чем могу, тебе помогу! Нет лучше дела, чем кому-то добром послужить.
Еще в родительском доме наторела Еленка пряжу прясть из кудели, помогала матери холсты ткать на кроснах, бралась и кружева плести к полотенцам, но все же наука Паучихи ей не сразу далась. Покуда выучилась тянуть ниточку-паутиночку и на веретенце наматывать - пальчики надсадила, глаза притомила. Того хуже пришлось - сплетать из паутинок узор. Иная перестала бы свое терпенье испытывать, дескать, не могу и не могу постичь экую тонкость, мне от роду такое не дано, а Еленка без передышки трудилась. Сделанное не раз переделывала. Совсем готовое в мусор выбрасывала: казалось, будто бы ладное, на вид хорошее, а если всмотреться - застылое, как снежинка. Паучиха отказалась ее дальше учить: понятия не хватило, к чему Еленка стремится.
Вот тогда и показал Луговик семерик-траву. Вывел Еленку на Баскую поляну, посошком разнотравье раздвинул.
- Не знаючи и без моего дозволенья эту семерик-траву не найти. Прячется она от людского глазу, иначе хитники давно бы ее изничтожили, себе для наживы. В ней такая способность: красоту наводить, от увечья спасать, от хвори оберегать, милого привораживать, немилого отвести, от тоски и скуки избавить, веку прибавить.
Траву эту, как паутину при солнечном свете, трудно на земле различить. Стлалась она понизу вроде кудельки льняной.
- Ты ее побольше нарви, - молвил старик Луговик, - в ступе потолки, частым гребешком прочеши, в утренней росе прополощи добела, а уж потом и за кружева принимайся. Да не забудь к каждому кружеву свое желанье добавить!..
Все исполнила Еленка, чему ее Луговик наставлял. Перво-наперво задумала сплести кружева на воротник и на обшлага для кофты.
Приготовила коклюшки, приговорку сказала:
- Как сказка, плетись мое кружево: быль с небылью вместе! Узором, что сказовым словом, заворожи! Милый пройдет - остановится! Быть невесте с ним под венцом!
И не просто приложила к узору узор, как слово к слову, а вот на воротнике-то под белыми облаками летят лебедь с лебедкой, перед ними далекая даль. На обшлага приготовила кружево, схожее с пеной кипучей, кою кидают озерные волны на берег.
- Ну, и для кого же такие кружева пригодятся? - спросил Луговик, когда Еленка работу закончила. - Для себя оставишь до поры до времени, в сундук их уторкаешь или на продажу за большие деньги отдашь?
- Не так и не этак! - без раздумья сказала Еленка. - Приготовила их моей подружке Ульяне в подарок. Мы с ней вместе взросли. Не баская она, фигурой не складная. Ни один парень не сватает. Приглянулся ей Спирька Кожавин, но и он лишь насмешничает. Вот и надо ей пособить.
- Хорошо, по-людски поступаешь! - одобрил старик Луговик. - Пусть твоим кружевам, как дружбе, сносу не будет...
Достал он из кармана рожок-погудок, ласку призвал и велел Еленку в деревню доставить, да не отлучаться никуда, пока она с Ульяной не свидится.
Дорога далека, но поклажа не велика. В одночасье ласка с Еленкой на спине весь путь пробежала.
Никаких перемен в своей деревне Еленка не нашла: прясла из жердей, плетни таловые, избы-избешки и дом Фомы Фомича - стены каменные, ворота железом обитые. А ведь уж больше года, прошло, когда хотели ее в этот дом запереть. Но отчего это Фома Фомич со двора не выходит, ременным кнутом не помахивает и проходить мимо его дома по улице никто из мужиков не страшится?
Захотелось ей прежде, хоть издали, отца и мать повидать.
Отец в оградке запрягал в телегу коня, в поле выезжать собирался, а мать вынесла ему из избы корзинку с припасом и квас в лагуне. Постарела, усохла: не легкое, небось, из-за дочери переживанье досталось!
Еленка еле слезы сдержала, услышав материн голос:
- Что-то мне сегодня про дочку икнулось? Где-то она: жива ли, здорова ли? Провинились мы перед ней.
- А кто мог знать, что явится Советская власть и Фома Фомич при ней полиняет? - в оправданье ответил отец. - Доведись нынче Еленку просватать - никаких денег не взял бы, а отдал бы тому, за коего она сама согласится...
Показаться им она все-таки не насмелилась, нет нужды горя родителям добавлять; ведь не прежняя, и при виде ее не утешатся.
