"Рождество" стало последним радостным созданием Боттичелли, но радость эта особого рода - она подобна улыбке сквозь слезы.
Примечательно и другое. Этой картины нет в обычных донаторских списках, и можно предположить, что никто не заказывал ее живописцу. Она чистый плод личной художнической инициативы Сандро, даже в последней степени смирения проявившего авторское своеволие. Сияющее "Рождество" - совершенно свободная импровизация и никогда не предназначалась для какой-либо церкви… кроме идеально "обновленной". Разве что для сокровенного собеседования с тем, кого не вернуть уже никакою молитвой и чудом. Картина не закончена, как проповеди Савонаролы, как новая религиозность самого Боттичелли.
Поясняющая греческая надпись гласит: "Эта картина была написана в конце 1500 г. во время беспорядков в Италии, мною, Александром, в половине того периода, в начале которого исполнилась глава XI Евангелиста св. Иоанна и второе откровение Апокалипсиса, когда Сатана царствовал на земле три с половиною года. По миновании этого срока дьявол снова будет закован, и мы увидим его низвергнутым, как на этой картине". Никогда еще Сандро не давал столько письменных пояснений, но при этом он остается верен себе в том, что они еще более углубляют тайну, окутывающую картину, со всею страстью заключающую в себе одновременно молитву и пророчество.
Греческая надпись взывает о спасении Флоренции от дьявола, недвусмысленно отождествляя дьявольскую силу с Борджа, который должен быть и - страстно заклинает художник - будет, непременно будет побежден. Довольно жалкая фигура некоей неприглядной подземной твари, олицетворяющей вселенское зло, почти неприметная под ногами попирающих ее праведников, красноречиво подтверждает эту надежду. Не напрасно ангелы, породнившиеся с людьми, облачены в белое, зеленое и красное - символические цвета Веры, Надежды и Любви.
В то время как, всюду оставляя за собою кровавый след, "с неслыханною удачею" топчет землю Италии новоявленный Цезарь, живописец Сандро один у себя в мастерской вершит исторический суд и выносит свои приговоры. Деятели истории существуют целиком в настоящем - конечные выводы художника направлены в будущее.
"Мистическое распятие"
Еще менее традиционно "Распятие" Боттичелли, не напрасно названное "мистическим". В отличие от ведущей идеи "Рождества" - "Флоренция должна быть спасена" - в "Мистическом распятии" преобладает мотив наказания Италии, Флоренции, мира за всю совокупность, за неизмеримую бездну их грехов. В мучительном сознании всеобщей вины, часть которой лежит и на нем, живописец сливает себя со своим городом в единой покаянной молитве распятому богу, словно порожденной горькой справедливостью савонароловской догадки: "Если бы теперь Христос явился вторично, он был бы распят опять".
В картине вокруг огромного креста с распятым - как единственного и непреложного центра - сгущающийся в небе мрак почти сливается с чернотою земли, которая загорается под факелами, бросаемыми на нее дьявольской силой. Обстановка предвещает близость неумолимого последнего суда:
"Дохнула ветром глубина земная,
Пустыня скорби вспыхнула кругом,
Багровым блеском чувства ослепляя…"(Данте)
Единственный спасительный образ Саваофа в кругу заменяет отсутствующие изображения апокалипсических зверей, означающих четыре свершившихся земных царства, которых по прошествии их "истории больше не будет".
Но для художника реальностью здесь является не столько таинственное откровение Апокалипсиса, сколько страшное "Царство Зверя", которое еще отсчитывает неумолимый бег времени. С одним из апокалипсических зверей имеет сходство довольно, впрочем, жалкое животное, которое подвергает наказанию стройный величественный ангел, изяществом своим напоминающий лучшие времена боттичеллевской живописи. При более пристальном разглядывании непонятный зверек оказывается подобием Марцокко - общеизвестного льва св. Марка, бывшего одним из символических покровителей Флоренции. Его ничтожные размеры и еще более жалкое положение свидетельствуют о строжайшем осуждении автором города, казнившего своего пророка. Не зря композиция своею сознательной "наивностью" приближается к многочисленным анонимным гравюрам с изображением видений Савонаролы. Впервые у Боттичелли мистический экстаз становится непосредственным предметом изображения, однако этот экстаз пронизан болью души и неутолимой человечностью.
