Неприятности у Мольера действительно были. К тому времени он женился на сестре своей прежней подруги Мадлены Бежар - Арманде, которая была вдвое моложе его. Злые языки утверждали, будто Арманда не сестра, а дочь Мадлены, и осуждали "безнравственность" Мольера, женившегося на дочери своей бывшей любовницы. Впрочем, это не наше дело. А вот то, что причины для мрачных мыслей у него могли быть, предположить нетрудно. Мольер, по воспоминаниям современников, был склонен к меланхолии (как это нередко бывает у писателей комедийного жанра), нрав имел раздражительный и ревнивый, к тому же вступил в возраст седин, Арманда же была юной, очаровательной и кокетливой. Ко всему прочему, эта "простая история" усугублялась сплетнями и "эдиповыми" намеками.
Всему положил конец король. Людовик XIV в ту пору был счастливо влюблен в мадемуазель де Лавальер, а значит, великодушен и широк во взглядах. Он взял под защиту пьесы "вольнодумца" и, кроме того, согласился стать крестным отцом первенца Мольера и Арманды, а крестной матерью стала Генриетта Английская, что было красноречивее любого указа о неприкосновенности.
Что же касается "непристойных шуток" в комедиях Мольера, это можно прокомментировать остроумным замечанием Гёте. Эккерман (автор замечательной книги "Разговоры с Гёте") переводил некоторые мольеровские комедии на немецкий язык и сетовал, что на немецкой сцене они идут приглаженными, поскольку оскорбляют у девушек чрезмерную "тонкость чувств", берущих начало в "идеальной литературе". "Нет, - отвечал Гёте, - в ней виновата публика. Ну что, спрашивается, делать там нашим юным девицам? Им место не в театре, а в монастыре, театр существует для мужчин и женщин, знающих жизнь. Когда писал Мольер, девицы жили по монастырям (воспитывались там до совершеннолетия. - Л.К.), и он, конечно же, не принимал их в расчет. Теперь девиц уже из театра не выживешь, и у нас так и будут давать слабые пьесы, весьма для них подходящие, поэтому наберитесь благоразумия и поступайте как я, то есть попросту не ходите в театр".
Следующие комедии - "Тартюф, или Обманщик" (1664), "Дон Жуан, или Каменный гость" (1665) и "Мизантроп" (1666) - считаются вершинами творчества Мольера. Их герои выражают три способа миропонимания: святоша Тартюф, о таких в народе говорят "святее папы римского", полагающий, что "для грехов любых есть оправдание в намереньях благих"; безбожник Дон Жуан, бросающий вызов небесам и погибающий от цепкой руки Каменного гостя, под сетованья, похожие на приговор, своего слуги: "Ах, мое жалованье, мое жалованье! Смерть Дон Жуана всем на руку. Разгневанное небо, попранные законы, соблазненные девушки, опозоренные семьи… все, все довольны. Не повезло только мне. Мое жалованье!..", а также моралист мизантроп, в азарте бичевания людских пороков преступающий все девять заповедей:
Без исключенья я всех смертных ненавижу:
Одних - за то, что злы и причиняют вред,
Других - за то, что к злым в них отвращенья нет,
Что ненависти их живительная сила
На вечную борьбу со злом не вдохновила.
Все эти три комедии, подарившие автору вечность, в жизни принесли ему одни неприятности. "Тартюф" после первых постановок был запрещен. И иезуиты, и янсенисты увидели в осмеянии религиозного лицемерия Тартюфа нападки на Церковь. Архиепископ Парижский грозил своей пастве отлучением от церкви за всякую попытку познакомиться с комедией, а некий кюре предлагал святотатца-автора сжечь на костре. Даже король поостерегся в это дело вмешиваться, предпочитая поддерживать Мольера негласно. Комедия не появлялась на сценах пять лет, пока общественные установления немного не смягчились.
"Дон Жуан" был написан Мольером после запрещения "Тартюфа", чтобы прокормить труппу, но и с ним произошла неприятная история: после пятнадцатого представления, несмотря на шумный успех у публики, "Дон Жуан" неожиданно исчез со сцены. После "Тартюфа" Мольер вызывал повышенное внимание ордена иезуитов и, надо полагать, здесь тоже не обошлось без их вмешательства. Король, чтобы спасти мольеровский "Театр Месье", повысил его в ранге, дав название "Актеры Короля", и труппе стали выплачивать жалованье из казны.
Следует заметить, что творческая дерзость Мольера (так называемое "новаторство") намного опережала эволюцию эстетических и этических норм, а его художественная раскованность, что Гёте называл "обаятельной естественностью", граничила в то время с нарушением морали, но это же и сохранило его пьесам вечную молодость. Более того, тексты Мольера читаются, не вызывая "сопротивления материала", а, заметим, редкому драматургу удаются пьесы, которые при чтении не проигрывали бы перед сценическими постановками.
