В назначенный день все в доме Ивана Ивановича ожило, и пошла суматоха. Бал предполагался не такой замысловатый, чтобы заботиться о нем накануне, а с утра было-таки хлопот довольно. Фекла – это камердинер, повар, дворецкий, официант и разве потому только не кучер Ивана Ивановича, что он не держал лошади – Фекла вытирала окна и подоконники, мела, перетирала и чистила запасную посуду, скребла сени и крыльцо; Иван Иванович отправился в лавочку, в погребок, зашел к булочнику, а потом взял у приятеля на вечер скрыпку, да из соседней табачной лавочки напрокат гитару. Вы знаете, я полагаю, что во всякой табачной лавочке торгуют также гитарами, балалайками и римскими, как уверяют, струнами. Отчего балалайка и гитара сходятся здесь по принятому порядку с табаком – этого я не знаю. Иван Иванович взял инструменты эти про запас, на всякий случай, неравно развеселятся гости. Кроме разных съестных и питейных закупов, приглашена была на бал также вся стеклянная посуда с окна в кабинет, посуда, которая давно уже грелась на солнышке и ждала такого праздника.
И вот он перед вами, праздник этот, пир, вечеринка, или бал, как честил его сам радушный хозяин. Из числа женского полу приглашены были только две особы: виновница праздника, Акулина Петровна, которая разливала чай, да еще Фекла, собственно для разносу стаканов. Впрочем, было общество холостое, но почетное, дружина средней руки, посредством которой Иван Иванович действовал сбоку и подпруживал снизу. Наперед всего, удостойте благосклонного внимания своего самого хозяина, который, как от собственного удовольствия, так и по обязанности потешить гостей своих, открывает бал. На лице написано приятное, веселое расположение; а по губам видно, что Иван Иванович приговаривает под музыку: "оступилася, промолвилася" или что-нибудь подобное. Хомутишко на-слаби, и супонь не подтянута; плечи сжаты и поддернуты, потому что Иван Иванович собирается присесть; это видно по ногам и коленям его; на левой он стоит довольно твердо, хоть и покачнулся немного в сторону, а правая выразительно на отлете, только что выскочила из-под него, ударив каблучком в пол. От этого собственно сапог ноги этой принял такое же положение, как нос Ивана Ивановича; эту же ногу Иван Иванович выкинет вот сейчас, как только присядет да присвистнет. Но локти и руки плясуна это загляденье; особенно ж клетчатый платок, который придерживается на щипок с такою же аккуратностью, как гильдейская купчиха держит чайное блюдечко, когда пьет вприкуску. Безответный сюртучишко работает и пирует вместе с хозяином; мы видели сюртук этот на улице, видели дома за работой и видим теперь на пирушке. Взглянем же и на прочих собеседников, которые разделились на четыре отдельные кучки: Аршет, Христинька со скрыпкой, исключенный из службы прапорщик с гитарой и какой-то учитель составляют незатейливый оркестр. Учитель настроил в пользу выигранного дела одного из чиновников управы, товарища своего по школе, и теперь наслаждается плодами своих трудов: заблаговременно напился пьян, растянулся во всю длину свою на стуле и орет во всю глотку сам по себе, не заботясь о том, что другие сами по себе играют. Исключенный служивый коротко знаком со многими швейцарами, сторожами, счетчиками и присяжными, а потому и не лишний человек для Ивана Ивановича; притом же он и удалой парень, на все руки и малую толику пропитания своего получает нередко от нашего стряпчего. Исключенный прапорщик этот занимается большей частью тем, что сидит в передних разных присутственных мест, заглядывает иногда и на почту и предлагает всюду просителям и неграмотным подателям и получателям денег и посылок расписаться за них, подписаться свидетелем при совершении разных актов и сделок, добыть гербовой бумаги, разменять деньги и прочее. Это скромное ремесло достаточно утоляло сильную от природы жажду его – а других житейских потребностей он не знал.