Крест Спасителя мира объединяет собою все - верх и низ, небо и ад, хорошую и дурную стороны мистического видения. В своем движении, страдальческом, но почти царственном, распятый бог выглядит живым и сознающим. Никогда еще Иисус Боттичелли не был так величествен, как этот казненный, раскинутыми руками своими как бы обнимающий небо. Удивительным образом сочетая в себе истерзанность Христа миланской "Пьета" с мужественной мощью богочеловека мюнхенской, он кажется исполином, осеняющим всю землю, хотя лишь немного превышает масштабом маленькую женщину у его ног. Неудивительно, что под его сенью происходят апокалипсические чудеса, сотрясающие всю Италию, весь универсум, перед грозным значением которых (олицетворяемым ангелом-судией, превращающим льва в жалкого котенка) Флоренция Сандро - только песчинка мироздания.
Тем более песчинкой, брошенной на произвол разъяренных стихий, должна ощущать себя поверженная Магдалина, которая, не дерзая припасть к пронзенным стопам Спасителя, самозабвенно прильнула к изножию его креста - памятника позора, ставшего символом славы. Если распятый Христос исчерпывающе выражает для Боттичелли неисповедимое начало божественного величия, то его Магдалина - все бесконечно трогательное, человеческое.
Словно через весь мировой пожар тянется героиня к единственному источнику божественной справедливости. Но во "много любившей" и многим провинившейся душе, как позднее в Еве Микеланджело (по замечанию Вазари), "страх возмездия явно превозмогает надежду на милосердие". Ныне Сандро не ищет гармонии Флор и Венер для своей героини, которой куда больше пристала надломная выразительность диссонирующего "сдвига", придающего всему действу оттенок невыразимой тревоги. Через динамику страстно устремленного движения Магдалины воспринимается весь необычный мир катастрофического видения в "Мистическом распятии".
Так возникает в противовес затемненной земле лучезарное явление залитого солнцем волшебного города. И то и другое - два лика единой Флоренции. Сияющий вертоград слева в вольном переложении, свойственном Боттичелли, отражает не букву, но дух Откровения Иоанна Богослова о "новом небе и новой земле, ибо прежнее небо и прежняя земля уже миновали". Но именно "прежняя" земля для Сандро - дорогое ему настоящее. Оскверненное многими падениями, но любимое вопреки всему.
Страшась фатальных предзнаменований, он меньше всего скорбел о себе, но тосковал о судьбе своего города и Италии и стремился защитить их на свой лад - мучительно диссонансными художественными средствами.
Сказочное сияние безгрешного вертограда среди боли и скорби "Распятия" и страстное заклинание о почти невозможной победе, вдохновившее "Рождество", - последние отблески света в сгущающемся мраке последних все более темных и бесславных лет простой и таинственной жизни некогда знаменитого живописца Сандро Боттичелли.
Крушение "Вавилона"
Поначалу казалось, ничто не обещало перелома к лучшему. Наоборот. К 1503 г. святейший отец и его отпрыск уничтожили и изгнали в Романье всех правителей, кроме Бентивольи в Болонье и д’Эсте в Ферраре. И эти последние едва держались, делая Борджа всевозможные уступки.
В то время как Людовик XII французский почти каждое утро с заинтересованной надеждой осведомлялся о Борджа: "Когда же я получу известие, что папа обезглавлен?", его святейшество в Риме то и дело затевал новые празднества и маскарады. Никогда еще не было столько пышности и беспардонного шутовства перед ватиканским фасадом и столько крови и слез на задворках его.
Как бывало и прежде не раз, время от времени подозрительно заболевал то один, то другой кардинал папской свиты, в особенности из тех, кто на свою беду ухитрился изрядно разбогатеть. В иных случаях для разнообразия подобных сановников церкви по наскоро сфабрикованным обвинениям заключали в замок Сант Анджело, откуда они уже не возвращались. Имущество этих прелатов поступало в казну Ватикана.
