Половина эскадрона полегла на полпути. Остальные добрались до танков. Три танка уничтожили, а эскадрона моего не стало. В строю осталось только несколько человек. За три танка я положил эскадрон.
И начальство это считало успехом. И под Москвой такая тактика была.
Эх, ма!
Примин замолкает, достаёт платок откашливается, вытирает пот с лица. Видно, что трудно ему говорить. Кто-то спрашивает:
– И как вы без эскадрона?
– Это интересный вопрос. Вызвали меня в штаб армии. Там принял меня комкор, (звание такое генеральское было). Встретил меня со словами:
– А ты герой, Примин.
– Какой там герой, эскадрон положил.
– Ну, эскадрон не ты положил, а немец. И эскадрон ещё будет. А сейчас получи приказ, о назначении тебя командиром полка. Правда ни людей, ни лощадей у тебя нет. За пополнением поедешь на Кубань. Мы хоть и покончили с казачеством как классом, но они живучи. А потом есть ещё не старые казачки, что в гражданскую воевали. Короче.
Возьми с собой младших командиров и вперёд. На месте свяжешься с военкоматом, они тебе помогут. Их уже из Москвы предупредили.
– Приехал я на Кубань В военкомате говорят, что дать им мне некого. Единственный резерв старички и комиссованные. Тут вчера один приходил беспалый, так он ему велел погодить. Одна надежда на добровольцев. Поехали мы по станицам. Выбрал я большую. Собрали сход. Народу пришло – вся станица. Старики, бабы, дети. Попросили меня рассказать что гам на войне. Я рассказывал, то что есть и призвал записываться добровольцев. Стране сегодня нужны кавалеристы.
Надо подсобить Красной Армии. Но предупреждаю, что сегодня война не та. Танки, самолёты, машины, и не всякий устоит против такой силищи.
Вышел из толпы казак с Георгием и орденом Красного Знамени на груди, и молвил.
– Та що вы цього трэпла, хлопци, слухаетэ. Танкы, литакы. Налякав нас дуже. И кажысь я всрався, – и пощупал себя за штаны. Станица захохотала.
– А Вы и на наший мови можэтэ, товарышу полковнык? -спросил кто-то.
– Я у кубанских казачков научился. И призвал тот орденоносец записываться в добровольцы. Фамилия у него смешная была – Дышло.
Воевал он лихо. Два года со мной воевал. В сорок третьем, под Ростовом его пулемётом скосило.
Опять замолчал Примин, молчали и мы.
– Расскажите дальше, товарищ полковник, интересно.
– Ну, если интересно, слушайте. Записалось в той станице человек двести пятьдесят. Я рад такому успеху. Мои командиры тоже набрали много народу. Большинство со своими лошадьми и даже саблями. Человек двадцать с двустволками. Казачью форму одели, газыри, кубанки, бурки. Почти все умеют фехтовать. Но что-то мне было неспокойно.
Видел я их беспокойную, и какую-то нервную, показную весёлость.
Первую ночь заночевали в степи. Казакам не в первой..
("… а казаку бурка во поле станица,
а казаку бурка во поле постель.")
Розенбаум – "Казачья песня")
– Утром подъём, и нет моих казачков, усрались. (Я вспомнил, как я сбежал с операции.)
Осталось только несколько человек, учитель школьный в очках, Сатаневич Яков Соломонович, я его писарем взял, хотя он и в строй просился. На днях письмо от него получил из той же станицы. На лето к себе приглашает. В той станице ещё несколько моих казаков живут, на недельку съезжу повидаюсь. А то нас всё меньше. Ну ладно, курсанты, вам спать пора.. В следующий раз дорасскажу.
Това-а-рищ полковник-, канючим мы,- у нас ещё пятнадцать минут есть, расскажите. Чё, так и не вернулись?