От родительского двора к подружке Ульяне всего-то дела - на другую сторону улицы перебежать.
Ульяна в огороде огурцы поливала.
Еленка велела ласке в траве затаиться, а сама спряталась в огуречной ботве и оттуда окликнула:
- Уля! Улька!
Та поставила в борозду ведро с водой, заоглядывалась:
- Неужто Еленка! А где же ты?
- Тут я, рядом! Наклонись-ко над грядкой, да не пугайся!
А все ж таки Ульяна отшатнулась, когда раздвинула руками ботву.
- То ли ты заколдована? Фома Фомич всех уверял, будто тебя черти похитили...
- Когда выйдет срок, расскажу, как это случилось, - пообещала Еленка. - А покуда молчи, про меня слова не оброни, не то Фома Фомич меня со свету сживет.
- Он и сам-то не знает, как уцелеть! - засмеялась Ульяна. - Новая власть ему не к душе пришлась.
- Что ли другой урядник приехал?
- Ни урядника, ни старшины уже нету! Сами мужики теперь управляются. А за главного у них Федьша-матрос.
- Не Вдовин ли?
- Он самый. Теперь он Большевиком прозывается. Помнишь, поди, сколь он парень удалой?
Еще бы Еленке не помнить. Бывало, заглядывалась на него. Приезжал он как-то с войны домой на побывку, и тогда всех девок обворожил. В бескозырке да в морской тельняшке, да не в пример другим парням разговорчивый, не раз и не два снился Еленке во сне.
Расспрашивать про него дальше не стала.
- Ну, а со Спирькой-то, как у тебя?
Ульяна нахмурилась.
- Все так же! Насмешничает. Я уж перестала на игрища ходить.
- Отступилась?
- Поневоле пришлось! Другие девки нарядные, а я завсегда в старой кофте. Вот Федьша-матрос посулил отцу у Фомы Фомича плодородную землю, что рядом с Баской поляной, отнять и нам передать. Может, поправимся, выйдем из крайней нужды, я хоть приданое себе заведу, но ведь Спирька все равно не посватает...
Юбка на ней из холста домотканого, ситцевая кофта в заплатках, ноги босые. Одна краса - девичья коса ниже пояса.
Развязала Еленка свой узелок, кружева подала.
- Возьми-ко примерь!
Ульяна к ним еле притронулась.
- Ой, ой! Не замарать бы! Где это ты такие достала? Диво-дивное!
- Они не маркие, долговекие, - пояснила Еленка. - Над ними я сама потрудилась, тебе в подаренье.
- Ой, а чем же я тебе отплачу? - разволновалась Ульяна. - Да ведь со стыда сгорю, люди заохают, если экое диво со старой кофтой надену!
- Умей сама за себя постоять, - сказала Еленка, - не то станешь вроде меня, ростом с мизинчик.
Все ж таки навелила ей кружева. Надела их Ульяна, вместо зеркала в ведро с водой посмотрелась и чуть слышно промолвила:
- Неужто это я?
Даже Еленка своим глазам не поверила, сколь подружка переменилась. Засияла вся. Румянцем покрылась. Милой милее, светлого дня светлее. Хоть сейчас ее бери - и под венец веди!
Недаром Спирька Кожавин остолбенел, когда, проходя мимо огорода проулком, Ульяну увидел. В иную пору бросил бы ей в обиду насмешку, а на этот раз прислонился к пряслу и оторваться не мог.
Обернулась Ульяна, но и бровью не повела.
- Ступай, куда шел! Не то возьму коромысло, огрею тебя по спине, так будешь знать наперед, сколь горько обиды сносить! Нечего торчать возле нашего прясла!
- Дозволь слово молвить!
Не запосвистывал, как прежде бывало, не сдвинул картуз на затылок, а тихо и мирно повинился перед Ульяной, дескать, озорничал по дурости, заране не догадался, что такой, как она завлекательной, по всей округе днем с огнем не сыскать.
- Пришлю сватов, не отказывай!
Покуда они меж собой сладятся, Еленка дожидаться не стала и под вечер вернулась к старику Луговику на Баскую поляну.
С той поры напала на нее забота-тревога. Вздумалось про Федьшу-матроса. Ежели-де он у Фомы Фомича пашню отымет, тот со зла может его порешить. Такого-то парня!
Этой тревогой перед Луговиком не открылась, посовестилась признаться, сколь ей дорог Федьша-матрос, зато за новые кружева принялась.