А денег все более не хватало. Растущим аппетитам Борджа недостает уже кардиналов - одних верующих католиков теперь арестовывают как евреев, других обвиняют в различных ересях. События развивались в небывало ускоренном темпе. Весь этот запутанный узел накопившихся и раскаленных семейственно-политических противоречий должен был как-то развязаться. Но все же развязка воспоследовала как гром среди ясного неба, - такая, какой никто не ждал.
Вечером 5 августа ужин в винограднике за Ватиканом у намеченного в очередные жертвы кардинала Адриана да Корнето повлек за собою весьма странные последствия. Август в Риме особенно опасен своими лихорадками. 7 числа здоровяк папа уже до ушей закутан и не выходит из своей спальни. 11 августа слег радушный кардинал Адриан, 12-го - Валентино, а у Александра еще участились приступы. По углам шушукались, что все это - следствие ошибки, допущенной достойным архипастырем в употреблении яда, предназначенного для кого-то другого.
Предпринятые энергичные меры медицинского вмешательства только все больше усиливали лихорадку понтифика. Затем у него наступила сонливость, похожая на смерть. Семнадцатого врач констатировал, что положение безнадежно, а на следующий день Александр исповедовался и причастился. К вечеру после исповеди папа впал в полумертвое состояние, очнувшись однажды лишь для того, чтобы окончательно испустить дух, - во время вечерни, при немногих свидетелях.
Все предвещало падение ненавистного "царства Зверя". Говорили, что у одра архипастыря в последние дни можно было въяве видеть чертей, заранее сторговавшихся с ним о его душе. Герцог Феррарский с содроганием писал жене из Рима, что папу унес самолично дьявол, с которым он подписал договор на двенадцать лет.
Едва оправившись от болезни, папский сын узнает, что завоеванные им города восторженно встретили прежних хозяев. Только в Романье коменданты-испанцы еще удерживали немногие крепости, но в целом уже вся его наспех состряпанная огнем и мечом "империя" трещала и расползалась по швам. Обрывалась блестяще начатая карьера, а герцог засел добровольным пленником в замке Сант Анджело.
Тогда-то вновь выступает на сцену временно выбывавший из игры кардинал Джулиано делла Ровере, десять лет в эмиграции жаждавший и наконец-то дождавшийся своего часа. Не по возрасту крепкий, решительный и энергичный, кардинал неожиданно для Валентино вступает с ним в переговоры, обещая снова сделать его гонфалоньером церкви и оставить за ним Романью. Исполнение этих посулов зависело от того, насколько герцог окажется полезен - честолюбивый племянник сумасбродного Сикста IV давно лелеял мечту о папской тиаре.
И вот 31 октября 1503 г. отважный и воинственный кардинал избран папой под именем Юлия II. Добившись давно вожделенной власти, Юлий спешит, спешит. Слишком долго пребывал он в тени, чтобы позволить себе теперь хотя бы малейшее промедление. Но, разумеется, меньше всего при этом новый архипастырь думает выполнять авансы, данные известному клятвопреступнику Борджа.
И не одни только горние силы, которые в тоске и гневе призывал на голову деспота Сандро Боттичелли, - казалось, весь мир ополчился теперь против отступника, поправшего все законы божеские и человеческие.
С немногими верными людьми он очертя голову верхом ускакал из Рима. Хотя Цезарь уехал в Остию, Юлий II велел задержать его там и вернуть обратно. Герцог сделал еще одну отчаянную попытку бегства - на этот раз в Неаполь. Но там он был вновь остановлен, поскольку и в Неаполе уже были получены секретные инструкции папы, не поверившего показному смирению Борджа. Дабы укрощенный зверь снова не вздумал вооружиться, 25 мая 1504 г. он был арестован испанским военачальником Гонсало Эрнандесом Кордовским, слывшим весьма неподкупным и почтительно прозванным "Великим капитаном"; а 10 августа на галере под конвоем отправлен в Испанию.
Вся Италия и Флоренция облегченно вздохнули, празднуя избавление от "василиска". А Макиавелли, подобно многим, торжествуя живописал дурную кончину папы Александра, который, слава богу, ушел к праотцам не один, а в компании трех своих зловещих прислужниц - жестокости, роскоши и симонии. Отсюда следовало, что эти пороки должны быть чужды нынешнему первосвященнику. Юлий II, по торжественному уверению Макиавелли, сделался в Риме истым "привратником Рая".
