Маяковский предложил такой метод печатания, имея в виду свою будущую книгу "Универсальный ответ записочникам". В интервалы он хотел вписать свои ответы – расширить, углубить их, обобщить.
Артемий Григорьевич Бромберг (1903–1966), литератор, музейный работник; один из создателей "Бригады Маяковского", помогал в устройстве выставки "20 лет работы":
Страницы из записных книжек с черновиками были прикреплены к стенду кнопками.
– Надо бы выбросить их в корзинку. Что я, академик? Вот Брик все говорит: "Надо показать, надо показать! Интересно!" А чего интересного? Пусть видно будет, что я еще не заакадемичился и не берегу их!
Павел Ильич Лавут:
Владимир Владимирович просил, кроме "Окон РОСТА", достать и другие плакаты с его текстами, сделанные за последние годы на бытовые, противопожарные, санитарные и другие темы. Я раздобыл: "Гигиена труда", "Трудовая дисциплина", "За санкультуру", рекламные и прочие. <…>
И вот – выставка открыта.
Афиша выставки:
ВЫСТАВКА "20 ЛЕТ РАБОТЫ МАЯКОВСКОГО"
Показываем:
Книги. Детское. Журналы. Газеты Москвы.
Газеты СССР. Плакаты. "Окна сатиры".
Рекламы. Выступления. Театр. Записки.
Критика. Кино. Радио. Биография.
На выставке (в аудитории) объяснения работников Рефа.
Выступления Маяковского.
Павел Ильич Лавут:
При входе лежала тетрадь, в которой расписывались посетители. В ней было две графы: имя и профессия. За первые часы (потом, в толкотне, расписывались немногие) отметились 44 вузовца, 36 учащихся (привожу профессии так, как их обозначали сами посетители), 18 рабочих и работниц (в их числе: 2 слесаря, кочегар, чернорабочий), 8 журналистов, 3 поэта (один из них Сулейман Рустам), 2 литератора, художник (А. Редькин), научный работник Бромберг, литературовед (А. Цинговатов), работник МХАТа (П. Марков), Б. Малкин – близкий знакомый Маяковского (без указания профессии), переводчица, репортер, 3 библиотекаря, библиограф, востоковед, юрист, 4 экономиста.
2 февраля в тетради появились подписи: Б. Ливанов (актер), 3-го – Бесо Жгенти (писатель), 4-го – Вадим Баян (литератор), С. Кац (пианист), С. Сутоцкий (книго-уч) и т. д. Расписался один служащий ФОСПа (то есть того учреждения, в помещении которого находилась выставка).
Затем в тетради возникли подписи посетителей, по-разному трактующих простое слово "профессия".
Например, в графе "профессия" кто-то подмахнул: "Нету" и: "Случайно зашел не от любви к Маяковскому". <…>
Среди журналов, на отдельной большой витрине – "1-й журнал российских футуристов", "Взял", "Новый сатирикон", все советские журналы, в том числе "Изобретатель", "За рулем", "Женский журнал", "Трезвость и культура", "Радиослушатель", "Пионер", "Октябрьские всходы".
В разделе "Книги о Маяковском" были выставлены: "Ленин" Яхонтова, "Маяковский-футурист" В. Сперанского, "Диалог Есенина с Маяковским" И. В. Грузинова и ноты "Левого марша" С. Каца.
На стенде "Газеты Москвы" были выставлены: "Газета футуристов", "Правда", "Известия", "Комсомольская правда", "Пионерская правда", "Электрозавод", "Кооперативная деревня". (Всего их было 16.)
Отдельно – "Газеты СССР" (35 названий): "Ойротский край", "Бурят-Монгольская правда", "Уральский рабочий", "Амурская правда", "Барабинская деревня", "Красноармеец", "Шуйский пролетарий", "Звезда Алтая", "Червоноармеец", "Красный Дагестан", "Средневолжская деревня", "Бакинский рабочий" и другие.
