Мы выходили на дорогу вскоре после заката, а завершался марш примерно за полчаса до рассвета. Как мне помнится, обычно за ночь удавалось пройти не более 20–25 километров, хотя по правилам военного искусства надо было бы преследовать отступающего противника буквально по пятам. Увы, темень, скверные грунтовые дороги, сомнения направляющих в голове колонны, возникавшие чуть ли не на каждом скрещении дорог, и, конечно, смертельная усталость отягощенных нелегкой фронтовой поклажей пехотинцев исключали такую возможность. Не помогали ни грозные указания высокого начальства, ни ставшее привычным понукание начальников рангом пониже.
Обычно минут через двадцать после начала марша объявлялся короткий привал ("Оправиться, перемотать портянки, ездовым проверить сбрую"), вслед за которым более-менее нормальный темп марша поддерживался до первого большого привала. Отдых возвращал силы, и мы продолжали свой путь. Но бодрый шаг сохранялся недолго. Приглушенные мягким грунтом звуки солдатских шагов и мерной конской поступи, скрип повозок, обрывки чьих-то негромких разговоров и пофыркивание лошадей сливались в монотонный убаюкивающий шум, и большинство бойцов постепенно впадало в дремотное состояние. Солдаты засыпали на ходу, их шаг замедлялся, колонна растягивалась. Некоторое подобие строя однако сохранялось, так как, даже уснув, пехотинцы автоматически продолжали идти, держась одной рукой за хлястик шинели идущего впереди товарища. Правда, часто бывало, что рука уснувшего соскальзывала с хлястика, и солдат, лишившись "буксировщика", продолжал идти самостоятельно. Не раз в такие ночи я видел, как от строя постепенно отходит в сторону одинокая фигура, сначала она идет под небольшим углом к дороге, постепенно угол увеличивается, солдат натыкается на кустарник, или попадает на взрыхленный грунт, или же, рухнув, как подкошенный, оказывается лежащим в кювете. Схватившись, он через минуту уже догоняет своих, а немного позже все может повториться сначала.
Периодически раздается окрик: "Подтянись!" Бойцы на миг просыпаются, шеренги выравниваются, но вскоре сон опять овладевает большинством солдат. Некоторым офицерам удается поспать часок-другой на повозке батальонного обоза, потом их будят и сменяют бодрствовавшие напарники.
Если дорога сухая, то во время привалов или долгих незапланированных остановок до предела утомленные солдаты сразу валятся на землю или забираются в кювет, спят и сидя, и лежа. Как трудно потом подняться по команде: "В колонну становись! Марш!" - ведь ноги все еще продолжают гудеть от усталости.
Одним из немногих средств предотвращения дремоты во время ночных маршей была беседа с приятелем, особенно из недавних знакомых, о которых еще не все знаешь. Любая тема годилась для беседы,только бы разговор не превращался в длинный монолог, быстро усыплявший собеседника.
Не только долгий марш, от которого ноги становились неподъемно тяжелыми, но и непрерывная борьба со сном изматывала пехоту...
Намного легче в походе было солдату нашей батареи. Во-первых, ему не обязательно было таскать на себе вещмешок, каску, шинель - все это удавалось пристроить на передке рядом с ездовым или на одной из повозок взвода боепитания. Огневики, а их было у нас по четыре-пять человек в каждом орудийном расчете, обладали еще одним преимуществом перед пехотинцами: вместо хлястика шинели впереди идущего трое из расчета держатся за пушку (двое за щит, третий между ними и чуть позади - за ствол). Остальные шагают рядом с пушкой. Более того, если дорога не очень трудная и в упряжке вся четверка лошадей, одному из расчета разрешается проехать километр-другой, сидя на лафете. Правда, этот очень заманчивый отдых таил в себе довольно большую опасность: стоило "отдыхающему", задремав на минутку, потерять равновесие, как он оказывался под колесами пушки. Близкое соседство с пушкой грозило подобной неприятностью всем: и шагавшим рядом, и следовавшим за орудием. Случалось, когда батарея замедляла ход, уснувший пушкарь нечаянно отпускал щит и продолжая шагать, опережал пушку, а через минуту, когда кони снова ускоряли шаг, он попадал под колесо орудия. За три с половиной года таких ночных происшествий было почти два десятка, но, насколько я помню, переломов и других тяжелых травм не было ни разу. Должен признаться, что я тоже побывал под колесами пушки, причем дважды (к счастью, оба раза без серьезных последствий).