Вторую кучку составляет удалая тройка, хотя она и походит с виду на тройку разбитых почтовых кляч. Это могущественные чернильные души, повитые в гербовой бумаге, искормленные острием пера; они ребята старого закону, принадлежащие к неисследованному еще досель поколению человечества; они даже по складу лица не принадлежат ни к кавказскому, ни к монгольскому или малайскому, ниже к какому-либо иному, учеными физиологами признанному племени, но составляют свое, отдельное подьячее поколение, свойственное исключительно нашей почве и климату. Они смотрят между прочим на постановления и узаконения, как на приятную рощу, в которой можно прогуливаться по всем направлениям, поддерживая чистоту дорожек только для виду и отправляясь всюду в перевал прямым путем, где нужно в обход и околицей, лишь бы знать хорошо все лазы, пути, просеки, трущобы, чащи и режи, входы и выходы, лишь бы не запутаться и не наткнуться по неосторожности лбом в пень, а обойти в опасном месте, пролезть на карачках или проползти ползком. Прическа у этих трех господ, как изволите видеть, разнородная – у одного волоса свисли в лицо, как нечесаная пакля; у другого поднялись дыбом, как на дикобразе; на третьем только виски обозначаются небольшими клочками поношенной шерсти, а в прочем голова как ладонь. Все трое навеселе; но состояние это обнаруживается в них не одинаково: тот, у которого голова в пакле, натянулся, надулся, насупился – да чуть ли у него еще и душа не просится наружу, по крайней мере рожа у него кислая. Дикобраз, напротив, показывает известную степень лютости, сильно косится на нос свой, а через него и на плясуна-хозяина; дикобраз не может толком сообразиться: что он и где он, а понимает только, что дело как-то не в порядке, что тут ни на себя, ни друг на друга полагаться нельзя, а потому и старается удержать собрата своего, который, совлекшись всех сует мирских, блаженствует среди этого раздолья и, приседая понемногу, уже расправил крылья, чтобы пуститься вслед за хозяином вприсядку. Он еледит за каждым движением, за каждой ужимкой Ивана Ивановича и до того удовольствован, что не слышит под собою земли и не обращает никакого внимания на дикобраза, который затормозил его на оба плеча и мямлит суконным языком своим: "Не ходи, брат, плясать, полно, не ходи, ей-богу".
В третьей и четвертой кучке видим только по паре людей; тут чиновник какого-то департамента, оглядываясь через плечо, удостоивает снисходительного внимания своего весьма благовидного канцелярского писаку, который знает по опыту, что всего удобнее оканчивать дела на вечерах, балах и за обедами, и потому, улучив удобную минуту, просит соседа своего, чиновника, принять под свое милостивое покровительство. Эта чета до того занята деловым разговором и пуншем, что не обращает никакого внимания на увеселительные выходки хозяина. Последняя пара – это Фекла и магистратский писарь; лицо в своем кругу самостоятельное, одно из тех, на которых иногда указывал Иван Иванович, приговаривая: "Он человек смелый, в плечах широкий и сладит дело это как угодно; а счесться с ним вам уже домашнее дело будет, не мое". Магистратский чиновник, который привык ничего не упускать из виду, одним глазом глядит на стакан и бутылку, другим старается принять участие в общем веселье, не желая выпустить из рук стакан, ни проглядеть какой-нибудь ужимки Ивана Ивановича и опасаясь, чтобы хозяин не вздумал пуститься вприсядку в ту самую минуту, когда гость займется сочинением пунша. Фекла захватила поднос со стаканами в два кулака, уперла край его довольно твердо себе на живот и, поставив таким образом в твердое равновесие бутылки со стаканами, предалась вполне наслаждению, созерцая внимательно барина своего в веселом его расположении.
В одиночестве и наособицу стоит кума Акулина Петровна в соседстве самовара, исправляя у Ивана Ивановича должность заботливой хозяйки и любуясь поочередно кумом своим и молодым барином, победа которого празднуется над врагами и супостатами. Она нисколько не удивлялась счастливому обороту дел своего Христину ки, убеждена будучи, что для Ивана Ивановича все на свете возможно, а кроме его никто ничего не может сделать.
Вот какая пирушка расходилась в этот день на Крестовском перевозе – скрыпка, гитара, голос прапорщика и голосище учителя словесности и других наук раздавались за полночь; две бутылочки мадеры, три бутылки рому и штофчик фруктовой были опорожнены; Иван Иванович обнялся и поцеловался на прощанье со всеми гостьми, выпроводив почетнейшего из них на середину улицы и раскланявшись с ним в пояс; уложил учителя в углу на полу, потому что учитель этот был не в силах встать сам собою со стула, на котором растянулся, а Иван Иванович не решался положить дорогого гостя на диван, неравно-де свалится да убьется; затем радушный хозяин, покачиваясь слегка, обошел и погасил свечи, простился с Христианом, подавая руку в противную от него сторону и сам не замечая своей ошибки; снял с себя, вздыхая и зевая вслух, обиходный, безответный сюртучишко, лег на кровать не разувшись и укрылся тем же сюртуком. Все смолкло на Крестовском перевозе, тишина воцарилась, музыка, песни, крики и клики сменились четверогласным храпеньем Ивана Ивановича, Феклы, учителя и Христиана Христиановича. Бал кончен, победа отпразднована, и глухому, говорят, в этот вечер много и часто икалось, а в ушах шумело, визжало и звенело пуще прежнего.