Примин встал. Встали и мы. Он, уже одеваясь:
– Вернулись. Куда им деться. Вернулись и мы. Пошли по домам с милиционером. Объяснили, что они зачислены, по их же желанию в Красную армию, и теперь их ждёт суд трибунала, как дезертиров и трусов. А главное позор.. Казаку позор и обвинение в трусости хуже смерти. И воевали добрэ. Если бы не это ранение, – показал на глаз, я с ними до Берлина бы дошёл. А так пришлось после ранения воевать уже с другими. До свидания.
– До свидания, товарищ полковник.
В другой раз он начал свой рассказ со слов:
– Эх ребята, если бы не водка и не бабы, мы бы были в Берлине ещё в сорок третьем..
– А причём водка, товарищ полковник?
– При том, что и немцы знали пристрастие нашего брата к выпивке.
Оставляли на станции, вроде нечаянно, цистерну со спиртом. Наши войска возьмут стацию или целый город, перепьются и спят, как сурки.
Ещё хуже, когда оставляли древесный спирт. От него просто умирали или слепли. Немец их голыми руками брал.
Ведь советским войскам приходилось оставить станцию.
Я у себя в полку и потом в дивизии завёл такой порядок, что первым делом на станции и в городе проверяли цистерны и все другие ёмкости, нет ли в них спирта и, если находили, выставляли часовых или выливали спирт. Да, не выпивали, а выливали. Вот тебе хи-хи.
Благодаря этому многие живы остались.
Но, к сожалению, пили не только солдаты. Осенью сорок третьего получил я приказ высоту взять. А на ней мощное укрепление было. Мне в штабе сказали, что разведали хорошо и на высоте только винтовочки.
Для нас позиция была не очень удобная, и я после артподготовки послал в бой два эскадрона. Немцы их подпустили довольно близко, а потом открыли шквальный огонь. Много полегло тогда ребят. Я на коня и в штаб дивизии. А там два генерала пьяных в стельку сидят в обнимку и песни поют. Я доложил, что немец косит нас, эскадрон целый уложил. А командир дивизии, сволочь, достал пистолет и кричит, что меня сейчас пристрелит или позже, если я приказ не выполню. Трусом обозвал. Я в полк. В запале: "По коням, за мной". Конь у меня был лихой, орловец, Артур имя его было, вынес меня на высоту, а под ним мина взорвалась. Коня наповал, а мне ногу осколком в мякоть, правда, ранило и в голову осколок попал. Я сознание потерял, и спасибо моим ребятам, быстро меня в медсанбат. Врачи еле спасли. Высоту мы ту взяли, но дорогой ценой. Орден "Отечественной войны" и за ранение и за ту высоту получил А высота, я в прошлом году на ней был, так, бугорок. А ты говоришь, причем водка.
Рассказал нам полковник и ещё одну историю, до глубины потрясшую меня. Наверное, где-то в военных архивах она лежит за семью печатями, но вряд ли когда будет опубликована.
– Я после госпиталя вернулся в строй. Мы уже во всю гнали немцев.
Мой полк вырвался вперёд и занял город (Примин назвал город, но я не помню какой)
Наш рейд был настолько стремительным, что немцы не успели оказать сопротивления. А гарнизон там был большой. Больше чем две тысячи человек у нас в плену оказалось. Город имел важное значение и немцы очухавшись, решили нас окружить. Мы далеко оторвались от своих и подкрепления не ждали. Пришлось нам отступить. Вооружение их крупное пушки, машины, танкетки, мы взорвали, а стрелковое оружие, сколько могли, столько взяли с собой. Ну а куда пленных девать? Отпустить?
Завтра они против нас опять воевать будут, а меня самого за это расстреляют. Взять их с собой мы не могли. Не ушли бы от преследования. Я принял решение уничтожить их. Загнали их в балку, установили с четырёх сторон их же пулемёты и строчили их до последнего шевелящегося. Вот тогда я впервые увидел, что такое "кровь рекой" Она действительно текла рекой. За ту операцию меня наградили боевиком вот этим, – и показал на орден "Красного Знамени".
– Наградили не за пленных, а за взятие города.