В левом углу щита с газетами висела крупная надпись: "Маяковский не понятен массам", причем слова "не понятен" были нарисованы гораздо мельче, чем остальные, так что издали казалось: "Маяковский… массам". <…>
В противоположном углу посетители знакомились с макетами постановок "Мистерии-буфф" и "Клопа", с картой поездок по Союзу и большой диаграммой "Маяковский на эстраде" (1926–1930) 150 850 слушателей, 54 города-кружка". Стены были увешаны сорока афишами, среди которых: "Футуристы" (дореволюционные выступления в Казани и Киеве), "Дирижер трех Америк" (московская), "Как писать стихи", афиши московских и ленинградских постановок "Клопа" и "Бани". Рядом – афиша совместного выступления с Асеевым – "Даешь изящную жизнь", афиши вечеров и диспутов с участием Маяковского – "Быт и религия", "Леф или блеф?", "Вечер 6 журналов". Наконец, плакаты, в том числе "Мистерия-буфф" (первая постановка пьесы), два плаката кинофильмов: "Не для денег родившийся" и "Закованная фильмой", в которых в 1918 году играл Маяковский (он же, как известно, автор сценариев).
Последние две витрины были посвящены "Лаборатории" – рукописям Маяковского и его "Биографии", – тут висела фотография, снятая в московской охранке, и документы "Дела Маяковского".
На столе, кроме каталогов, лежали папки с записками, альбомы "Окон РОСТА", альбомы со статьями о книгах и выступлениях (отдельный альбом был посвящен статьям иностранной прессы), с карикатурами и фото.
Во второй и третьей комнатах: "Окна сатиры РОСТА", плакаты Помгола и остальные: "Вопросы труда" ("Прогульщика-богомольца с завода вон", "Даешь пятилетку в четыре года" и т. д. – всего двадцать), "Охрана здоровья" ("Мой руки", "Плюй в урну" и др.), "Техника безопасности", "Профсоюзные плакаты" и, наконец, "Реклама".
Владимир Владимирович Маяковский:
Чтоб эта выставка
стала полной –
надо перенести сюда
трамваи
и
поезда,
расписанные
боевыми
строками.
Атаки,
горланившие
частушки.
Заборы,
стены
и
флаги,
проходившие
под
Кремлем,
раскидывая
огонь
лозунгов.
Лили Юрьевна Брик. Из дневника:
1.2.1930. Выставка недоделанная, но все-таки очень интересная. Володя переутомлен, говорил страшно устало. Кое-кто выступил, потом он прочел вступление в новую поэму – впечатление произвело очень большое, хотя читал по бумажке и через силу.
Александра Алексеевна Маяковская:
В 1930 году, 1 февраля, Володя устроил в Москве выставку, на которой показал всю свою огромную работу – книги, стихи в журналах и газетах, рисунки.
Мы были на выставке. Володя показывал нам материал и говорил:
– Я сам не ожидал, что такое количество нарисовал и написал!
Вероника Витольдовна Полонская:
В день открытия выставки у меня был спектакль и репетиции. После спектакля я встретилась с Владимиром Владимировичем. Он был усталый и довольный. Говорил, что было много молодежи, которая очень интересовалась выставкой.
Задавали много вопросов. Маяковский отвечал как всегда сам и очень охотно. Посетители выставки не отпускали его, пока он не прочитал им несколько своих произведений. Потом он сказал:
– Но ты подумай, Нора, ни один писатель не пришел!.. Тоже, товарищи!
Лили Юрьевна Брик:
Помню, что Володя в этот день был не только усталый, но и мрачный. Он на всех обижался, не хотел разговаривать ни с кем из товарищей, поссорился с Асеевым и Кирсановым. Когда они звонили ему, не подходил к телефону. О Кассиле сказал: "Он должен за папиросами для меня на угол в лавочку бегать, а он гвоздя на выставке не вбил".
Эта мрачность запечатлена на фотографии, снятой в тот день, на фоне плаката РОСТА. Не понимаю, почему именно она получила такое широкое распространение!..