По старому обычаю, девки своим ухажерам кисеты для табака и платочки дарили. Иные делали с гарусной вышивкой, с бисером, а иные с кружевными оборками.
Еленка не надеялась когда-нибудь в своем прежнем виде повстречаться с Федьшей-матросом, а уж тем более назвать его своим женихом. Положилась на подружку Ульяну. Та передаст подарок, как бы в благодарность от своей семьи.
С тем и задумала сплести из семерик-травы кружевной платок.
Начала первый узор с приговоркой:
- Как сказка, плетись мое кружево: быль с небылью вместе! Злую руку прочь отведи, от увечья спаси, от разной хвори обереги!
Проговорила это негромко, но слова до Луговика донеслись.
Добрый старик от себя добавил:
- Так сбудется! На то моя воля!
Уж чего-чего только не было в узорах на этом платке в подаренье Федьше-матросу. Прямо взглянешь - дуб вековой, за ним небо полуденное. Влево повернешь - зимний куржак на деревьях. Вправо - все поле белыми цветками осыпано. В пору зажмуриться и стоять так, долго стоять.
В то утро, когда Еленка собралась снова в деревню передать платочек для Федьши, на Баской поляне Фома Фомич появился. За ним Фотька из кустарника вышел. Остановились они на опушке, вблизи от пенька, где Луговик проживал. Огляделись вокруг. Еленка напугалась, дескать, не ее ли они тут разыскивают, и притаилась в траве. А вскоре услышала:
- Дальше этого места к моей пашне Федьша-матрос не пройдет! Не допущу! Ты сзади на него налетай, а я спереди встречу...
Фотька забоялся, захныкал. Фома Фомич ему кулаком пригрозил:
- Не смей перечить!
У Еленки аж в глазах затуманило. Не успела с платком-то! Сгубят они Федьшу-матроса, а она не в силах даже в малости оказать ему помощь. Хотела закричать, хоть голосом его остеречь и тоже промедлила. Вот он, Федьша-то, уж на поляну вышел, грудь нараспашку, тельняшка видна, бескозырка лихо сдвинута набок. Вот уж и Фома Фомич на него топором замахнулся.
Без ума, без памяти кинулась она между ними и так-то ли закричала на Фому Фомича, что тот оробел, топор выронил. Фотька сбежал, а с ней самой-то снова чудо случилось: прежний вид обрела.
Той же осенью Еленка и Федьша-матрос справили свадьбу.
А Фома Фомич долго икал, так его страхом пронзило.
СЕРЕБРЯНКИН КЛАД
У снежной бабы, коя каждую зиму сугробы наметает, велит в избах печи топить, без пимов и шубы на улицу не выходить, было пятеро дочерей и парней: Сиверко да Буран, Пурга да Метелица и еще младшая дочь - Серебрянка.
Снежная баба наготовит снегов, по всем полям и лесам накидает, а Буран с Пургой почнут ими играть, вверх бросать - белого свету не видно.
Потом, после них, Метелица низко стелется, гонит снега, пути-дороги заметает, бугры оголяет. Сиверко по ночам в окошки стучит, в трубах воет и уж так-то морозит, навстречу не попадайся!
А напоследок Серебрянка на стеклах в окошках узоры наводит, леса, избы, заборы куржаком одевает, сугробы серебром осыпает - это чтобы и у зимы, как у лета, была своя красота.
Посреди парней и дочерей Снежной бабы Серебрянка - самая приветная к людям.
После зазимья, когда потекут талые воды, уходит Снежная баба со всем семейством в холодные края, где наши Уральские горы кончаются.
К той поре Серебрянка успевает все серебро со снегов собрать и спрятать в потаенных местах: ищи - не ищи, не отыщешь!
И не случилось бы чеботарю Недреме такой клад отыскать, кабы сама же Серебрянка ему не дозволила.
Тогда, при старом времени, была у Недремы худая избешка, и та ему не по росту. Встанет - головой потолок подопрет. А в избе - печь и полати, ухват и лопата, кадушка с колодезной водой да голый стол, на котором мясные щи появлялись всего два раза в году, и то без навару.
Зато далеко в за полночь, когда уже и дворовые собаки не лают, окошко у Недремы не переставало светиться.
На столе лучина горит, подле нее Недрема на поседушке ссугорбился: волосы под ременным обручком, рукава рубахи по локти засучены, перёд ниже колен фартуком прикрыт.
Сапоги не то простые обутки дратвой тачает, молотком каблуки приколачивает.
