Господь милосерд, повторяет монах, унимая все возрастающее возбуждение Лоренцо, господь справедлив, но прежде исповеди приобщаемому следует выполнить три необходимых условия. Лоренцо выказывает готовность исполнить любое условие. И проповедник, вдохновленный его согласием, с подобающей суровостью и вместе почти наивно принимается перечислять, считая по пальцам правой руки. Первое. Необходимо иметь живую веру в бога и его милосердие. "Я искренне верую!" - лихорадочно восклицает больной. Он, Лоренцо, обязан вернуть нажитое путем вымогательства состояние, дабы самому загладить содеянное им зло. Или завещать сыну Пьеро совершить это от имени отца. Лоренцо заметно огорчен максимализмом второго требования, но, превозмогая себя, без слов отвечает подобием глубокого поклона, что дается ему с неимоверным трудом. Каково будет третье условие? На это монах поднимается во весь рост, словно вырастая или воспаряя над жалкой фигурой больного. И, совсем уже увлекаясь, повышает голос, как на кафедре, высказывая то, что всего заветнее для него. Последнее: Лоренцо должен возвратить народу Флоренции узурпированную власть и отнятую свободу. Возродить республику!
Ни звука в ответ Савонароле. Лоренцо отворачивается, лишь этим давая понять, что разговор окончен. Он только сейчас и сам постиг, что, может быть, и призывал врага только для того, чтобы не получить от него отпущения - позволить себе такую последнюю роскошь. Непроницаемо глухо молчание Медичи. Фра Джироламо повернулся и вышел. Он уходил, не оглядываясь. Произошло небывалое. В эпоху, когда отпущение грехов давалось даже разбойникам, не облегчить душу главы государства выглядело устрашающе.
Лоренцо Великолепный не променял самоценности своей личности даже на его благословение, на облегчение агонии, на спасение души. Это ли не утверждение "свободной воли", которую чтил и фра Джироламо? Пусть даже чудовищно извращенное с его высокоэтической точки зрения, но именно ради этой свободы Медичи сумел подняться над собственной смертною мукой. Это и только это стимулировал в нем краткий, как вспышка молнии, визит Савонаролы. Предсмертное мужество диктатора заставило непреклонного моралиста содрогнуться перед непостижимым упорством несмирившейся гордыни.
На следующий день, восьмого апреля, сбылось зловещее предсказание доминиканца - Лоренцо Медичи не стало. Он умер на вилле Кареджи - там, где некогда праздновал свою феерически "карнавальную" юность. Впрочем, Лоренцо отнюдь не "преставился", как выражались об усопших в смиренное средневековье, а "был настигнут злым роком", как истинный сын напряженной активности динамического Возрождения. Но, что всего удивительней, несостоявшаяся исповедь покойного правителя у Савонаролы изрядно повысила шансы монаха в глазах многих приверженцев Медичи.
Последствия
Слишком тесно слил Великолепный судьбу свою с жизнью Флоренции, чтобы это лично не касалось Сандро Боттичелли. Ибо это был не просто трагически ранний уход из жизни властителя, который, между прочим, по возрасту был моложе художника, но роковой рубеж начала великих бед, о которых столько уже пророчил Савонарола, но которые, главное, давно прозревало и чуяло его художническое сердце. И 1492 год стал поворотным для всей Италии, ибо умерший Медичи изо всех правителей один умел поддерживать равновесие межитальянской политической обстановки.
Эта дальновидная стратегия вызвала к жизни многие элементы, из которых должно слагаться цивилизованное человеческое общество - в частности, именно Лоренцо Медичи одним из первых среди политических деятелей заговорил о том, что впоследствии получило название "мирного сосуществования", употребляя даже самый термин этот весьма близко к его современному смыслу - и совершил ряд практических шагов на пути его осуществления и закрепления. Но ему так и не удалось основательно его упрочить - в силу собственной двойственности. Ибо нельзя добиваться вечного мира, избегая тотальной войны за счет разжигания отдельных мелких, локальных ее очагов - как то было у Лоренцо с Сарцаной, Пизой, Вольтеррой или Прато, и во множестве иных подобных случаев, когда, даруя права и свободы одною рукой, другой он фактически их отнимал.
На смену ему во всеобщие политические руководители уже рвутся новые претенденты, и вполовину не обладающие ни дальновидностью, ни политическим тактом, ни силою убеждения, ни настойчивой волей Великолепного. У Лодовико Моро, правителя Милана, более всех жаждущего захватить это вакантное место, над всеми способностями преобладает одна - неограниченное честолюбие, которое, впрочем, он сам принимал не иначе как за вдохновение свыше, приравнивая безмерность своих аппетитов к незаурядности собственной личности.