Наталия Александровна Луначарская-Розенель:
Анатолий Васильевич (Луначарский. – Сост.) приехал оттуда неразговорчивый и мрачноватый. Когда я стала расспрашивать его, он неохотно ответил:
– Да, безусловно, это интересно. Двадцать лет гигантского труда, стихи, театр, агитплакаты, турне по всему Союзу, по Европе, США, Латинской Америке… Двадцать лет сверхактивной, творчески напряженной жизни – все это нашло отражение на этой выставке. Ты непременно там побывай. Но – я не могу даже точно определить, в чем дело, – чем-то эта выставка меня не удовлетворила.
Потом, через некоторое время, он добавил:
– Пожалуй, мне становится ясным, почему у меня остался неприятный осадок от сегодняшней выставки: виной этому, как ни странно, сам Маяковский. Он был как-то совсем непохож на самого себя, больной, с запавшими глазами, переутомленный, без голоса, какой-то потухший. Он был очень внимателен ко мне, показывал, давал объяснения, но все через силу. Трудно себе представить Маяковского таким безразличным и усталым. Мне приходилось наблюдать много раз, когда он бывал не в духе, раздражен чем-нибудь, когда он бушевал, негодовал, разил направо и налево, с размаху задевал иногда и "своих". Я предпочитаю его таким по сравнению с его нынешним настроением. На меня это подействовало угнетающе.
Я удивилась, что Анатолий Васильевич так сильно реагирует на это: ведь любому человеку случается быть не в духе, усталым или больным.
– Ну, любому, – ответил Луначарский, – но не Маяковскому. – А потом после паузы сказал: – Мне сегодня показалось, что он очень одинок.
Последнее
Александр Николаевич Тихонов:
На эстраде и вообще на людях он держался плакатно, а кто знает, сколько ночей он провел без сна, мучаясь от тоски, уязвленного самолюбия и неуверенности в своих силах.
В одну из таких ночей я встретил его в Москве. По высохшему руслу Кузнецкого он накатился на меня сверху, от Лубянки, огромным черным валуном.
Столкнулись на Неглинной.
– Сто лет!.. Почему не заходите?
Пошли вместе шагать по Москве и прошагали до рассвета: то он провожал меня на Пречистенку, то я его на Лубянку.
Москва спала. Во всем городе только и разговаривали мы двое да паровозы на вокзалах.
– К черту! – гудел он, раздавливая американской подошвой Моховую улицу. – Довольно тыкать в меня Пушкиным… Надоело… Слава, как борода у покойника, вырастет у меня после смерти. При жизни я ее брею… У Пушкина – длинная. Уже столетие, как ее расчесывают… А где мой Белинский? Кто – Вяземский? Друзья?.. У меня нет друзей. А иногда такая тоска – хоть женись! Вот иду в РАПП!.. Посмотрим, кто кого! Смешно быть попутчиком, когда чувствуешь себя революцией… Я и без этих сосунков знаю все про "живого" человека… Знаю, что уже пора революцию петь гекзаметром, как Гомер "Илиаду"… Знаю! Вот только не умею…
– К черту! – гудел он, протыкая тростью Тверскую. – Легко сказать – плюнуть… Я уж не плюю, а харкаю кровью… Не помогает… Лезут… И мне кажется, я уже никому больше не нужен… Бросьте комплименты… Вы были на моей выставке? Вот видите, даже вы не пришли, а я нашу книжку положил на видное место… А на "Бане" небось свистели? Не умеете? Зачем же тогда ходите в Большой театр? Я вас там видел…
– К черту! – гремел он, стоя на Лубянской площади собственным памятником. – Стихи писать брошу. Давно обещал… Помните предисловие к моей книжке "Все"? Впрочем, это не вы издавали! Если не сдохну, – займусь прозой. Хочу писать роман… И тема уже есть подходящая… Вы чем теперь заправляете? Издательством "Федерация"? Ну вот, еще раз будете моим крестным отцом!..