Если вы, может быть, желаете узнать что-нибудь о дальнейшей судьбе нашей ведки ис Фиборг, то могу вам доложить, что и ей не повезло прежнее счастье: при сложении с себя звания наместницы дома, двора, пустыря, озера и вообще вод, земель, угодий и самой усадьбы глухого дяди и при сдаче знаменитого своего бунчуга она была очень опечалена, а печаль и горесть свою изъявляла Тио всегда бранью и дракой. Что делать, она была такого сложения и в минуту горести сама не была вольна над собою. В таком расположении застал ее городовой, пришедший наведаться по приказанию крепкого в слове своем частного пристава, сложила ли она с себя звание, от которого была уволена, и очистила ли к сроку половину замка, которую занимала? Городовой нашел, что Тио наша не сделала еще к отступлению своему никаких приуготовлений, что настоящий хозяин заперся в одной комнатке, не желая разделить печаль и горе со своей хозяйкой; заключенный таким образом в самых тесных обстоятельствах, хозяин дома, увидев городового, растворил окно и упрашивал его убедительно и слезно принять решительные меры к приведению в действительное исполнение распоряжений высшей власти – о своей власти он даже не упомянул – и выкурить чем-нибудь не признающую никаких властей отставную комендантшу из не принадлежащих ей владений. К этому глухой еще присовокупил, что он просидел сегодня без кофе и, без завтраку и, по всей вероятности, останется также, без обеда: Тио объявила ему, сквозь запертые двери, что она готовит кушанье только для себя. Прибавим к этому еще следующее: объявляя это, Тио до того возвысила голос свой, что глухой услышал и понял, о чем идет речь, и, несмотря на неприятную весть, был доволен, что иногда слышит довольно порядочно. За кратковременную радость эту он, однако же, поплатился порядочным желваком на лбу: отставная коммендантша, сметив, что глухой подался на переговоры и приложил ухо к медному замку, ударила кулаком изо всей силы снаружи в дверь, наделив таким образом глухого, по всем правилам динамики, толчком угла медного замка в голову. Из этого между прочим следует, что вопреки обыкновенных понятий, даже и закрытые двери не всегда обеспечивают от наружных кулаков.
Собрав такие положительные сведения, городовой вошел в приспешную убитой горем домоправительницы и приглашал ее оставить немедленно заповеданное ей жилище, употребив при этом, между прочим ласковыми выражениями, также слово чухна, и еще вдобавок нечесаная. Тио, и без того уже растревоженная, оскорблена будучи в глубине души своей таким поклепом, кинулась отстаивать с великодушным самоотвержением шведскую выборгскую кровь свою и атаковала немедленно всеоружием своим, которое случилось на беду под рукою, служителя порядков. Если бы она еще попотчевала его сухой баней, то, может быть, он, как человек бывалый, решился бы и сам идти в атаку, не ожидая удара неприятеля стоя на месте, а встречая его, как велит добрая тактика, на ходу; но обесчещенная домоправительница, кроткая Тио, хотела, из сродного ей сострадания, влепить неприятелю своему удар помягче, пожиже, поплотнее, а потому и обмакнула наперед метлу свою в какую-то нечистую посуду. Опытный в подобных делах неприятель в ту же минуту ударил отбой; но героиня наша неизъяснимою быстротой движений своих поразила его, не дав ему даже времени обратить тыл; а когда он вслед затем обернулся, то она сдвоила удар и облепила таким образом незваного посла этого кругом, спереди и сзади. Последствия отчаянной выходки этой были для бедной Тио самые плачевные; не говоря уже о других, продолжительных неприятностях, с нею за мокрую баню поплатились сухою; да кроме того заботливое начальство, охотно пользующееся дарованиями и поощряющее способности частных лиц, употребляло нашу Тио целый месяц на очистку улиц, дав ей таким образом случай употребить с пользою для себя и для ближайших ловкость и опытность свою в обращении с метлою.