Достигнув намеченного для дневки места, чаще всего в лесу или роще, каждый из нас мечтал об одном - как бы поскорее лечь и отоспаться после бесконечно долгой мучительной ночи. Увы, требовалось сначала расположить и замаскировать пушки, обоз, лошадей, организовать дежурство. Лишь после этого каждый выбирал себе удобное местечко и, "шинель подстелив и шинелью укрывшись", мгновенно засыпал.
Здесь уместно рассказать о нашей первой дневке после ночного марша в мае 1944 года. Она началась, когда было довольно прохладно, так как солнце лишь начинало подниматься над горизонтом и все "спальные" места были в сплошной тени от деревьев и кустов. Но спустя два-три часа тени не стало и почти все спящие оказались на солнце. Яркий свет и избыточное тепло не меня одного вынудили проснуться и искать новое место в тени. До сих пор помню, голова болела и противно было, как с похмелья. Уснуть после этой побудки удалось не всем. На следующий раз многие стали осмотрительнее, когда выбирали место для сна. Надежнее всего было примоститься под повозкой, но желающих устроиться там было слишком много. Я предпочел, предварительно сориентировавшись по компасу, улечься рядом с колесом одной из моих пушек с таким расчетом, чтобы находиться в его тени до самого полудня. Мой "научный подход" полностью оправдался. Выспался я в тот день отлично...
Доводилось нашей дивизии совершать многодневные переходы вдали от зоны боевых действий. Это случалось, когда дивизию перебрасывали на другие участки фронта. Требования к скрытности нашего движения в целом сохранялись, но иногда для ускорения переброски войск допускалось начинать и заканчивать марши в светлое время суток. Помню четыре многодневных перехода: в ноябре - декабре 1942 г. - от Волги к Дону после окружения армии Паулюса; в мае - июне 1944 г. - из освобожденного Крыма к железнодорожной станции Снегиревка Николаевской области, где мы грузились в эшелоны; в июне - июле того же года - через Белоруссию к Литве после выгрузки с эшелонов на станции Ельня Смоленской области; в ноябре 1944 г. - когда дивизию временно перебрасывали из Литвы в Латвию и обратно.
При этих передислокациях командование, как всегда, устанавливало очень сжатые сроки выхода дивизии на новые рубежи, а это требовало увеличения как скорости марша, так и его продолжительности. Но силы человеческие не беспредельны, и к концу каждого ночного марша мы едва волочили ноги. И вот однажды командир дивизии, чтобы хоть немного ускорить движение своих солдат, применил неожиданное средство. Перед самым рассветом, когда до назначенного пункта дневки оставалось около двух километров, вдруг загремели звуки бодрого марша. Это играл небольшой духовой оркестр дивизии, расположившийся на обочине дороги. Возможно, кому-то в это будет трудно поверить, но эффект был потрясающий. Сон как рукой снимало, солдаты, и я в их числе, без всякой команды приосанивались, ноги сами начинали шагать в такт ударам барабана. Полученного заряда хватал о, чтобы, больше не засыпая, добраться до назначенного места.
Следующей ночью оркестр уже взбадривал нас три раза: после того как мимо него проходила вся колонна дивизии, музыкантов, их было семеро, усаживали в грузовик и перебрасывали на несколько километров вперед по маршруту нашего движения. Сеансы "музыкальной поддержки" оказались довольно полезными, и в дальнейшем наш духовой оркестр не раз привлекался для поднятия духа едва плетущейся пехоты.
* * *
Задумывая написать воспоминания о наших маршах на войне, я собирался завершить их приведенным выше рассказом о "музыкальной поддержке пехоты". Но совсем недавно наткнулся на несколько записей из дневника немецкого солдата Вилли Ризе, воевавшего в 1941–1944 гг. на Восточном фронте (дневник опубликован в Германии в 2003 г.). Прочитав их, убедился, что не только мои однополчане страдали сонливостью на маршах. Оказалось, что даже пресловутая железная дисциплина немецкого вермахта не могла устоять перед человеческой усталостью и всепобеждающей силой сна. Об этом говорят следующие строки, написанные немецким солдатом в годы войны (перевод с немецкого мой).