В "Мизантропе" многие увидели отражение мрачного состояния духа самого автора, которого соотносили с главным героем. Основания для этого были. Мольер действительно находился в тяжелой полосе жизни: не прожив и года, умер его сын, крестник короля; с Армандой, поступившей в театр и упоенной первыми сценическими успехами и победами, начались конфликты; "Тартюф", которого он считал своей самой большой удачей, был запрещен.
Всего Мольер оставил 29 комедий. Часть из них была написана по случаю придворных празднеств - "Принцесса Элиды" (1664), "Господин де Пурсоньяк" (1669), "Блистательные любовники" (1670) и др. Некоторые относятся к жанру семейно-бытовых комедий, как, например, "Жорж Данден, или Одураченный муж", "Брак поневоле", "Скупой" (все - 1668), "Плутни Скапена" (1671), "Ученые женщины" (1671) и др.
Последние значительные комедии Мольера - "Мещанин во дворянстве" (1670) и "Мнимый больной" (1673) - написаны как комедии-балеты. "Мещанин во дворянстве", премьера которого состоялась в замке Шамбор на празднествах по случаю королевской охоты, не понравилась зрителям, да и вряд ли мог понравиться в замке обаятельный герой "из мещан" на фоне промотавшегося графа и легкомысленной кокетки маркизы, которую к тому же отчитывает купчиха, - как говорится, не та иерархия.
Комедия "Мнимый больной" стала эпилогом жизни ее автора. 17 февраля 1673 года Мольер вышел на сцену, чтобы в роли Аргана веселить публику его мнимыми болезнями. Некоторые зрители заметили, как у него начались судороги, но восприняли это как блестящую игру. После спектакля у Мольера хлынула горлом кровь, и он скончался. Ему исполнился пятьдесят один год.
Мольера не успели соборовать, и архиепископ Парижский, в силу обычаев того времени, запретил предавать земле тело "комедианта" и "нераскаявшегося грешника" по христианскому обряду. Только после вмешательства Людовика XIV архиепископ пошел на некоторые уступки.
В день похорон под окнами дома, где жил Мольер, собралась толпа, но вовсе не затем, чтобы проводить его в последний путь - чтобы помешать погребению. Арманда бросала в окно деньги, пытаясь утихомирить возбужденную публику…
Хоронили Мольера ночью - "…в толпе провожавших видели… художника Пьера Миньяра, баснописца Лафонтена и поэтов Буало и Шапеля. Все они несли факелы в руках, - пишет Михаил Булгаков. - …Когда прошли одну улицу, открылось окно в доме и высунувшаяся женщина звонко спросила: "Кого это хоронят?" - "Какого-то Мольера", - ответила другая женщина. Этого Мольера принесли на кладбище Святого Жозефа и похоронили в том отделе, где хоронят самоубийц и некрещеных детей. А в церкви Святого Евстафия священнослужитель отметил кратко, что 21 февраля 1673 года, во вторник, был погребен на кладбище Святого Жозефа обойщик и королевский камердинер Жан-Батист Поклен".
Любовь Калюжная
Басё
(1644–1694)
Лирика - это единственный вид искусства, который человек может целиком и полностью "присвоить" себе, превратив лирическое произведение или отдельные строки в часть своего сознания. Произведения других искусств живут в душах как впечатления, как память об увиденном, услышанном, а вот лирические стихи сами врастают в души, откликаются в нас в определенные моменты жизни. К этой мысли приходили многие мудрецы.
Краткость, как известно, сестра таланта. Может быть, поэтому народ всегда охотно и сам создавал, и живо откликался на лаконичные поэтические формы, которые легко запоминаются. Вспомним рубаи Хайяма - четыре строчки. Почитаем древние латышские дайны, их тысячи, тоже кратких четырех-пяти-шестистиший.
Ах, зелененькая щучка
Всю осоку всполошила!
Ах, красавица-девица
Всех парней растормошила.(Перевод Д. Самойлова)
В мировой поэзии и Востока, и Запада мы найдем немало примеров кратких форм лирики. Русские частушки - это тоже особый вид лирики. В русских пословицах и поговорках просматриваются порой двустишия…
Но когда речь заходит о краткости как особой поэтике, мы сразу вспоминаем Японию и слова "танка" и "хокку". Это формы, которые несут глубоко национальный отпечаток Страны восходящего солнца. Пятистишие - танка, трехстишие - хокку. Японская поэзия культивирует эти формы уже много веков и создала удивительные шедевры.
Сразу скажем, что если бы не кропотливейшая и талантливейшая работа некоторых переводчиков, и, в первую очередь, Веры Марковой, мы бы вряд ли могли насладиться тончайшей поэзией Басё, Оницура, Тиё, Бусона, Исса, Такубоку. Именно благодаря конгениальности некоторых переводов книги японской лирики в России расходились еще недавно миллионными тиражами.