Между тем Христиан Христианович блаженствовал на воле, с полными карманами, как обладатель несметных богатств, и не послушался добрых советов Ивана Ивановича положить небольшой достаток свой в Банк, довольствоваться процентами и подумать основательно о какой-либо службе. В голове Виольдамура теперь взыграла снова мысль, что он гений музыки и что он создан только для этого искусства. Тяжба его тянулась год, и он в это время довольно успел на скрыпке, начитался также суждений вкривь и вкось о музыке кое в каких журналах: страсть к музыке в нем опять пробудилась, и он решился жить для одного искусства. Расписав себе великолепную, громкую и славную будущность, он простился с благодетелем своим и перебрался на другой конец города. Иван Иванович, добродушно улыбаясь, нагнулся и подставил шею свою в хомутике под благодарные объятия Христиньки и, почувствовав в эту минуту, что у него левый глаз внезапно заплыл слезою, достает клетчатый платок из заднего кармана. Христинька, как предприимчивый юноша, стоит твердо и самоуверенно на широко расставленных ногах; Иван Иванович, напротив, робко выставил одну ногу вперед, как будто не доверял силам своим и боялся покачнуться. Аршет, который привык служить почти во все время, когда он не спал и не ел, присел на корточки и вглядывается с беспокойством в трогательное явление; Фекла таскает на телегу узелки, подушки и скрыпки бывшего постояльца и также готова, за компанию, прослезиться. Иные уверяют, что в лице русской крестьянской девушки нельзя найти ни одной общей, народной черты, как мы находим, например, в девушках Германии, Франции, Италии. Общей черты может быть и нет; но у девушек наших одно общее лицо: оно печется блином – круглое, пухлое, мягкое, пригорелое, масляное, горячее; все принадлежности этого лица выпечены не во всем явственно, сливаются и заплывают. Добродушная Фекла по крайней мере принадлежала к этому разряду красавиц, и когда она плакала, то это заметно было потому только, что по щекам струились капли воды. Ломовой извощик, подхвативший чемоданчик молодого барина, не разделяет этого общего трогательного чувства. Взглянув ему в лицо – если это позволительно назвать лицом – мы должны убедиться, что его может трогать только то, что подпирает бока снутри или снаружи, то есть хлеб, щи, гречневая каша и дубина. Все остальное не касается его, а следовательно, и никаким образом не может его трогать; истина математическая. Сам Христинька является здесь опрятно одетым и успел уже кое-чем обзавестись.
Но что же такое выдумал Христиан Христианович и куда и зачем он перебрался? Да он, оперившись теперь, вышедши из-под опеки метлы и голика, торопился выпорхнуть на белый свет, порыскать на свободе, пожить на свою руку; Христиану казалось, что весь свет ожидает с нетерпением, скоро ли выступит на поприще жизни Виольдамур? что весь свет готов встретить его – руки, сердце и двери настежь. Счастливое, независимое положение, к которому Христинька еще не привык, родило тысячу блестящих надежд в голове гения, который, чувствуя несовершенство свое, созерцал в себе, однако же, способности и творческое могущество знаменитейших художников всех времен. Все, что он слышал, видел и чувствовал в родительском доме своем, все, что читал урывками, пробудилось в нем теперь, после тяжкой неволи, с новою силой; уверенность в свою моготу и способности, надежды на славу и знаменитость – все это взроилось в голове его и бродило хаосом вместе с недозрелыми мнениями, суждениями и оценкой всех живых и отживших однородных ему художников. У старика Виольдамура собирались, бывало, приятели, судили и рядили о музыке, о Гайдне, Бахе, Моцарте: все это теребилось в голове доморощенного гения и оставило там какой-то мутный, неопределенный осадок; а несколько журналов наших с резкими, решительными суждениями, прочитанных от нечего делать в продолжении жительства у Ивана Ивановича, сбили Христиана вовсе с толку и дали ему ту же самую резкость в суждениях, ту же самонадеянность всезнайки, которая тем опаснее и разительнее, чем она поверхностнее.
– – Переберусь куда-нибудь в самую глушь столицы,- говорил про себя Христиан, – запрусь на целый год, ни души к себе не пущу и сам ни на кого глядеть не стану: буду жить с одним Аршетом и полным оркестром музыкальных инструментов. Там я, расписав дни и часы, утону в целом море звуков, буду изучать все инструменты, начиная от фортепиан, скрыпки и флейты и до тарелок и треугольника; изучу всех великих музыкальных писателей и сочинителей, все школы, изучу основательно генерал-бас, контрапункт, все знаменитые творения итальянских и немецких художников, и выйду из конурки своей и покажусь на свете не прежде, как когда свет что-нибудь обо мне услышит: о, тогда найдут Христиана Христиановича и на Песках, отыщут его и в Малой Болотной и на Калашниковой пристани! В своей земле никто пророком не бывал; пусть услышат обо мне прежде на чужбине.
Под этой чужбиной, как видно, Христинька разумел Рождественскую часть северной столицы нашей, потому что там, в глуши, отыскал он себе вышку в две комнатки, в которых предполагал развить и обработать дар свой, на удивленье целому свету. Впрочем, у него было также какое-то темное намерение поискать со временем счастья за границей и там прославиться. Несколько дней сряду Христиан бегал в Ниренбергские лавки, выбрал инструментов на целый оркестр, истратил много денег и, наконец, отправился в путь.
Ломовой извощик ехал ослиным шагом с Крестовского перевозу до новой квартиры Виольдамура почти целые сутки, и уж поэтому Христинька, провожая добро свое пешком, вправе был полагать, что он перебирается на чужбину.