"Вечером поступил тревожный приказ срочно отступить. Наш марш фактически был бегством из кольца, которое многократно превосходящие русские силы почти замкнули вокруг нас. Мы отходили, находясь в каком-то безмолвном отчаянии, и шатались от усталости. Несмотря на продолжающееся движение, нас одолевал сон: веки смыкались, ноги механически шагали, но затем подкашивались, и мы падали, просыпались от падения и от боли, схватывались, вставали на колени, поднимались, помогая один другому, и из последних сил, которые нам придавал страх смерти, шатаясь, шли дальше..."
Комментарии, по-моему, не требуются.
* * *
После возвращения из Латвии дивизия некоторое время была во втором эшелоне. В эти дни прибыл приказ о назначении Винокурова начартом полка, а меня - командиром батареи. Мой первый шаг в новой должности не был связан с боевой деятельностью, но я его запомнил надолго.
К этому времени из шестерых недоучившихся курсантов Рязанского артиллерийского училища, прибывших в Туймазу летом 1942 года, в батарее оставалось двое: я и командир орудия Василий Пантелеев, дружба с которым не прекращалась со дня прибытия. Из строевой части поступило распоряжение представить кандидатуру для направления в военное училище, и я, не задумываясь, велел вызвать Пантелеева. Вот какой разговор состоялся между нами наедине:
- Вася, как считаешь, скоро война кончится?
- Думаю, скоро, через полгода, может быть, даже раньше.
- А тем временем убить или искалечить могут?
- Конечно, зачем спрашиваешь?
- Так вот, друг милый, поезжай учиться. Пока выучат на офицера, война закончится, цел будешь. Полчаса тебе на размышление.
Через полчаса я подписал направление, и, передав командование расчетом своему бессменному наводчику, рослому Щербинину, Пантелеев навсегда покинул батарею. Расскажу о нем подробнее.
Василий Пантелеев
Старше всех моих фронтовых друзей и, бесспорно, самым добродушным из них был Василий Алексеевич Пантелеев. Он родился в 1914 году где-то на границе Московской и Ярославской губерний в многодетной семье небогатых мещан. Любопытно, что из всех братьев и сестер Василий единственный носил фамилию Пантелеев и отчество Алексеевич. Причиной была запись в церковно-приходской книге, где значилось, что был рожден "раб Божий Василий Алексеев, Пантелеев сын". Когда он достиг совершеннолетия и ему на основании этой записи оформляли советский паспорт, не шибко грамотные чиновники пренебрегли запятой, и вместо Василия Пантелеевича Алексеева в стране появился Василий Алексеевич Пантелеев.
Жениться он до войны не успел. Живя в Подмосковье, работал станочником на одном из столичных заводов и одновременно учился на заочном отделении юридического института. Большой любитель литературы и отличный рассказчик, он знал наизусть всего Есенина, которого, вопреки мнению партии, считал лучшим советским поэтом.
Василий был почти двухметрового роста, нормального сложения, не очень широк в плечах. Военная форма плохо сидела на нем, рукавам гимнастерки и шинели вечно недоставало длины, а пилотка никак не держалась на Васиной круглой, всегда коротко остриженной голове.
Пантелеев все годы был командиром орудийного расчета. Несмотря на то что он был человеком абсолютно невоенного склада, воевал Василий хорошо, дело свое знал, к тяжелому труду и невзгодам был приучен, все приказы командиров исполнял старательно. В бою не трусил, правда, иногда бывал немного суетлив. В батарее все без исключения любили его за покладистый характер, доброту и отзывчивость. С легкой руки Вани Жмака, молоденького солдата из орудийного расчета Василия, почти все батарейцы ласково называли Пантелеева "дядей Васей".
В батарее было несколько украинцев, и они частенько подшучивали над Василием за неумение правильно произносить украинские слова. Когда его просили произнести "бiленьке телятко", а у Пантелеева, как он ни старался, получалось "беленька тилятка", все вокруг покатывались от смеха.
В 1948 году я встретился с Васей в Москве, и в конце дня мы поехали к нему домой в Кусково. В большом старом доме Алексеевых было много домочадцев, но, прежде чем знакомить с ними, Василий повел меня к своей престарелой матери. В небольшой комнате тускло светился огонек лампады под иконой Богоматери, в кресле сидела повязанная темным платком сухонькая горбатая старушка. Вася присел у кресла и, почти касаясь губами уха матери, громко произнес: "Мать, это Изя. Помнишь, я рассказывал о нем". Старушка мигом соскользнула с кресла и, стоя передо мной на коленях, начала бить поклоны, пыталась поймать и поцеловать мою руку. Я был ужасно смущен, поднял ее с пола и усадил в кресло, а она все повторяла: "Спаситель вы моего Васеньки, да хранит вас Бог!"
В последующие годы по долгу службы я часто бывал в Москве, и редкая командировка обходилась без встречи с Пантелеевым. Несколько раз мы оба участвовали в ставших традиционными встречах ветеранов дивизии. Василий и его жена дважды были гостями нашего киевского дома. Поэтому я хорошо знаю, как сложилась жизнь моего фронтового друга после того, как он покинул батарею.
Окончание войны застало Василия курсантом военного училища, а спустя месяц он уже был под Москвой, где в составе специального сводного батальона третьего Белорусского фронта готовился к Параду Победы на Красной площади. В этот и подобные батальоны отбирали участников войны на всех фронтах. Чтобы стать участником парада, требовалось иметь не менее двух орденов, а Василий за годы войны в батарее был награжден медалью "За отвагу" и тремя орденами, да и рост у него был гвардейский. В сводном батальоне он встретился со своим преемником Дмитрием Щербининым, узнал от него наши новости. Всех участников парада отлично обмундировали (над этим сутками трудилась добрая сотня столичных закройщиков), наградили каждого еще одним орденом,обильно кормили и, главное, тренировали долгими часами не только днем, но и ночью, когда перекрывалось движение транспорта по Красной площади.
Вскоре Пантелеев демобилизовался, окончил свой институт и стал прокурором по гражданским делам в республиканской прокуратуре. Женился на молодой землячке Валентине, не уступавшей ему в росте. Приступил к строительству собственного подмосковного дома, продолжавшемуся многие годы. Тем временем неплохо продвинулся по служебной лестнице, заведовал канцелярией российского Министерства юстиции. Его начальник, заместитель министра, который тоже был из фронтовиков, уважал Василия как соратника по войне и как преданного помощника. Пантелееву было даже доверено получать в правительственных магазинах положенное высокому начальнику "персональное" продовольствие. В Васином рассказе меня поразило, что взамен утреннего завтрака в кремлевской столовой (Васин начальник завтракал дома) шеф ежедневно получал "сухой паек" - двенадцать яиц (!). Время от времени Вася при встречах дарил мне "персональные" американские сигареты, а когда мы ужинали у Пантелеевых, на столе была недоступная простым смертным водка "Московская" специального производства и розлива.
Встречаясь с Василием, я всегда интересовался существом его непонятной мне, технарю, работы. Оказывается, в Министерство юстиции поступали все правительственные законопроекты для проверки их соответствия действующему законодательству. Свои заключения министерство направляло на согласование в юридический отдел ЦК партии. "Зачем? - удивлялся я. - Разве вашей квалификации недостаточно? А если тамошние специалисты сильнее ваших, то почему не заменить ими более слабых? Да и вообще, зачем в ЦК этот отдел?" Привыкший к гигантской двойной структуре государственного управления и к давно установленным кремлевским порядкам, Пантелеев не понимал моих крамольных вопросов, тем более что в этот период уже оформлял себе персональную пенсию. Васины хлопоты вскоре увенчались успехом.
Став пенсионером, Пантелеев все свое время отдавал домашнему пчеловодству, выращиванию цветов и уходу за любимым внуком.
* * *
Отдых после похода в Латвию был недолгим, и вскоре мы снова приняли участие в боях. Где-то южнее нас войска фронта совершили глубокий прорыв, и немцы, долго сдерживавшие нас у границ Восточной Пруссии,начали отступать. Они то задерживались на упорно обороняемых рубежах и несли там заметные потери,то стремительно отходили. Не обошлись без потерь и мы. Тяжело ранило командира первого орудия, пожалуй, самого храброго воина нашей батареи Якова Закерничного. Перед тем как его увезли в медсанбат, я снял с руки неплохие "трофейные" часы и сунул их в карман его гимнастерки. Яша отреагировал кивком и подобием улыбки...
Вскоре наступил Новый год. Мы уже твердо верили, что он принесет долгожданную победу.