В этот промежуток времени Христиан возвращался с уединенной прогулки, на которой не видал ни красот сумбурской природы, ни встречных людей, а был занят одним только – созданием своим. Заупокой бродило у него в голове и до того овладело воображением его, что он шатался как неистовый, как исступленный и только собирался приступить с вечера к работе и просидеть всю ночь. Прокурорский гроб с принадлежностию попадается ему на глаза при входе в сени; Христиан внезапно охватывает его и уносит в свою комнату, в которую дверь шла из этих же сеней. Полупомешанный друг наш обрадовался находке этой, как кладу, и был не в состоянии размыслить, что он делает. Дверь снутри немедленно заперта была на ключ и на задвижку, окна завешаны, гроб поставлен среди комнаты на два стула, свеча приткнута на гвоздь, вбитый в стену, старинные маленькие клавикорды, взятые незадолго перед тем у доброй хозяйки-гробовщицы и заступившие место пышного десятиоктавного рояля, поставлены верхом поперек прокурорского гроба, затем Христиан сел в него, и работа закипела. К довершению картины сам Христиан Христиа-нович надел на себя взятый вместе с гробом погребальный плащ и широкополую шляпу; бутылка явилась на клавикордах, и как тут некогда было думать о пунше, то неприхотливый сочинитель удовольствовался и голым ямайским ромом. Ямайским говорю я потому, что всякую вещь надобно назвать своим именем: а на ярлыке напечатано было так, хотя этот ямайский был природный русак и путешествовал, как многие странники, не перешагнув родного порога. Бедный Аршет, понимая трезвой головой своей лучше барина своего, как мало во всем этом толку, предчувствуя, может быть, беду, которую, как многие уверяют, собаки предчувствовать умеют, в первый раз исчез с картины нашей и, вероятно, заполз куда-нибудь в темный уголок. Излишним считаем объяснять, что Христиан сделал все приуготовления эти, надеясь более настроить свое воображение. Он сидел или лежал в гробу, чувствовал все, что должен бы чувствовать покойник, если бы он был жив, и потому с большею силою мог передать в звуках и созвучиях эти чувства. Здесь остается заметить только два обстоятельства: во-первых, что Христиан, укладываясь в домовину, не забыл запастись фаготом, как инструментом, господствующим в знаменитом творении Моцарта, хотя отнюдь не хотел подражать ему; во-вторых, что небо над Христианом заволакивает уже молниеносными тучами: огромная занавесь, которая должна содержать в тайне гениальное предприятие Христиана, уже дымится от неосторожно подставленной свечи; но самобытный сочинитель заупокоя ничего не замечает и, оглушенный внутреннею музыкой души своей, вдохновенно дописывает четвертую строчку вступления. Не думайте, чтобы Христиан достиг теперь высшей степени сумасбродства: вы, к сожалению, видели только цветочки, а ягодки будут впереди. Христиан пошел таким путем, где люди с половины дороги не возвращаются.
Но оставим восторженного, исступленного сочинителя и обратимся к покойному прокурору, которого любимый анекдот, затверженный Сумбурцами давно наизусть, был тот, как ему однажды досталось переночевать на полу по поводу того, что кровать середи белого дня пропала без вести; ее вынесли для очистки на двор, а со двора какой-то промышленник снес ее прямо на рынок. Итак, вот участь бедного прокурора: заживо у него украли кровать, и он принужден был переночевать на полу; но как быть теперь, когда у него украли гроб, а пора пришла такая, что ему без гроба жить нельзя?… Гробовщик, приведши людей, крайне изумился, когда гроба не оказалось в сенях, куда он его поставил; вошедши в комнату, он стал с неудовольствием выговаривать Катерине своей, что она произвела такой беспорядок, и спрашивал, куда она девала гроб. Недоумения и объяснения кончились тем, что гроба нет, и необычайное приключение это было причиною большой тревоги. Городничий, игравший в бостон у одного из советников, конечно, не потревожился по этому поводу и не пошел разыскивать такую странную покражу; не менее того, однако же, как в этом, так и во многих других домах много было разговору и смеху о том, что у прокурора украли гроб. "Вот, что называется отомстить чувствительно,- сказал со вздохом один из гостей.- Украсть гроб у покойника – это еще хуже, чем отнять у нищего суму!" – "Бедная Акулина Ивановна,- сказала другая,- как это должно быть ей прискорбно!" – "Отчего же так?- спросил третий.- Ведь она же не за два гроба заплатит, а за один; сделают другой, а этот мастер ищи себе на том, за кем пропал".- "Да он каким бархатом был обит?" – спросил остряк. "Малиновым",- отвечал кто-то. "Ну, так по малиновой дорожке побежал!" – и громкий хохот приветствовал эту сумбурскую остроту.