Новый архипастырь энергично приступает к реформам, первым делом покончив с симонией и непотизмом. Но, уничтожив давящее могущество Борджа, шестидесятитрехлетний понтифик, в сущности, продолжает их авантюрную политику, потратив на нее весь недолгий остаток жизни. Честивший во всех своих буллах предшественника не иначе как мошенником, обманщиком, узурпатором, сам он незамедлительно приступает к новым экспроприациям территорий, лишь немного сменив средства, скомпрометированные наиболее скандальными эксцессами Цезаря. Он мечтает покорить Феррару, ходит походом на Перуджу и Болонью, присоединяет наконец к Риму Парму и Пьяченцу.
Несмотря на свой широковещательный лозунг "Вон варваров из Италии!", подразумевавший повсеместное изгнание французов, этот по-своему честный, но порою до бессмыслия упрямый правитель, как никто до него, способствовал зато утверждению в стране испанцев. Он же косвенно вызвал в конце концов и новое французское нашествие.
Ну, а Цезарь Борджа? Заключенный в Испании в Медина дель Кампо - мрачную крепость посреди бесконечно унылой, выжженной солнцем равнины, несет он бремя возмездия не столько за тяжкие преступления, перевернувшие всю Италию (и не сумевшие ее удержать), сколько за свое малодушие в финале, за свое поражение. Протомившись в заточении два года, он сумел наконец отчаянным образом бежать.
Казалось, Борджа всерьез собирался начать все сначала… в тридцать лет с небольшим, и это предпочитал безнадежному медленному угасанию в бездействии… но начинать с азов оказалось не менее тяжким, чем заживо гнить в заточении. Так что почти благодеянием явился случайный выстрел, оборвавший в мимолетной военной стычке эту слишком затянувшуюся агонию в 1506 г., в лесу возле городка Виана.
Весть об этом дошла в свое время и до Флоренции. Казалось бы, столь долгожданная, она тем не менее уже не могла обрадовать больного старика по имени Сандро Боттичелли. Затянувшееся ожидание словно перегорело в нем.
Тем временем в республике с соизволения Пьеро Содерини и при немалом участии Никколо Макиавелли учреждено народное ополчение - флорентийская милиция. Вдохновляясь древнеримскими республиканскими добродетелями Манлия Торквата, Сципионов и Камиллов, эти достойнейшие "мужи Совета" пригласили командовать ею не кого иного, как Микеле Корелла, пресловутого "Микелетто", ближайшее доверенное лицо поверженного Валентино, общеизвестного душителя и убийцу. Давно ли республика, захватив его в плен, отсылала дона Микеле папе как "чудовище вероломства, ослушника бога и врага людей"? Ныне недавний пособник тирании становится "слугою народа", первым капитаном ополчения республики, которая решила взять на вооружение его богатый военный опыт и выучку.
Так выглядело восстановление попранной справедливости во вкусе Макиавелли… Так обстояли дела во Флоренции с темами искупления и возмездия, столь волновавшими грешную душу Сандро Боттичелли. Возмездие состоялось, но весьма относительное. Искупление не наступило вообще.
Глава II
УГАСАНИЕ
В унынии и скорби я лелею
Раздумия, что в памяти живят
Минувшее, и ум вперяет взгляд
В былую жизнь и мучается ею.Мне сладко, что пред смертью разумею,
Как призрачен людских соблазнов ряд;
Мне горько, что прощенья за разврат
На склоне лет я ждать уже не смею.Микеланджело (Пер. А. Эфроса)
Сумерки славы
Наступил шаткий мир для Флоренции, но не для Сандро Боттичелли, ибо мира не было прежде всего в его собственной душе. Не было желанного забвения. "Политические художества" в духе мессера Макиавелли нисколько не занимают его. Не занимает и новая "революция живописи", назревающая в Тоскане.
В первые годы чинквеченто во Флоренции на краткий срок встречаются три гения нового века - Леонардо, Микеланджело и Рафаэль. В искусстве явилось новое поколение, более жизнеспособное и устойчивое, нежели сверстники Сандро, и воспользовалось открытиями короткой весны кватроченто, но совершенно в ином направлении, лишенном двойственности и колебаний, которыми так часто грешил одряхлевший мастер.