Оказавшись весьма посредственным подражателем Медичи, Моро попросту затевает двойную игру между Италией и Францией: собирая деньги для французов, одновременно на всякий случай сколачивает лигу против них, в отличие от Лоренцо, который во всем рассчитывал исключительно на внутриитальянские силы. В 1494 г. на площади перед герцогским дворцом в Милане слепой монах-августинец кричал, обращаясь во всеуслышание к Лодовико: "Государь, не показывай дороги французам! Ты пожалеешь об этом!" Но мнящий себя сверхзрячим правитель преспокойно пропускает мимо ушей предостережение провидца. Ибо, замечает Макиавелли, "едва лишь Лоренцо испустил дух, снова стали давать всходы те семена, которые - ведь теперь некому было их задавить - и были, и доныне продолжают быть столь гибельными для Италии".
А последствия в области культуры?
Исчез все скрепляющий стержень - мощная направляющая воля "мецената милостью божией" - и крупные художники рассеялись из Флоренции по всей Италии. Верроккио последние годы жизни проводит в Венеции, Антонио Поллайоло в Риме. Леонардо да Винчи давно уже сверкает всеми гранями своего универсального гения в Милане, и даже тихий и послушный влиянию художественной моды и воли учителя Филиппино Липпи со временем все чаще и больше работает вне стен Флоренции.
Лишь давние соперники Боттичелли и Гирландайо сохраняют ей прежнюю верность, но и Флоренцию уже мало-помалу сотрясают чуждые Сандро пристрастия, принесенные в души ее горожан самым неистовым из феррарцев.
Метаморфозы в Риме
В Риме также назревает своя кульминация. Словно в полном согласии с предсказаниями Савонаролы, папа Иннокентий VIII умер вслед за Лоренцо Медичи 25 июля 1492 года. Сразу же вспыхивают оживленнейшие торги за вакантное место. Незамедлительное избрание нового первосвященника свелось совершенно открыто к простейшей продаже голосов. Наивысшую цену на этот раз сумел предложить кардинал Родриго де Борджа, испанец, изучавший в Италии тонкости юриспруденции, племянник скандально известного (почти как Иннокентий VIII и Сикст IV) папы Калликста III, который и подарил ему в свое время епископство и кардинальство. Наряду с Лодовико Моро новому папе Александру VI суждено было стать одним из главных виновников катастрофы Италии.
Рано располневшим, благодушным, но не лишенным импозантности, с честолюбием, разве что глубоко затаенным во взгляде, изобразил его Сандро Боттичелли в бытность еще кардиналом среди других "исторических" персонажей в одной из Сикстинских фресок. Промелькнувшее с того времени десятилетие не только не убавило жизнелюбивый пыл Борджа, но, казалось, усугубило до фантастичности необоримость его влечения к самой развеселой, вернее, разнузданной жизни.
Был он не только безмерно женолюбив, но, подобно своему предшественнику Иннокентию Чибо, примерно чадолюбив. Ибо ни для кого не делал тайны из своей многолетней связи с некоей римской красоткой Ваноццой, признавая своими всех ее многочисленных детей. Естественно, что, водворясь в Ватикане, новый первосвященник переселяет туда и все свое немалое семейство. И прежде всего вызывает из Болоньи своего шестнадцатилетнего сына Чезаре, изучавшего тайны юриспруденции в тамошнем университете вместе со сверстником Джованни Медичи. 26 августа, празднуя посвящение в архипастыри, щедрый родитель заодно посвящает вчерашнего смиренного школяра в епископы, а затем и в кардиналы Валенсии.
Впрочем, торжество Чезаре по поводу головокружительной карьеры несколько омрачалось еще более ослепительным выдвижением старшего братца Джованни (Хуана), назначенного герцогом Гандийским и официальным полководцем папы.
Александр VI также во множестве окружил себя земляками. Часто, на людях беседуя с сыновьями, он и сам то и дело сбивается с итальянского на испанский язык. Платья по испанской моде носит его дочь Лукреция, испанские шуты услаждают его досуг, и ближайшее доверенное лицо папского семейства - испанец дон Микеле Корелла. Но все это не мешает Борджа то и дело упоминать о древнеримских истоках своего происхождения и, изображая меценатов, заигрывать с представителями итальянской литературы. Придворные виршеплеты папства не замедлили сочинить "Борджиаду", написанную гомеровским гекзаметром.
Архитектор Антонио Сангалло Старший, брат прославленного создателя виллы Медичи в Поджо-а-Кайано, построил в Ватикане вскоре ставшую печально знаменитой башню Борджа, а расписывал ее фресками в 1492 г. Бернардино ди Бетто Бьяджо Пинтуриккио, неисповедимою волей судеб занесенный в борджианский Рим из Перуджи, где беспрерывно вспыхивали междоусобицы среди местной знати, то и дело лилась кровь, и рядом рождалась нежнейшая умбрийская живопись в перуджиновском стиле. Умудренный всем этим сладостным и горестным опытом Пинтуриккио, исполнительный и послушный ученик Перуджино, один из соратников Боттичелли по работе в Сикстинской капелле, и не пытался посредством росписи изменить характер тесноватого, темного башенного интерьера. Своеобразно используя впечатления от недавно открытых терм Тита, Пинтуриккио подчеркнул в помещении сходство с античными гротами, с раннехристианской подземной базиликой.
На стыке лирического мирка Пинтуриккио с лихорадочным миром Борджа возникает стиль этих странных росписей, где редкие вспышки то красного, то золотого среди красок глухих и землисто темных придают напряжение полумраку, царящему в помещении. И в истолковании сюжетов элегантная умбрийская сказочность то и дело приобретает почти траурный оттенок, поскольку обилие лепных с позолотою украшений только сильнее подчеркивает угрюмую сумрачность образов в замкнутом пространстве, где, кажется, трудно дышать.
На стене одного из покоев можно видеть грузную фигуру тяжеловесно коленопреклоненного сангвиника папы, поклоняющегося… кому? Мадонне? Нет, скорее, "синьоре Джулии Фарнезе", обольстительной римской блуднице, чей облик, по свидетельству Вазари, живописец, согласно желанию тиароносного заказчика, придал Пречистой деве.
Во фреске умбрийца явилось в полной завершенности то, что едва намечалось в 1481 г. во вкрадчивом облике моложавого и холеного кардинала. В отличие от сикстинских росписей Сандро, в которых современники были только зрителями, Борджа у Пинтуриккио, подобно Медичи у Гоццоли, сами становятся непосредственными участниками легендарно сказочных действ. Однако сумрачный маскарад Борджа - совсем не то, что улыбчивый шаловливый карнавал Беноццо.
Каждый изображен в той роли, которую сам себе избрал. Тоненькая фигурка Лукреции - героини "Диспута св. Екатерины" в ореоле воспетых поэтами полураспущенных белокурых волос стоит между братьями Чезаре и Джованни точно предмет напряженного спора, начало конфликта. Ради удовольствия видеть себя на царственном троне Чезаре не пренебрег "отрицательной" ролью побежденного мудростью св. Екатерины императора. Не слишком заметный в те годы Чезаре был, по свидетельству современников, истинным принцем по вкрадчивой утонченности аристократических манер, в отличие от более грубого и открытого в проявлении всех чувств Хуана, который в соответствии с его вкусами изображен во фреске сидящим верхом на коне - скорее охотник, чем завоеватель, и больше солдат, чем полководец.
Почти по-умбрийски воздушная внешность Чезаре и Лукреции проникнута в то же время чем-то противоположным обычной лирике Пинтуриккио - наивность художника странным образом делает многое тайное явным, словно предугадывая трагическое будущее едва намеченных отношений и событий. Застылая молодцеватость лихого гуляки Джованни выглядит, вопреки живописцу, не менее напряженно, чем натянутое достоинство изящного Чезаре, словно готового спрыгнуть со своего трона. И по контрасту с тем и другим особенно отрешенным в этой предгрозовой обстановке смотрится подлинный гость с Востока - рыжеватый и светлоглазый турецкий принц Джеме, с некоторых пор неразлучный соучастник тайных и явных развлечений папских сынков.
Сказочно декоративные одеяния братьев Борджа, не менее причудливо экзотичные, чем у самого Джеме, в данном случае не только плод богатой фантазии Пинтуриккио. Из Испании почти ежедневно прибывали в Рим изгоняемые оттуда евреи и мавры, и находили в Ватикане - при наличии известного капитала - весьма благосклонный прием. Святейший отец радушно облагал их поборами и драл таким образом три шкуры за свою несравненную веротерпимость. Так что экзотические восточные одежды не были редкостью на улицах папской столицы.
На балах, участившихся в Ватикане, не отставая от молодежи, семидесятилетний понтифик принимает участие в плясках. Как бы продолжая игру, Чезаре заказал себе рыцарский меч со сценами из походов своего знаменитого античного тезки. Решающей среди многих весьма искусных изображений стала сцена перехода через Рубикон. Он и сам начинает писать свое имя на древнеримский манер - "Caesar", и так же велит воспроизводить его на своих штандартах, и наконец совсем запрещает называть себя смягченно итальянизированным "Чезаре", придумав себе отчаянно честолюбивый девиз на металлически звучащей латыни "Aut Caesar, aut nihil" - "Или Цезарь, или ничто" - середины он не признает. Молодой кардинал Валенсии втайне от всех, кажется, помышляет о собственном Рубиконе… Кончились блаженные времена идиллических пасторалей Джулиано и Симонетты, искусно продляемые ностальгией Лоренцо, лирическими стансами Полициано и живописью Боттичелли. У порога стучится время прямо противоположных идей, мятежное время Савонаролы. Период апокалипсических бедствий Флоренции и Италии.
