Со слов Патриции мы узнали, что ее мать, Элизабет Зиберт <…> совсем молодой, в начале двадцатых годов <…> познакомилась с англичанином Джорджем Джонсом, который приехал в Россию с Миссией помощи голодающим Поволжья. Вскоре они поженились, и Элизабет охотно разделяла заботы мужа: готовила обеды, раздавала продукты, делала все необходимое. Они уехали сначала в Англию, потом в Америку, где их брак вскоре распался. Она начала самостоятельную жизнь и, поскольку была хороша собой и стройна, нашла работу манекенщицы. В это время она и познакомилась с поэтом, который приехал в Америку летом 1925 года.
Элизабет Джонс. Из бесед с Патрицией Дж. Томпсон:
Ему было 32 года, мне 20, мы оба были молодыми и знали, что наши отношения должны вместиться в короткий промежуток времени. Это был как бы сгусток, капсула времени. Вот оно есть – и вот его уже нет. <…>
Я знала, что Маяковский – известный "womanizer", "сердцеед", и <…> пошла на вечеринку только ради Лидии. У меня тогда была такая теория, что художника и человека лучше не смешивать. То, что я читала из Маяковского, казалось мне таким надуманным, что мне стоило целых часов расшифровать его стихи. Я хотела его спросить: "Как вы можете называть себя поэтом масс, если я – читавшая и Брюсова, и Блока, и Гельдерлина, и Шиллера, и Гете, и Теннисона, и Шекспира, и даже Линдсея, и Мопассана, и Гюго в оригинале – с таким трудом понимаю Вас?". <…>
Джордж Джонс поцеловал мне ручку и ушел на другую встречу. Ему надо было куда-то ехать на поезде. Я была там одна, сидела у маленького столика. Маяковский подошел и заговорил со мной. Он спросил, знаю ли я, кто он, и читала ли я что-нибудь из его работ. Я вежливо отвечала, что о нем мне говорил Хургин и что я читала его стихи, но никогда не ходила на его лекции в Москве, потому что, во-первых, боялась выходить одна поздно вечером, а во-вторых, на самом деле не было времени.
Но я читала его поэзию, и он сказал: "Все красивые девушки так говорят. А когда я спрашиваю, какие стихи они читали, они отвечают: "Одно длинное и одно короткое!"".
<…> <Я ответила:> "Я не знаю ваших коротких стихов – кроме рекламных лозунгов".
Патриция Дж. Томпсон:
Маяковский пригласил ее на <…> свою публичную лекцию. Он предложил заехать за ней или привезти ей билет. Она отказалась, сказав что Рехт обещал взять ее с собой.
Он продолжал говорить. Прежде чем она заметила, он оказался почти на коленях перед ней. Она сидела, а он был очень высоким человеком. Ей было жарко, и она чувствовала себя несчастной в своем черном атласном платье и черных атласных туфельках на высоком каблуке.
Маяковский сказал: "Позвольте принести вам лимонаду. Здесь так жарко".
Элли ответила: "Да, я не отказалась бы от лимонада".
Тогда он пошел за прохладительным напитком в бар в соседнюю комнату. Он вернулся с высоким бокалом с бледно-зеленой жидкостью, вкус которой что-то напомнил ей, и Элли сказала: "Хм, пахнет как рождественская елка". Она не привыкла к алкоголю. Напиток показался ей очень вкусным. Скорее всего, это был джин. Запах можжевеловых ягод дал повод для прозвища "Елочка" – одного из двух, которые придумал для нее Маяковский.
Снова он встал на колени и сказал: "Вы не прогуляетесь со мной по магазинам? Мне нужно купить подарки моей жене".
Позже Элли записала в своем дневнике: "Я понимаю, почему у него репутация "сердцееда". Он сразу сообщает, что женат. Однако настаивает на том, чтобы я оставила ему свой номер телефона".
Он умолял: "Давайте пообедаем вместе". Элли засобиралась домой.
Маяковский предложил: "Может сначала пообедаем?"