И утром раным-рано, покуда бабы в соседних дворах еще коров не доили, квашни не месили, он опять начинал дело справлять.
Иной при его-то старании давно бы новый дом себе сгрохал, в нарядную одежу оделся да был бы в чести, но он никогда спросить настоящую плату за свой труд не умел.
Стачает сапоги любо-дорого: не кособочат, не жмут, пятки не трут, да и в носке надежные - до старости не износить.
Только не у всякого хозяина хватало желанья, как положено, за них уплатить. Иной еще и разжалобит:
- Ох, Евсей, у меня кругом непрохват. Положил бы больше за труд, а взять неоткуда, нету прибытков.
Недрема всякому верил.
- Ладно уж! Носи на здоровье! Понадобится, еще приходи!
За экую доверчивость и неуменье поставить себя Макариха, жена-то, изо дня в день ругала Недрему.
- Недотепа ты! Голова без толку! Кабы я смолоду догадалась, каков ты по уму недомерок, одним глазом не взглянула бы в твою сторону, а взяла бы мужика, пусть рябого, хромого и косоротого, но только к добыче ухватистого.
Лежит на печи, давит спиной кирпичи и до тех пор мужа строчит, пока не умается.
Недрема с ней в спор не вступал.
- Эх, надо бы тебя с печи согнать и пострашней постращать! Хоть бы в избе пол подмела, окошки чистой тряпкой протерла.
Так и свековал бы он свой век на квасе, на воде, на черствой горбушке, с Макарихой не в ладу, кабы не случай.
Зимние ночи долгие, не скоро их скоротаешь. В ту ночь сначала буранило, все небо было обложено тучами, потом погода прояснилась, в вышине звезды зажглись. Месяц посреди них появился.
Полюбовался Недрема в окошко, покуда ужинал за столом, и снова на поседушку. Кожу намочил, дратву насучил, шило на бруске наточил, взялся голенища тачать, когда дверь избы вдруг открылась, вошла с улицы незнакомая женщина. Лицо белым-бело, глаза большие и светлые, под пуховым платком внакидку - круглая шапочка из горностаева меха, и овчинная шубейка враспашку. Экая модница! Ей зима - не зима, мороз - не. мороз.
Покуда Недрема незнакомку разглядывал, Макариха с печи заругалась:
- Кто такая? Пошто за собой дверь неплотно закрыла? Сколь холоду напустила! И чего тебе в позднюю пору понадобилось? Если с дороги сбилась, так сама ищи, нам идти показывать недосуг. И переночевать у нас негде. Ступай-ко прочь из избы!
- А ты не слушай ее, молодушка! - приветно молвил Недрема. - Бабешка она нелюдимая, сама себя только по субботам уважает, когда в бане попарится. На лавку садись. И сказывай: чем могу услужить?
Гостья усмехнулась, легонько в сторону Макарихи рукой повела. Там, на печи, потолок и труба сразу заиндевели. Макариха от холода съежилась, зуб на зуб не попадает. Рада бы еще поругаться, да язык застыл. Зато возле Недремы окошко оттаяло, лучина в таганце ярче стала гореть.
Попросила молода напоить ее свежей водой.
- Может, квасу желаешь? - предложил Недрема. - Он хоть не шибко хлебный, но потеплее, чем вода из колодца.
От квасу она отказалась, дескать, сроду не пробовала.
Зачерпнул Недрема из кадушки полный ковшик воды со льдом.
- Пей на здоровье, только не застудись.
Пожелала ему гостьюшка доброго здоровья и удачи в труде, потом скинула с себя сапожки, бисером изукрашенные, и подала посмотреть.
- Неминя постигла к тебе забежать. С улицы в окошко увидела, сколь ловко ты чеботаришь, ну и решилась свои обутки дать тебе в починку.
Подметочки поистерлись, один каблук оторвался. Да и малы сапожонки - на колодку не надеть, дратвой изнутри не пристрочить. Но Недрема пораскинул умом и нашелся:
- Ладно! Посиди покуда. Эвон с припечка мои пимы достань. Босиком-то холодно в избе.
Сама молодуха о себе ничего не сказала, а он посовестился расспрашивать. Может-де, у нее тут в деревне какая-то родня проживает, небось, из города прибыла понаведаться. Ну, видать, богатющая! Платье на ней из белого атласа, все сверкает, вдобавок зеленым гарусом вышито, горностаевым мехом кругом оторочено.
Когда кончил починку, так даже сам остался доволен. Не опорочил свое мастерство! Сделал все без изъяну.