Он замолчал, а я представил ту страшную картину расправы над пленными и спросил по глупости своей:
– Так Вы военный преступник? – и сам испугался своего вопроса.
К моему удивлению, полковник внимательно посмотрел на меня и, покачав головой, задумчиво ответил:
– Эх, Отя-а-н. Победителей не судят. А та река мне и сейчас, иногда снится.
Он резко встал, оделся и не прощаясь, вышел.
К нам в часть довольно часто приезжали всевозможные лекторы с докладами то о семилетке (Хрущёв решил за семь лет догнать Америку), то о международном положении (В Берлине был "поджигатель войны" Вили Брандт, а в Боне и в Вашингтоне такие же плохие Аденауэр и Эйзенхауэр и т. д.). Лекции были скучными, длились не меньше часа, и пока лектор читал, уставившись носом в бумаги, солдаты, сидя в тёплом зале, засыпали.
Сержанты ходили по проходам и будили спящих. Они и сами с удовольствием поспали бы. Когда такой лектор приехал, я был дежурным по КПП и пошёл в туалет. На одном из очков сидел, снявши штаны, солдат. Другой солдат с ломом сбивал наледи. Он расстегнул бушлат и на его груди качался на подвеске "Орден Ленина". Обычно туалет убирают как наказание. Я ему сказал:
– Не стыдно тебе позорить Ленина? Снял бы на время уборки орден, – на что он мне резонно ответил:
– А пусть меня не посылают убирать говно.
Зимой часто приходится бегать в туалет, и я минут через сорок опять туда забежал.
Там в той же позе сидел тот же солдат. Я его спросил:
– Что, живот прихватило?
– Та не, просто я на лекцию не хочу идти.
Я долго смеялся, представляя, как мы мучились на этих лекциях, а этот солдатик нашёл подобный выход из положения, рискуя отморозить себе то, что ещё могло пригодиться. Правда, в тот день было не очень морозно.
А теперь я хочу рассказать о том поступке, который я совершил в этой части и который не даёт мне покоя всю жизнь, потому, что два человека, которых я уважал и хотел сделать им добро, выручить, думают обо мне, как о подлеце. Я, казалось бы, должен отмаливать этот грех, но я греха, видит Бог, не совершал. Я всегда волнуюсь, когда вспоминаю этот поступок. Хочу найти для себя выход из той ситуации, в которую попал. Но не нахожу. Может кто-то из моих читателей найдёт для меня, тогдашнего, выход из положения? Итак, всё по порядку.
Были у нас в части два человека. Сержант Николаев, секретарь комсомольской организации учебной роты, симпатичный парень, и старший сержант Чибирёв, секретарь комсомольской организации части.
Оба были хорошими парнями. Я ещё тогда был курсантом и не мог с ними общаться на равных, но иногда приходилось по службе. Я их уважал и они ко мне нормально относились, без всяких предвзятостей. Служба их шла хорошо, оба вступили в кандидаты партии. Чибирёв был уже членом партии, но, как секретарь комсомольской организации, был членом ВЛКСМ, а попросту комсомольцем. Эти ребята были в городе по делам службы (увольнительных в Северске не было), зашли в какую-то столовую и взяли по кружке пива. И здесь их застукал патруль. Мы знаем, какой противник алкоголя был Примин, и над ними нависло тяжёлое наказание.
Ни в одном Уставе того времени не указывалось на то, что солдат не имел права выпить сто грамм водки или кружку пива. Сержант или старшина срочной службы не приравнивался к ефрейтору сверхсрочнику, у которого было больше прав, хотя по закону все люди в СССР имели равные права. Никогда, ни в одном документе военнослужащий не наказывался за распитие спиртных напитков, тем более пива.