Глава II
ДИКТАТУРА ДУХА
Я наслаждался миром и покоем, а Ты вывел меня вон, открыв мне Твой свет. Тогда я поступил как бабочка, которая в своем стремлении к свету обжигает себе крылья. Я сжег, о Господи, крылья моего созерцания и вверг себя в бурное море, где ветры дуют со всех сторон один против другого.
Савонарола
Сожжение Суеты
Во Флоренции помнили традиции карнавала - обычай молодежи перегораживать шестами улицы с целью взимания выкупа за проход. Эти деньги проматывались целиком на вечерние праздничные пирушки. После обеда наступала пора фейерверка на площадях, а к вечеру все завершалось массовой шуточной "битвой" камнями среди подростков, получавших подчас в этих сражениях далеко не шуточные травмы. Иногда даже кончалось убийством - словно ритуальное жертвоприношение среди пиров.
Но в карнавал 1496 года благодаря вмешательству Савонаролы меняется весь характер торжеств. Решительно приступая к "реформе молодежи" - реформе нравов, монах преображает карнавальные действа в религиозные, и на тех же углах собираются те же деньги, однако не на кутежи, а на бедных. "Бесчинные" ужины стали много скромнее, а печально знаменитая игра в камни, этот "турнир" улиц, вообще отменен. И совсем воспрещается фривольное наследие Медичи - карнавальные песни.
В результате весьма энергичных усилий проповедника и активности его сторонников в течение года город неузнаваемо изменился. Недавняя суетная столица всяческой роскоши, казалось, теперь целиком предалась публичному покаянию. Красавицы Флоренции сменили свои богатые украшения на самые скромные одежды. Все горожане поутру, а то и ночами спешили в церковь, а за азартные игры назначались высокие штрафы. Богачи в беспокойстве о "будущей жизни" раздавали обильную милостыню, а благочестивых ремесленников в часы досуга можно было видеть на пороге их мастерских главным образом с Библией или с трудами Савонаролы в руках.
Но самым удивительным из савонароловских нововведений была "маленькая полиция", состоявшая из детей - главным образом мальчиков в возрасте от пяти-шести до шестнадцати лет. Организованные процессии этой "ангельской армии" по религиозным праздникам достигали десяти тысяч человек. Пророк возлагал на свою малолетнюю "полицию нравов" большие надежды, как на воплощение будущего и чистоты. Дети группами ходили по городу и настойчиво стучались в дома, повсюду требуя выдачи самого ненавистного врага новой нравственности - "Суеты", то есть разнообразнейших предметов, подвергнутых церковному проклятию. Вытребовав, прочитывали молитву, специально сочиненную Савонаролой, и стучались в следующую дверь. Они проникали повсюду, и ничто не могло укрыться от пристальных глаз этих маленьких соглядатаев. В 1497 г. "ангельское воинство" Савонаролы собрало столько же осужденных вещей, сколько год назад подаяний для бедных.
Помимо суетных украшений в эту массу были включены и произведения искусства, картины и книги "соблазнительного содержания", главным образом из тех предметов культуры, где так или иначе ярче всего отразилась связь с античностью, та самая, которую так стремился возродить в своей живописи Боттичелли, но в которой совсем не нуждались нищие, бедняки, взятые под особое покровительство Савонаролой. Все это приговорили к торжественно-показательному уничтожению 27 февраля на площади Синьории.
Здесь возвели внушительной высоты восьмиугольную пирамиду (наподобие тех, на которых сжигали в древности тела умерших римских императоров) в семь ступеней, где, последовательно воплощая падения семи смертных грехов, разложена вся осужденная "Суета", увенчанная сверху чудовищным изображением - масленичным чучелом Карнавала, ныне ставшим олицетворением Vanitas, набитым горючими материалами. В самом низу этого символического "Вавилона" находились маски, фальшивые бороды, парики, маскарадные костюмы и прочая карнавальная мелочь, выше - осужденные книги итальянского и латинского сочинения. В их числе и нескромный "Морганте" Пульчи, и игривый Боккаччо, и любовная лирика Петрарки и "петраркистов", а также пергаменты и манускрипты с "соблазнительными" миниатюрами. Еще выше шли женские украшения и туалетные принадлежности - духи, зеркала, веера и вуали, затем лютни, арфы, игральные кости и карты. И выше всего, непосредственно подножием чучела служили картины, в особенности изображавшие обнаженных женщин - исторических или мифологических героинь с "бесовскими" именами Лукреции, Клеопатры или Фаустины.