Прочитаем несколько стихотворений Басё, безусловно великого поэта, достигшего в хокку наибольшей поэтической выразительности, в переводе В. Марковой.
И осенью хочется жить
Этой бабочке: пьет торопливо
С хризантемы росу.
Можно и не знать, что хокку построена на определенном чередовании количества слогов, пять слогов в первом стихе, семь во втором и пять в третьем - всего семнадцать слогов. Можно не знать, что звуковая и ритмическая организация трехстишия - это особая забота японских поэтов. Но нельзя не видеть, не чувствовать, не понимать того, как много сказано в этих трех строчках. Сказано прежде всего о жизни человека: "И осенью хочется жить…" И в конце жизни хочется жить. Роса на хризантеме - это не только очень красиво в изобразительном смысле, но и многозначно поэтически. Роса ведь очень чистая, очень прозрачная - это не вода в мутном потоке быстрой реки жизни. Именно в старости человек начинает понимать и ценить истинные, чистые, как роса, радости жизни. Но уже осень.
В этом стихотворении можно уловить тот вечный мотив, который есть и у русского поэта, жившего через почти триста лет после Басё, у Николая Рубцова:
Замерзают мои георгины.
И последние ночи близки.
И на комья желтеющей глины
За ограду летят лепестки…
Это из "Посвящения другу". И у Басё, и у Рубцова - вечный мотив жизни на земле и ухода… У Рубцова понятно, что речь идет об ограде палисадника и о глине в нем же, но направленность душевная - "последние ночи близки" - вызывает ассоциации с другой оградой, с кладбищенской, и с другими комьями глины…
Вот я прочитал трехстишие Басё и ушел аж до Рубцова. Думаю, что японского читателя эти строки уведут к своим ассоциациям - каким-то японским полотнам живописи - многие хокку имеют прямую связь с живописью - уведут к японской философии, хризантема имеет в национальной символике свой смысл - и читатель тоже на это откликнется. Роса к тому же - метафора бренности жизни…
Вообще здесь задача поэта - поэтической картиной, набросанной двумя-тремя штрихами, заразить читателя лирическим волнением, разбудить его воображение, - и для этого средств у хокку достаточно, если, конечно, хокку пишет настоящий поэт.
Вот еще трехстишие Басё:
Едва-едва я добрел,
Измученный до ночлега…
И вдруг - глициний цветы!
В традиции хокку изображать жизнь человека в слиянии с природой. Поэты понуждают человека искать потаенную красоту в простом, незаметном, повседневном. Согласно буддийскому учению, истина постигается внезапно, и это постижение может быть связано с любым явлением бытия. В этом трехстишии - это "глициний цветы".
Конечно, мы лишены возможности воспринимать стихи Басё в полной мере, о которой Поль Валери сказал, что "поэзия - это симбиоз звука и смысла". Смысл перевести легче и вообще возможно, но вот как перевести звук? И все-таки, нам кажется, при всем том, Басё в переводах Веры Марковой очень близок к своей первоначальной, японской, особенности.
Не всегда надо искать в хокку какой-то особый глубокий смысл, зачастую - это просто конкретное изображение реального мира. Но изображение изображению рознь. Басё это делает очень зримо и чувственно:
Утка прижалась к земле.
Платьем из крыльев прикрыла
Голые ноги свои…
Или в другом случае Басё стремится передать через хокку пространство - и только. И вот он его передает:
Бушует морской простор!
Далеко до острова Садо,
Стелется Млечный Путь.
Если бы не было Млечного Пути, не было бы и стихотворения. Но на то он и Басё, чтобы через его строки нам открылось огромное пространство над Японским морем. Это, видимо, холодная ветреная осенняя ясная ночь - звезд бесчисленное множество, они блестят над морскими белыми бурунами - а вдали черный силуэт острова Садо.
В настоящей поэзии, сколько ни докапывайся до последней тайны, до последнего объяснения этой тайны все равно не докопаешься. И мы, и наши дети, и наши внуки повторяем и будем повторять: "Мороз и солнце; день чудесный!.." - все понимают и будут понимать, что это вот поэзия, самая чудесная и истинная, а почему она поэзия и что в ней такого - об этом даже не хочется особенно и задумываться. Так и у Басё - японцы чтут его, знают наизусть, не всегда отдавая себе отчет, почему его многие стихи сразу и навсегда входят в душу. Но ведь входят! В настоящей поэзии маленькая зарисовка, какой-нибудь пейзаж, бытовой фрагмент могут стать поэтическими шедеврами - и народ их так и будет осознавать. Правда, порой трудно, даже невозможно передать на другом языке, в чем заключается чудо того или иного стихотворения на языке родном. Поэзия есть поэзия. Она тайна и чудо - и так ее и воспринимают любители поэзии. Поэтому кажущееся нам простым и незамысловатым трехстишие Басё знает наизусть каждый культурный японец. Мы этого можем и не уловить не только из-за перевода, но и потому, что мы живем в другой традиции поэтической, а также по многим другим причинам.