Находились другие причины для наказания, вроде самовольной отлучки из части и т.д. ,
Вдруг, ещё днём, поступила команда всем зайти в клуб и занять места в зале. Места в зале занимаются повзводно. Зашёл со своим взводом и я. Только мы уселись, прибежал посыльный и вызвал меня опять срочно, бегом в казарму. Я побежал. В комнате для сержантов сидело несколько офицеров, и обратился ко мне старший лейтенант Кислицин, которого я недолюбливал за косноязычие. Он например говорил: "Скотину с паразитом в больницу положил". Это значило, что он жену с ребёнком положил в больницу. Он мне сказал, что сейчас будет комсомольское собрание и мне оказано доверие выступить первым, и первым предложить наказание, которое заслужили два пьяницы.
Наказание будет самым суровым: исключение из комсомола. И это должен предложить я. А если их исключат из комсомола, их сегодня вечером исключат из партии, завтра разжалуют в рядовые и отправят разгружать цемент. Такое указание дал полковник Примин. Я дал согласие выступить и когда шёл в клуб понял на что меня толкают, и какую подлянку я согласился сделать. Я подумал вернуться и отказаться, но тогда я нагнету на себя гнев командования, а они найдут другого на первое выступление. На больших собраниях, как правило, проходит при голосовании первое предложение, и тогда обоим парням грозит цемент, а хуже не бывает. Больше того, исключение из комсомола и партии ставит крест на их дальнейшую карьеру. Это как в средние века преступникам на лбу выжигали клеймо. Так я тогда думал. И я решил изменить своё предложение. Будь что будет. Ну буду я виноват перед командованием, меня за это на цемент не пошлют, а ребятам я попробую облегчить судьбу. Я никому об этом из своих сослуживцев не успел сказать, потому что, как только я вошёл в клуб, сразу началось собрание и меня вызвали на сцену.
Я сделал вступительное слово, в котором привёл, как пример, футболиста Стрельцова которого пьянка и "звёздная болезнь" довела до тюрьмы, а затем внёс предложение обоим "нехорошим" ребятам, ставшим на путь пьянства, объявить по строгому выговору, без занесения в учётную карточку. Что тут началось. На трибуну выходили один на одним офицеры и говорили, что это наказание для них очень мягкое, что Отян, видимо, сам на грани "звёздной болезни" и поэтому вынес такое предложение, и что пьянству бой и т.д. Поставили вопрос на голосование, причём первым предложением представили вопрос об исключении. Но тут встал Володя Лукашенко из нашего взвода, (бывший шахтёр) и сказал, что ставить на голосование нужно в порядке поступлений предложений. Ведущие собрание его не захотели даже слушать. Поставили вопрос об исключении из комсомола. В зале не поднялось ни одной руки. Вскочил замполит и начал всех убеждать, что надо их исключить, им не место в передовых рядах советской молодёжи.
Опять поставили вопрос об исключении. Несколько человек подняли руки, но когда начали считать, весь зал обернулся поглядеть на них, и они быстро опустили руки. Один сержант Ференец продолжал держать.
Это был уже бунт, неслыханный в те времена, но была тогда уже хрущевская оттепель и в воздухе только чуть-чуть запахло демократией. Как потом убедились, только запахло.
Голосовали и по другим, более жёстким предложениям чем моё, но прошло моё, как самое мягкое. Собрание закрыли. Солдаты и сержанты расходились, шумно обговаривая прошедшее собрание, офицеры молча. На выходе стоял ст. лейтенант Кислицин. Я хотел пройти мимо, но он отозвал меня в сторону и зашипел в мой адрес угрозы. Именно зашипел, потому что не мог говорить громко. Я ничего не ответил.
В тот же день состоялось партсобрание, где они получили тоже по простому выговору. Мне потом рассказали, что собрание прошло примерно так же, как и комсомольское. Наутро обоих виновников этих собраний отправили в строительные части, сохранив им воинские звания, что давало им возможность нормально продолжать службу.
Только перед уходом сержант Николаев мне сказал:
– Что мы, Отян тебе плохого сделали, что ты так выступил. Неужели ты никогда не пил пиво или водку? И тебе не совестно?
Я готов был провалиться сквозь землю. Что я мог ему ответить?