Если пропажа прокурорского гроба не подняла городничего на ноги и не отозвала его от зеленого сукна, то вслед затем через запыхавшегося соседа, вбежавшего опрометью в дом, перед которым стояли городнические дрожки, получено было другое известие, которое заставило городничего бросить из рук мелок с восклицанием: "Ни днем ни ночью не дадут покою, чтобы им всем погореть",- и нехотя отправился на место происшествия. Дом гробовщика, или, вернее, Клячева, горел. Если угодно взглянуть на пожар этот и на все, что тут делается, то загадка будет вам разгадана; Христиан Христианович, которого задушил было дым в комнате от подожженной занавески и который насилу выломал дверь, мечется в погребальном наряде своем на улицу и жадно дышит свежим воздухом; испуганный Аршет, упавшая навзничь гробовая крышка и скатившийся с нее череп – все это уже по себе достаточно объясняет дело. Тут же вы видите гробового мастера, спасающего остальные, запасные гробы свои; так всякий думает о своем добре, и если никто из читателей Сумбура не дал бы гробовщику за весь запас этот ни одного ломаного гроша, то гробовщик не менее того был уверен, что каждый в свою очередь заплатит сполна что следует за свою будку, которую мастер наш, чтобы не пугать людей, называл обыкновенно в разговоре "деревянным тулупом".
В отдалении видите вы и пожарную команду, которая на этот раз является с чрезвычайною исправностию, и каланчу с пожарным знаком, и соседа, вышедшего с помелом отстаивать свой угол, и бабу с грудным ребенком, которая вышла посмотреть, "как горит гробовщик", и, наконец, пару уличных мальчишек, которые любуются, зевая, на пожарную команду и жмутся к углу, чтобы их не раздавили.
Но Христиан наш бедный, в каком он положении? Босой, полунагой, в погребальном плаще и шляпе, растерзанный бедствием, восторженный до неистовства будущим созданием своим, пробужденный внезапным испугом, когда пламя объяло уже весь потолок, и, наконец, разгоряченный и расстроенный ямайскою подругой: все это вместе обратило бедного Христиана в совершенное подобие бакалавра, лишило временно человеческого рассудка; сбежавшийся на пожар народ, видя человека в такой необычайной одежде, который все еще метался как угорелый, воображая, что он горит, счел его антихристом и злобным поджигателем; а когда Христиан вдруг в порыве отчаяния кинулся в объятый пламенем дом, умоляя всех о спасении партитуры,- то, не зная такой женщины в Сумбуре и не понимая, чего он хочет, его выхватили из огня за полы черной хламиды и передали в руки охранительной власти. Христиан упал в совершенном изнеможении, и городовой, которому он отдан был на руки, стерег его в продолжении пожара, точно как земский караул стережет неприкосновенное до полицейского свидетельства мертвое тело, то есть Христиан лежал на земле без чувства, а городовой сидел подле и зевал по сторонам, покрикивая: "пошли прочь! чего не видали? Не подходить!"
Вслед за концом пожара, который вскоре был потушен и большой беды не наделал, городничий стал отдавать частному приказание о "произведении следствия", как вдруг несчастный гробовщик повалился ему в ноги с горькой жалобой на своего постояльца, который денег не платит, ночной музыкой всех выживает из дому, ворует заказанные к сроку гробы, как доказывает уцелевшая еще крышка прокурорского тулупа, и, наконец, поджигает дома. Доводов этих было бы, конечно, достаточно, чтобы взять Христиана до времени под стражу, но один взгляд на положение его и подавно показывал необходимость подобной меры. Пришедши несколько в себя, он сидел на земле с диким, расстроенным лицом, ревел по временам и завывал, а потом писал на песке пальцем крючки и хвостики с круглыми головками. На все вопросы и допросы он отвечал отрывками из своего заупокою, утешал предстоящих тем, что помнит все вступление наизусть и напишет его снова, а между тем отмахивался руками от каких-то докучливых видений.
– – А, чёртики показались,- сказал городничий, знакомый уже с подобными случаями.- Ну, так ведите его в больницу Приказа.