О сколько их на полях!
Но каждый цветет по-своему -
В этом высший подвиг цветка!
Прав Басё, у нас другие цветы, нам свое надо культивировать.
Басё родился в замковом городе Уэно провинции Ига в семье небогатого самурая. Басё - это литературный псевдоним, подлинное имя Мацуо Мунэфуса. Провинция Ига была расположена в центре острова Хонсю, в самой колыбели старой японской культуры. Родные поэта были очень образованными людьми, знали - это предполагалось в первую очередь - китайских классиков.
Басё с детства писал стихи. В юности принял постриг, но не стал настоящим монахом. Он поселился в хижине близ города Эдо. В его стихах есть описание этой хижины с банановыми деревьями и маленьким прудом во дворе. У него была возлюбленная. Ее памяти он посвятил стихи:
О, не думай, что ты из тех,
Кто следа не оставил в мире!
Поминовения день…
Басё много странствовал по Японии, общался с крестьянами, с рыбаками, со сборщиками чая. После 1682 года, когда сгорела его хижина, вся его жизнь стала странствованием. Следуя древней литературной традиции Китая и Японии, Басё посещает места, прославленные в стихах старинных поэтов. В дороге он и умер, перед кончиной написав хокку "Предсмертная песня":
В пути я занемог,
И все бежит, кружит мой сон
По выжженным лугам.
Поэзия была для Басё не игрой, не забавой, не заработком, а призванием и судьбой. Он говорил, что поэзия возвышает и облагораживает человека. К концу жизни у него было множество учеников по всей Японии.
Геннадий Иванов
XVIII ВЕК
Джонатан Свифт
(1667–1745)
"У доктора Свифта лицо было от природы суровое, даже улыбка не могла смягчить его, и никакие удовольствия не делали его мирным и безмятежным; но когда к этой суровости добавлялся гнев, просто невозможно вообразить выражение или черты лица, которые наводили бы больший ужас и благоговение", - свидетельствует его современник граф Оррери.
Те же противоположные чувства - ужас и благоговение - внушают и книги Свифта, особенно самая знаменитая: "Путешествия в некоторые отдаленные страны света Лемюэля Гулливера, сначала хирурга, а потом капитана нескольких кораблей". Благоговение вызывают острота мысли, богатство фантазии, блеск иронии, литературное мастерство, а ужас - ядовитые суждения обо всем мироустройстве, но еще более о "венце природы" - человеке, которого Свифт яростно развенчивал: по его убеждению, люди являются "самыми грязными, гнусными и безобразными животными, каких когда-либо производила природа".
"Путешествия Гулливера" одни считают веселой детской книгой, забавной сказкой и, прочитав в нежном возрасте, больше не открывают, другие - мрачной и злой сатирой, предназначенной исключительно для взрослых.
Удивительны и другие загадки Джонатана Свифта. Язвительнейший из людей, он был священником; скромный деревенский викарий, он был грозой сановных вельмож и влиял на политические события; англичанин по происхождению, он боролся за свободу ирландцев; запутавшись между двумя женщинами, как заправский ловелас, в то же время писал о себе:
Любовь, пускаясь в дальний путь,
К нему не проникала в грудь.
Необычайно скрытный от природы, Джонатан Свифт даже прощался с этим миром в двух лицах. На исходе дней в частном письме человек Свифт предрекал, что умирать ему уготовано "в злобе, как отравленной крысе в своей норе", а в эпитафии, которую сам себе и сочинил, писатель Свифт торжественно сообщал: "Здесь покоится тело Джонатана Свифта, декана этого кафедрального собора, и суровое негодование больше не раздирает его сердце. Ступай, путник, - и подражай, если можешь, ревностному защитнику мужественной свободы". Эти слова выгравированы на его надгробье в Дублинском соборе.
Джонатан Свифт родился 30 ноября 1667 года в столице Ирландии, Дублине. Отец его, англичанин Джонатан Свифт, мелкий судейский чиновник, скоропостижно умер в молодом возрасте - за несколько месяцев до рождения сына, названного в память об отце тоже Джонатаном. Мать, оставив ребенка на попечение дяди, уехала в Англию. Жизнь в чужом доме заставила мальчика с детства испытать унижения, попреки, нужду.
После окончания школы четырнадцати лет Джонатан поступил в Дублинский университет. Независимый, остроумный, язвительный, прилежанием в учебе он не отличался и с особым раздражением относился к трудам средневековых философов и богословов-схоластов. Претенциозная псевдонаучность станет одной из сатирических тем его творчества.