Чтобы я ему тогда не говорил, всё звучало бы фальшиво. Не извиняться мне ведь было. Тем более, что я поступил правильно. Во всяком случае, мне так казалось. Не знаю, поняли эти ребята, что я для них тогда сделал или нет, но ношу груз этого укора до сего времени.
Я ожидал для себя репрессий, но прошло пару дней и отношение ко мне со стороны офицеров и моих сослуживцев ко мне стало прежним.
Интересно, что никто никогда не поднимал этот вопрос ни с каких сторон. Видимо, полковник Примин спустил это на тормозах. Как дальше сложилась судьба Николаева и Чибирёва я не знаю.
Рядом с нашей частью находился лагерь заключённых. Несколько раз я видел, как их вели куда-то. На них была чёрная одежда и было их всего человек сорок. Они были буквально окружены вооружёнными охранниками, которых было человек двадцать и половина с собаками.
Зэки шли, опустив голову и держа руки за спиной. Картина ужасная, угнетающая и западающая навсегда в память. У нас одни говорили, что это убийцы, приговорённые к смерти, другиё говорили, что изменники Родины. (Было тогда принято слово родина писать с заглавной буквы, если речь идёт об СССР, а Бог писали с прописной, потому что Бога нет и быть не может. Такая вот орфография.).
Однажды ночью нас подняли по тревоге. Сонные мы выбежали из казармы и увидели горящее большое деревянное здание в зоне заключённых.. Нам кто-то из сержантов сказал, что побежим тушить пожар. Я ещё толком не проснулся, и первая мысль была не потерять рукавицы, чтобы не обжечь руки о горящие брёвна. Потом я смеялся над собой за эту мысль. Как сказала бы моя тёща: "Вус пожар? Вэн пожар?"
Это значит чепуха, глупость. Глупость потому что охрана не только нас, а даже пожарные машины не пропустила в охраняемую зону. А пожар был грандиозный. Я много видел пожаров, но этот… Говорят языки пламени, столб пламени, сноп пламени. Здесь была гора пламени. Гул стоял такой, что не слышно было рядом стоящего человека и приходилось прикрывать лицо рукой. так жгло пламя на расстоянии примерно сотни метров. Мой покойный зять, сибиряк из-под Иркутска Анатолий Лузан, пропел когда-то частушку:
"Дом горит, горит, горит,
А народ вокруг стоит.
Рассуждает меж собой,
Догорит, пойдём домой."
Так было и у нас. Постояли, посмотрели, пошли спать. Пожарники остались дежурить на случай распространения пламени вне зоны. Но стояла безветренная погода и всё обошлось. Потом мы слышали, что в тот вечер зекам не показали положенный по графику кинофильм, и они решили поджечь клуб.
Другой раз нас подняли по тревоге утром. Сказали что в зону пробрался шпион. Нам отвели участок леса, который мы прочесали, но никого не нашли. На следующий день я ожидал автобус на Томск и познакомился с солдатом из внутренних войск, получившего отпуск за поимку "шпиона". Он мне сказал, что это был зэк из другой колонии.
Он устроил подкоп и бежал, не зная, что находится ещё в одной зоне.
Нашёл он этого зэка в лесу, тот бросился на него с заточкой (Заточенный металлический прут), но солдат был вооружён и это его спасло Я подумал тогда, а что было бы, если б кто-то из нас на него напоролся? Мы-то были безоружными. Вообще ходило много разных баек, как сюда хотели прорваться шпионы. И в цистерне с молоком, и в картошке, и… Но однажды произошёл случай, что из Томска проехал в зону автобус. Все пассажиры вышли, а пьяный на заднем сидении уснул.
Он должен был выйти на пару остановок раньше, но проспал. Дежурный пограничник зашёл в салон, не очень тщательно его оглядел, никого не увидел и пропустил автобус в зону. "Шпион" проснулся ночью в автобусном парке. Переночевал он с дежурным по автопарку, а утром его взяли. Трое суток его продержали, пока выяснили его личность.
Семья сходила с ума, пока он появился.