Городовой и пожарный взяли Христиана под руки и повели его. Он переставлял ноги как послушное, но глупое дитя, обнял одной рукой городового и повис на нем всею тяжестию своею; хламида волочилась сзади по земле, верный Аршет не отставал; встречные уличные мальчишки с любопытством забегали вперед и заглядывали арестанту в глаза, а двое из них проводили Христиана до самых ворот больницы, лежавшей за городом; это были именно какой-то найденыш, знаменитый игрок в козны, которого мещанство содержало как богоугодное дело на свой счет, чтобы потом отдать в зачет в рекруты, и кантонист, состоящий на пропитании родителей и представляющийся нам в выслуженной амуниции своего отставного отца. Затем, не взыщите за неказистый облик пожарного служителя; он, как и все товарищи его, выбран из числа неспособных батальона внутренней стражи; поэтому и рожа у него самая неспособная.
Итак, между тем как Харитон Волков, вероятно, давно уже прибыл благополучно в отчий дом и наслаждался всеми удобствами домашней и столичной жизни – вот какая участь постигла друга его, Христиана Виольдамура!
С вечера не беспокоили Христиана в больнице, а оставили в приемной до утра, но зато утром обмыли, одели и сдали на руки фельдшеру горячечной палаты, а вскоре собрались и господа ординаторы. Больница, вновь устроенная на счет завещанной одним богатым купцом суммы, была как новенькая, в весьма хорошем положении, в чем читатели могут наглядно убедиться. Воспользовавшись редким, но тем более приятным явлением этим, сочинитель картины не хотел представить читателю печальный вид обыкновенной городской больницы, а выставил ту, о которой мы теперь говорим, в настоящем ее виде. Христиан, который лежит перед нами зажмурившись, отвернулся от фельдшера и явным образом несет бессвязную чепуху, бредит, а какого роду бред и горячка его одолели – это также ясно обозначено на доске у изголовья Христиана, хотя фельдшер наш, не природный латынянин, привесил какой-то крючок к последнему слову вместо обыкновенного латинского s. Delirium tremens – называется по-русски белая горячка, или, еще яснее, горячка с перепою. В Сумбуре говаривали в таких случаях просто: "он допился до чертиков" – выражение вполне основательное, потому что больной в болезни этой всегда почти видит безобразных зверьков и чертенят, которые отовсюду его окружают, преследуют, лезут под одеяло, прыгают по полу и садятся ему на нос. Вот до каких светлых видений дожил Христиан Христианович, вот какие невинные мечты его теперь занимают!
Окружающие его врачи, как видно, принадлежат к трем различным школам и, не заботясь друг о друге, занимаются каждый своим предметом. В середине плотный аллопат, который рассматривает и обнюхивает снадобину довольно приличных такому важному случаю размеров; надобно полагать, что если выпьешь ее, то средство не останется без какого-нибудь действия; кастрюля, в которой варили мешаницу эту, почернела, а цедилка сгорела, потому что туда положено было на всякий случай, для большей уверенности в действии, всякой всячины. Доктор надеялся сделать этим вредное безвредным и усилить действие полезного. При всем том маленькое сомнение смущает почтенного доктора: он нюхает, и ему кажется, что микстура как-то слаба, ревенем пахнет, и нашатырем также, и горькими травами, и сладкими, и кислыми, и солеными, но все как-будто еще чего-то недостает. Насупротив его сидит человек, более доверчивый к силам природы, человек, который полагает, что великанскою бутылкою товарища его можно исцелить или уморить целую армию; человек, одним словом, поставивший четыре сткляночки на ладонь и рассматривающий их в микроскопе. Кажется, они выставили снаряды свои назло друг другу и во всяком случае менее занимаются больным, чем этими плохими игрушками. Но чтобы спасти Христиана от таких крайностей, от бесконечно малого и бесконечно великого, явился сам старший врач больницы и прописывает величину соизмеримую: два ушата воды и полпуда льду. Старший врач – отчаянный идропат; у него вода отвечает за все, дай бог только, чтобы он сам за нее мог в свое время дать ответ. А если справедливо, что господа эти, всякий своим путем, действительно достигают до одной и той же цели, то надобно признаться, что природа или бесконечно услужлива, или же непоколебима на пути своем, и вопреки всех противодействий достигает потребности своей всюду, где это по законам ее возможно.
Лед, кровопускания и мушки с принадлежностию, а затем опий сделали свое дело, как по крайней мере врачи наши полагали, и Христиан начал оправляться. Не станем спорить о том, сколько средства эти принесли вреда или пользы и лучше ли, хуже ли было бы теперь больному, если бы его просто оставили в покое, но скажем только, что продолжительное пользование в больнице Приказа, строгая диэта и, наконец, сотоварищество двух соседей по кроватям, допившихся до чертиков, привело выздоравливающего в совершенное отчаяние. Вышедши утром на заре из палаты своей в коридор, Христиан вдруг услышал знакомый ему лай и визг – вся душа в нем запрыгала, и опрометью бросился он к круглому оконцу, сделанному для очистки воздуха. Аршет, тощий, голодный, взвивался на дыбы перед окном, вертел хвостом, выл и лаял от радости и умиления. У Христиньки слезы навернулись на глаза: он вспомнил в одну минуту все прошлое – родину, отчий дом, благополучные дни в Малой Болотной – тоска по родине одолела его в высшей степени, и он, ни о чем более не размышляя, кинул в окно чубарое байковое одеяло, которое было у него в походе этом на плечах, и сам вслед за ним осторожно спустился из окна. Вылазка эта требовала некоторой ловкости и смелости, потому что тесное окно было довольно высоко от земли и Христиану пришлось спускаться из него задом без оглядки, но все это совершилось благополучно и только после долгих объятий с единственным другом своим Христиан, осмотревшись хорошенько, увидел, что он попал не на улицу, а на двор, обнесенный превысоким забором, и что у калитки сидел сторож. Сердце Христиана замерло: сидя на корточках, он стал жаться в угол от страху, но понемногу рассмотрел, что добрый сторож также сидит прижавшись к углу, обняв свою сторожевую дубинку и уткнув нос в колени. Положение это Христиану показалось подозрительным, он стал всматриваться посмелее и убедился, что сторож спал богатырским сном. Так-то смирных и спокойных Сумбурцев снаружи города оберегали козлы, поселившиеся в упраздненных будках – снутри сонные сторожа, и город, благодаря бога, все еще благополучно стоял на своем месте. Христиан с Аршетом спокойно прошли мимо караула: чистое поле и свобода показались им раем. Аршет, по обычаю своему, пошел ходить на кругах около своего барина, а этот, вышед из душной больницы после тяжкой болезни на свежий воздух, гонялся как школьник за Аршетом, не заботясь о том, что был без обуви, что потерял туфли свои во время вылазки, что у него на голове колпак, а на плечах чубарое шерстяное одеяло. В этом наряде готтентотов Христиан прошел по всему городу; но как было еще очень рано, то он и не встретил никого, кроме артели плотников, шедших на работу.
Христиан нашел жилье свое в жалком положении: окна выбиты, дверь выломана, все обгорело, и разные обломки на полу. С отчаянием смотрел он на расстройство этого последнего убежища своего и, трагически сложив руки, выставив ногу, оглядывал нагие стены; потом схватил с головы колпак, бросил его на пол, окинул мантию свою диким взглядом, между тем как услужливый Аршет, желая показать, что он не позабыл еще всех штук своих, кинулся опрометью, подхватил колпак в зубы и, кобенясь как пристяжная, подскочил к своему господину, встал на дыбы и подал ему поноску. Христиан опять кинул колпак, сказав: тубо – и Аршет, поджав хвост, прилег. В эту минуту шорох послышался в сенях. Христиан взглянул и увидел добрую свою хозяйку. Она обрадовалась ему почти как сыну и, узнав после многих восклицаний, что Христианушка голодал три недели, побежала и в самом скором времени поставила ему на стол прекрасный завтрак. Христиан принялся есть, как работник на хозяйских харчах, пригласив с собою за стол Аршета, и очищал все с такою поспешностию, что добрая Катерина едва поспевала поставкой нового продовольствия.
Но минуты наслаждения вообще коротки на свете, а тем более если спешишь вкусить их с такою жадностию, как теперь Христиан. В полчаса он наелся и напился досыта и стал поневоле размышлять о том, что же наконец теперь начать и куда деваться. Хозяйка обрадовала его вестию, что часть достояния его была спасена от пожару, и Христиан мог на первый случай как-нибудь одеться. Сидеть нагим в погорелой каморке, обернувшись в больничное одеяло, и не знать, чем прикрыть наготу свою и где взять кусок черствого хлеба для утоления голоду, предвидеть, что вскоре тебя, вероятно, выгонят даже из этой погорелой каморки – это плохо, очень плохо; в таком положении какой-нибудь сюртук и пара сапогов вещи драгоценные, не менее того, однако же, они не спасают ни от голоду, ни от долгов, ни от скитальческой жизни под заборами, ни даже от тюрьмы. Тюрьма впрочем, которая всегда казалась такою страшною Христиану, сделалась теперь, после здравого размышления, почти целию его желаний: он не видел никакого пристанища, ни средства избавиться от положения, которое было для него нестерпимо.
Бедный и бестолковый Христиан! сколько еще суждено тебе испытать переворотов, сколько наделать глупостей, и между прочим, сколько на следующий же день внезапных ощущений радости, боязни и отчаяния!