Николай Николаевич Асеев:
В последнее время нам казалось, что Маяковский ведет себя заносчиво, ни с кем из товарищей не советуется, действует деспотически. Ко всему этому положение между ним и целой группой его сотрудников было обостренное. С ним оставались только О. М. Брик, В. А. Катанян, П. В. Незнамов. Брики скоро уехали в Англию на два месяца, мне очень хотелось к Маяковскому, но было установлено не потакать его своеволию и не видеться с ним, покуда он сам не пойдет навстречу. Близкие люди не понимали его душевного состояния. Устройству его выставки никто из лефовцев не помог. Так создалось невыносимое положение разобщенности.
Наталья Федоровна Рябова:
После выставки Маяковский сильно изменился, нервничал, был мрачным. Бриков не было в Москве. Все чаще звонила по телефону какая-то одна женщина. Я понимала, что это одна и та же, так как разговоры были все время почти одинаковые. Мне трудно сейчас воспроизвести их, но впечатление у меня осталось, что это были все какие-то инструкции, даваемые Маяковскому, для сокрытия уже бывших встреч и организации будущих. Во время этих разговоров Маяковский всегда волновался, потом долго ходил по комнате молча. Я, конечно, понимала, что у Владимира Владимировича не все хорошо, но спросить что-нибудь не рисковала.
Иногда, правда, он бывал и веселым. Раз рассказывал мне, что вчера раздался телефонный звонок, в трубку сказали: "Слушайте капеллу "Жах"", – а потом начался какой-то писк.
– А вы что? – изумилась я.
– Послушал, потом сказал: "Ну, товарищ капелла, попела, и будет".
– А вы знаете, что такое "жах"? По-украински это значит – ужас. – Это показалось Маяковскому смешным.
Елена Владимировна Семенова:
Улыбка была веселой, глаза оставались мрачными. Потом, вдруг: – "Лена, кому можно верить? Можно ли кому-нибудь верить? Ну, Родченко, например?" – Я спросила, в каком смысле верить, – в плане лефовских установок или просто как человеку. – "А черт его знает, идеологически или просто! Где начинается одно и где кончается другое?" – И зашагал от двери к окну и от окна к двери.
Вероника Витольдовна Полонская:
Он начал читать мне все свои любовные стихи.
Потом заявил вдруг:
– Дураки! Маяковский исписался, Маяковский только агитатор, только рекламник!.. Я же могу писать о луне, о женщине. Я хочу писать так. Мне трудно не писать об этом. Но не время же теперь еще. Теперь еще важны гвозди, займы. А скоро нужно будет писать о любви. Есенин талантлив в своем роде, но нам не нужна теперь есенинщина, и я не хочу ему уподобляться!
Лев Абрамович Кассиль:
Весной я застаю его случайно на одном литературном сборище. Он стоит, всем там чужой, очень большой, молчаливый, тяжеловесный, а около него вьется несколько говорунов. Развязно поглядывают они на него снизу вверх. Им кажется, что он уже ручной. Они уже не боятся… Расторопные "литературоведы" довольны, что забрел к ним могучий броненосец. И карабкаются на него со своими чернильными дротиками, юлят вокруг него на своих утлых пирогах, и какой-то развинченный молодой человек вскользь спрашивает Маяковского:
– Маяковский, из истории известно, что все хорошие поэты скверно кончали: или их убивали, или они сами… Когда же вы застрелитесь?
Маяковский, с отвращением вздрогнув, медленно говорит:
– Если дураки будут часто спрашивать об этом, то лучше уж застрелиться…
Вероника Витольдовна Полонская:
Теперь постараюсь вспомнить подробнее последние дни его жизни, примерно с 8 апреля.
Утро, солнечный день. Я приезжаю к Владимиру Владимировичу в Гендриков. У него один из бесчисленных гриппов. Он уже поправляется, но решает высидеть день-два. Квартира залита солнцем, Маяковский сидит за завтраком и ссорится с домашней работницей.