Элли ответила: "Я пришла вместе с Лидией Павловной и уходить мы собираемся тоже вместе. Я не пойду одна. Мы должны взять ее с собой".
Элизабет Джонс. Из бесед с Патрицией Дж. Томпсон:
С того дня я видела его каждый день, и я бы сказала, что все это время я была на седьмом небе. <…> Я ходила совершенно бесшумно. Просто летела рядом с ним на седьмом небе. Мы шли к нему, а не ко мне. Моя хозяйка была бы по меньшей мере шокирована, увидев нас вместе!
После этого он заходил за мной каждое утро, и мы проводили день вместе, читая и гуляя. Нас постоянно куда-нибудь приглашали. Он везде брал меня с собой, мог бы, но никогда не оставлял меня одну.
Однажды утром он позвонил, чтобы сказать:
Служанка только что ушла.
Твои заколки кричат о тебе!
Маленькие просто визжат!
<…> Он очень внимательно следил за тем, чтобы не скомпрометировать меня. (Я была формально замужем, но ушла от мужа и жила отдельно.) На публике мы всегда обращались друг к другу официально. Он называл меня "Елизавета Петровна" – в знак уважения, но при американцах – только "миссис Джонс". Тогда это было очень важно. Обнародование наших отношений стало бы для меня катастрофой: когда муж сердился, он угрожал, что разведется со мною уже официально и вышлет меня из США – в то время одинокая женщина не могла рассчитывать на американскую визу, и я полностью зависела от Джонса. Когда у нас с Володей установились близкие отношения, мы условились никому не рассказывать об этом. Я сдержала слово. <…>
Я никогда не звонила ему, вообще никогда в жизни не звонила ни одному мужчине. Меня он тоже не мог застать дома, т. к. я все время была занята на работе. И вот рано утром мне позвонил хозяин квартиры, в которой жил Маяковский, и сказал: "Я не знаю кому звонить, но г-н Маяковский болен. Мы все беспокоимся за него, как вы думаете, что нам делать? Он не выходил из дому уже три дня". Я ответила: "Хорошо, я приду". Я отправилась к нему, привезла продукты, куриный бульон в банке, что-то еще. Володя лежал лицом к стене, совершенно больной и очень подавленный. Мне стало жаль его, и я почувствовала, что счастлива его видеть. Я приготовила ему что-то горячее, и он сказал: "Не ходи на работу, пожалуйста. Не оставляй меня, я не могу быть один. Мне жаль, что ты обиделась, прости меня". Я сказала: "Я должна идти, иначе я не получу зарплату. Обещаю, я приду к тебе вечером, как только освобожусь". Когда я пришла, он, к моему удивлению, стоял, ожидая меня. Он взял мою шляпную коробку в одну руку и предложил мне другую. Все было прекрасно после этого… <…>
Как-то, когда мы уже были в интимной близости, он спросил: "Ты как-нибудь предохраняешься?" А я ответила: "Любить – значит иметь детей". "Ты сумасшедший ребенок", – сказал он, а потом использовал эту фразу, несколько переделав, в одной из своих пьес. <…>
Проводив его на корабль и вернувшись домой, я хотела броситься на кровать и плакать – по нему, по России – но не могла: вся кровать была усыпана незабудками. У него было так мало денег, но это было в его стиле! Где он взял незабудки в конце октября в Нью-Йорке? Должно быть, заказал задолго до этого. Я не уезжала из этой комнаты, чтобы он мог найти меня, если бы захотел написать. <…>
Мы всю ночь занимались любовью (в последний день его пребывания. – Сост.). А утром, как обычно, я должна была уйти, потому что газетчики и другие люди собирались за ним зайти. Я не могла там находиться и отправлялась обратно к себе. Я хотела сразу же попрощаться. Все кончилось. Всему конец. А он сказал: "Нет. Нет. Нет. Ты должна прийти на корабль". Он настаивал. Я ответила: "Для меня это будет очень сложно". Но он просил: "Пожалуйста, приди на корабль. Я хочу быть с тобой как можно дольше". Итак, я пошла домой, а через какое-то время он, Рехт и Бурлюк зашли за мной, чтобы на такси поехать на пристань. Там было очень много народу. И эта толпа напомнила мне тех, кто был на лекции. Я не помню никаких деталей, только то, что Рехт и Бурлюк были там. Когда я подошла к такси, Маяковского не было, и я подумала: "О, он пошел попрощаться с моей хозяйкой".
Мы прибыли к пароходу. Обычно, когда кого-то провожали в плавание, все поднимались на борт, но тут никто этого не делал. И я не понимала почему? Это было так странно. Все просто стояли на пристани. Наконец вышел Маяковский. Он поцеловал мне руку. Все видели, как я была бледна и как меня трясло.<…>
Я с ума сходила, когда он уехал. Я бы никогда не подумала, что буду так реагировать. Я все еще жила в комнате на 12-й улице. Он уехал в конце октября или в начале ноября, и я ни с кем не встречалась, кроме полковника Белла и Пэт Ливенгуд.
Я не могла написать ему, что беременна. Я знала: письма могут перехватить, меня могли шантажировать.
Патриция Дж. Томпсон:
Полковник, впервые увидев Элли после отъезда Маяковского, был поражен ее худобой и изможденностью. Вместо сияющей, очаровательной молодой женщины он увидел искаженное горем лицо, которое Маяковский – со сверхъестественной проницательностью – изобразил на рисунке, сделанном на крыше квартиры Бурлюка в Бронксе в сентябре 1925 г. Полковник Белл догадался, что она беременна, и спросил: "Ты, конечно, будешь делать аборт?" Он даже предложил это устроить и помочь с восстановительным лечением. Элли отказалась:
"Раз уж я забеременела, делать аборт не буду. Я сохраню ребенка".
Она приняла первое роковое решение. Если ей суждено было потерять Маяковского, она не хотела терять его ребенка. <…>
Во время беременности ее мучила одна мысль. Что, если она умрет при родах? Элли хотела защитить своего будущего ребенка. Она порвала телеграмму Маяковского, порвала его письма из Детройта и других мест. Они не могли помочь ее ребенку и опозорили бы Джонса.
Элизабет Джонс. Из бесед с Патрицией Дж. Томпсон:
Через несколько дней или, может быть, недель после отъезда Лидии из Ниццы (1928 г. – Сост.) я точно не помню, сколько прошло времени, – зазвонил телефон. Консьержка сказала: "Тут к вам какая-то дама", – и назвала незнакомое русское имя. <…> Пришедшая была красивой маленькой женщиной. Я ничего про нее не знаю, кроме имени. <…> Без какого-либо предупреждения женщина сказала:
"Маяковский внизу! Можно ему подняться?"
<…> Я чуть в обморок не упала. Откуда он взялся? Как узнал, где я? <…> Я хотела переодеться, потому что была в какой-то домашней одежде. Через несколько минут он стоял в дверях! <…>
Мы обнялись. Мы плакали. Но тогда он плакал легко. Он взял тебя на руки, обнял тебя и меня одновременно.
Маяковский написал на форзаце своей книги: "Моей единственной родной… Элли… только. Володя".
<…> Сначала он рассказал мне, что, когда вернулся в Россию, все его записи были конфискованы. Их прочитал кто-то, желающий знать его планы.
Он сказал: "Я не могу взять тебя в Россию! Если бы я увез тебя в Россию, они бы уничтожили тебя – сожрали бы тебя". И он употребил какое-то устаревшее слово, которое я даже не могу найти в своем словаре. <…>
Он хотел заняться любовью. А я напомнила ему стихотворение Саши Черного. Он сказал: "Какие ужасные стихи ты знаешь". Я не хотела заниматься любовью. Я знала, что поцелуями это не ограничится, потому что перед ним невозможно было устоять! Даже в первый вечер он не отпустил меня домой. Ты была совсем маленькой. Ты заснула. Он положил тебя на свою кровать. Он сказал, удивленно посмотрев: "Она дышит!" Ты спала, а мы разговаривали. Потом мы оба легли на кровать, обнялись – и заплакали. <…>
У него было множество идей по поводу того, что мы могли бы сделать – что я могла бы сделать вместо возвращения в Америку. У него был друг в Италии. У меня тоже был друг в Италии. Почему бы мне не поехать туда и не жить там? А он бы приезжал нас повидать. Я сказала: "Я знаю, ты несвободен. Ты дважды несвободен. Во-первых, коммунисты, твоя дорогая революция, а во-вторых, Лиля Брик".
Патриция Дж. Томпсон:
Поскольку все, что Лиля Брик говорила о романе Маяковского на Манхэттене, не соответствует действительности, то справедливо предположить, что он сдержал обещание, данное "Елчику" перед отъездом: никому ничего не рассказывать про их отношения. Маяковский жил, следуя правилам поведения джентльмена.
Василий Васильевич Катанян:
Маяковский ехал в Ниццу на несколько дней, но, судя по письму Лиле Юрьевне, "сразу заскучал" и через день (!) вернулся в Париж. А там он в тот же вечер встретил Татьяну Яковлеву и начался бешеный роман…
1928–1929. Татьяна Яковлева
Павел Ильич Лавут:
Подруга Л. Н. Орловой Цеге Лилия Николаевна, местная меценатка, принимала участие в организации вечера футуристов в Пензе. Она даже осмелилась пригласить к себе приехавшую на гастроли популярную тройку футуристов – Маяковского, Каменского и Бурлюка. После выступления тройки (в 1914 г. – Сост.) в клубе "Соединенное собрание", находившемся рядом с квартирой Цеге, все направились в гости. Присутствующая на выступлении футуристов Любовь Николаевна также оказалась среди гостей. <…>
Гости засиделись до поздней ночи. Читалось множество стихов, был, конечно, и легкий флирт. Маяковский провожал Любовь Николаевну домой. Игра судьбы – через четырнадцать лет Владимир Владимирович знакомится в Париже с дочерью этой женщины – Татьяной Яковлевой.
Фрэнсин дю Плесси-Грей (р. 1930), дочь Т. Яковлевой и Б. дю Плесси-Грей, американская журналистка:
Татьяна Яковлева, отпрыск ветвистого древа нескольких поколений эксцентрических художников и интеллектуалов, была на тринадцать лет моложе Маяковского – она родилась в Санкт-Петербурге в 1906 году. Ее отец, Алексей Евгеньевич Яковлев, был инженером и архитектором. Он одним из первых в России приобрел в частное пользование аэроплан, который носил имя "Мадемуазель". Бабушка Татьяны Яковлевой по отцу оказалась в числе первых женщин в России, защитивших диссертацию, – она имела звание бакалавра математики. Мать девочки, которой пришлось во время революции кормить семью, давая уроки балета, почти свободно говорила на четырех языках. <…>
Когда девочке было около пяти лет, родители увезли ее вместе с младшей сестренкой Людмилой, горничными и домочадцами в Пензу, город в тринадцати часах езды к юго-востоку от Москвы, где отец получил заказ на строительство нескольких государственных театров.
Вскоре жизнь семьи приняла суровый оборот. В 1915 году родители разошлись. Отец уехал – через Китай – в Америку, а мать вышла замуж за преуспевающего фармацевта, который потерял все свое состояние в первые дни революции 1917 года. Семья осталась без средств к существованию. Ситуация стала угрожающей в 1921 году, когда юго-восток России поразил голод и отчим Татьяны умер от туберкулеза и недоедания. Три женщины жили в одной комнате, отапливая ее бесценными книгами. Мама вспоминала, как ходила на рынок и в скупку, стараясь продать что-нибудь из мебели или белья. Несмотря на то, что образование Татьяны было скудно – из-за разразившейся революции она после двенадцати лет мало посещала школу, – у нее был особый дар учить стихи наизусть. К четырнадцати годам она могла часами декламировать Пушкина, Лермонтова, Блока и, конечно, Маяковского. В начале двадцатых годов она помогала матери и сестре тем, что, стоя на углу улицы, читала стихи красноармейцам, и те подавали ей буханку хлеба.
Татьяна Алексеевна Яковлева. Из интервью с Г. Шмаковым:
Французскому я училась с голоса – мать с отцом всегда говорили по-французски. Я ходила в школу только год – в 1918 году… В Пензе я с восторгом посещала поэтический кружок. Его вел Владимир Розанов. Я обожала стихи <…>. У меня не могло быть ни культурного, ни психологического шока от Парижа – я приехала из интеллигентной семьи вполне начитанной, знающей музыку и живопись барышней. К тому же я не попала в чужой дом, а к бабушке, тетке и дяде, которые меня обожали, когда я была еще ребенком. И очутилась я в русском кругу, и каждый день поначалу приходили Григорьевы, Шухаевы или Прокофьевы к обеду.
Василий Иванович Шухаев (1887–1973), российский художник. Работал в Петрограде, с 1921 г. во Франции, в Париже, в 1935 г. вернулся в СССР; Вера Федоровна Шухаева, жена художника:
Очень общительная, живая, красивая, она быстро со всеми перезнакомилась и была принята в обществе, в котором вращался дядя. Но ей хотелось быть самостоятельной, и она, поучившись у модистки, начала делать шляпы, придумывая новые модели.
Татьяна имела большой успех, ее везде хорошо принимали. Она имела много поклонников, в числе которых был внук знаменитого русского биолога И. И. Мечникова.
Татьяна Алексеевна Яковлева. Из интервью с Г. Шмаковым:
На Монпарнасе меня постоянно видели только с художниками. Я была высокая, эффектная и хорошо одетая – меня одевали для рекламы. С Шанель я познакомилась вскоре по приезде. Шанель дружила с дядей, и меня сразу же повезли к ней и одели с ног до головы. Не могли же меня водить по Парижу в советских лохмотьях и туфлях на веревочной подошве.
Эльза Триоле:
Я познакомилась с Татьяной перед самым приездом Маяковского в Париж и сказала ей: "Да вы под рост Маяковскому". Так из-за этого "под рост", для смеха, я и познакомила Володю с Татьяной. Маяковский же с первого взгляда в нее жестоко влюбился. Татьяна была в полном цвету, ей было всего двадцать с лишним лет, высокая, длинноногая, с яркими желтыми волосами, довольно накрашенная, "в меха и бусы оправленная". <…> В ней была молодая удаль, бьющая через край жизнерадостность, разговаривала она захлебываясь, плавала, играла в теннис, вела счет поклонникам.
Татьяна Алексеевна Яковлева:
Хотя я основательно залечила свой туберкулез, слабые легкие время от времени давали о себе знать. В конце октября двадцать восьмого года у меня разыгрался страшный бронхит и я отчаянно кашляла. В конце концов я позвонила своему доктору Сержу Симону, и тот сказал: "Приезжай немедленно".
Войдя к нему в гостиную, я увидела хозяина, Эльзу Триоле и высокого, большого господина, одетого с исключительной элегантностью в добротный костюм, хорошие ботинки и с несколько скучающим видом сидящего в кресле. При моем появлении он сразу устремил на меня внимательные, серьезные глаза. Его короткий бобрик и крупные черты красивого лица я узнала сразу – это был Маяковский. Нас представили друг другу, и я, давясь от приступов накатывающего кашля, по мере сил включилась в беседу. Стихи Маяковского я хорошо знала и любила и не раз декламировала красноармейцам за краюху хлеба в те голодные годы. То, что он был первым поэтом большевистской России, меня ничуть не смущало – в ту пору я была очень далека от политики и по молодости лет еще не до конца понимала, на чьей стороне правда.