Собака Булька мне страшно обрадовалась, скачет выше головы, потом прыгает на диван, пытается лизнуть меня в нос.
Владимир Владимирович говорит:
– Видите, Норкочка, как мы с Булечкой вам рады.
Приезжает Лев Александрович Гринкруг. Владимир Владимирович дает ему машину и просит исполнить ряд поручений. Одно из них: дает ключи от Лубянки, от письменного стола. Взять 2500 руб., внести 500 руб., взнос за квартиру в писательском доме. <…>
Мы идем в комнату к Владимиру Владимировичу, садимся с ногами на его кровать. Булька – посредине. Начинается обсуждение будущей квартиры на одной площадке (одна Брикам, вторая – нам). Настроение у него замечательное.
Я уезжаю в театр. Приезжаю обедать с Яншиным и опаздываю на час.
Мрачность необыкновенная.
Владимир Владимирович ничего не ест, молчит (на что-то обиделся). Вдруг глаза наполняются слезами, и он уходит в другую комнату.
Помню, в эти дни мы где-то были втроем с Яншиным, возвращались домой, Владимир Владимирович довез нас домой, говорит:
– Норочка, Михаил Михайлович, я вас умоляю – не бросайте меня, проводите в Гендриков.
Проводили, зашли, посидели 15 минут, выпили вина. Он вышел вместе с нами гулять с Булькой. Пожал очень крепко руку Яншину, сказал:
– Михаил Михайлович, если бы вы знали, как я вам благодарен, что вы заехали ко мне сейчас. Если бы вы знали, от чего вы меня сейчас избавили.
Почему у него в тот день было такое настроение – не знаю.
У нас с ним в этот день ничего плохого не происходило. Еще были мы в эти дни в театральном клубе. Столиков не было, и мы сели за один стол с мхатовскими актерами, с которыми я его познакомила. Он все время нервничал, мрачнел: там был один человек, в которого я когда-то была влюблена.
Маяковский об этом знал и страшно вдруг заревновал к прошлому. Все хотел уходить, я его удерживала. <…>
Мне стало очень трудно с ним. Я начала избегать встреч с Маяковским. Однажды сказала, что у меня репетиция, а сама ушла с кем-то в кино.
Владимир Владимирович узнал об этом: он позвонил в театр и там сказали, что меня нет. Тогда он пришел к моему дому поздно вечером, ходил под окнами. Я позвала его домой, он сидел мрачный, молчал.
На другой день он пригласил нас с мужем в цирк: ночью репетировали его пантомиму о 1905 годе. Целый день мы не виделись и не смогли объясниться. Когда мы приехали в цирк, он уже был там. Сидели в ложе. Владимиру Владимировичу было очень не по себе. Вдруг он вскочил и сказал Яншину:
– Михаил Михайлович, мне нужно поговорить с Норой… Разрешите, мы немножко покатаемся на машине?
Яншин (к моему удивлению) принял это просто и остался смотреть репетицию, а мы уехали на Лубянку.
Там он сказал, что не выносит лжи, никогда не простит мне этого, что между нами все кончено.
Отдал мне мое кольцо, платочек, сказал, что утром один бокал разбился. Значит, так нужно. И разбил об стену второй бокал. Тут же он наговорил мне много грубостей. Я расплакалась, Владимир Владимирович подошел ко мне, и мы помирились.
Когда мы выехали обратно в цирк, оказалось, что уже светает. И тут мы вспомнили про Яншина, которого оставили в цирке.
Я с волнением подошла к ложе, но, к счастью, Яншин мирно спал, положив голову на барьер ложи. Когда его разбудили, не заметил, что мы так долго отсутствовали.
Возвращались из цирка уже утром. Было совсем светло, и мы были в чудесном, радостном настроении. Но примирение это оказалось недолгим: на другой же день были опять ссоры, мучения, обиды.
Александр Вильямович Февральский: