"Любовь-игра" в различных своих проявлениях встречалась на всем протяжении человеческой истории. В общении между древней гетерой и ее "другом", в "галантной любви" между куртизанкой эпохи Возрождения и ее "покровителем-любовником", в эротической дружбе между вольной и беззаботной, как птица, гризеткой и ее "товарищем" – студентом – нетрудно отыскать основные элементы этого чувства.
Это не всепоглощающий Эрос с трагическим лицом, требующий полноты и безраздельности обладания, но и не грубый сексуализм, исчерпывающийся физиологическим актом… "Игра-любовь" требует большой тонкости душевной, внимательной чуткости и психологической наблюдательности и потому больше, чем "большая любовь", воспитывает и формирует человеческую душу.
"Любовь-игра" гораздо требовательнее. Люди, сошедшиеся исключительно на почве обоюдной симпатии, ждущие друг от друга лишь улыбок жизни, не позволят безнаказанно терзать свои души, не пожелают мириться с небрежным отношением к своей личности, игнорировать свой внутренний мир. "Любовь-игра", требуя значительно более осторожного, бережного, вдумчивого отношения друг к другу, постепенно отучила бы людей от того бездонного эгоизма, который окрашивает собою все современные любовные переживания…
В-третьих, "любовь-игра", не исходя из принципа "безраздельного" обладания, приучает людей давать лишь ту частицу своего "я", которая не обременяет другого, а помогает, наоборот, светлее нести жизнь. Это приучало бы людей, по мнению Мейзель-Хесс, к высшему "целомудрию" – давать всего себя, только когда налицо высшая, "священная" глубина и неотвратимость чувства. Сейчас мы все слишком склонны "после первого же поцелуя" посягать на всю личность другого и навязывать "целиком" свое сердце, когда на него еще совершенно нет "спроса". Надо помнить, что лишь таинство великой любви дает "права"…
"Любовь-игра" или "эротическая дружба" имеет еще и другие преимущества: она страхует от убийственных стрел Эроса, она научает людей противостоять бремени любовной страсти, порабощающей, раздавливающей индивидуум. Она способствует, как никакая другая форма любви, самосохранению индивидуума, говорит Мейзель-Хесс. "Ужаснейшее явление, которое мы называем насильственным вламыванием в чужое Я, здесь не имеет места". Она исключает величайшее "грехопадение" – потерю своей личности в волнах страсти…
"Кто себя чувствует любимым, тот себя чувствует и признанным; из этого сознания рождается высшая жизнерадостность". Но именно это признание своего Я, эта жажда избавления от призрака вечно подкарауливающего нас душевного одиночества не достигается грубым утолением физиологического голода. "Только чувство полной гармонии с любимым существом может утолить эту жажду". Только "большая любовь" даст полное удовлетворение. Любовный кризис тем острее, чем меньше запас любовной потенции, заложенной в человеческих душах, чем ограниченнее социальные скрепы, чем беднее психика человека переживаниями солидарного свойства.
Поднять эту "любовную потенцию", воспитать, подготовить психику человека для воспитания "большой любви" – такова задача "эротической дружбы".
"Игра-любовь", разумеется, лишь суррогат "большой любви", ее заместительница…
Наконец, рамки "эротической дружбы" весьма растяжимы: вполне возможно, что люди, сошедшиеся на почве легкой влюбленности, свободной симпатии, найдут друг друга, что из "игры" вырастет великая чаровница – "большая любовь". Вопрос лишь в том, чтобы создать для этого объективную возможность. Каковы же выводы и практические требования Мейзель-Хесс?
Прежде всего, общество должно научиться признавать все формы брачного общения, какие бы непривычные контуры они ни имели, при двух условиях: чтобы они не наносили ущерба расе и не определялись гнетом экономического фактора. Как идеал остается моногамный союз, основанный на "большой любви". Но "не бессменный" и застывший. Чем сложнее психика человека, тем неизбежнее "смены". "Конкубинат", или "последовательная моногамия" – такова основная форма брака. Но рядом – целая гамма различных видов любовного общения полов в пределах "эротической дружбы".
Второе требование – признание не на словах только, но и на деле "святости" материнства. Общество обязано во всех формах и видах расставить на пути женщины "спасательные станции", чтобы поддержать ее морально и материально в наиболее ответственный период ее жизни.
Наконец, чтобы более свободные отношения не несли за собою "ужаса опустошения" для женщины, необходимо пересмотреть весь моральный багаж, каким снабжают девушку, вступающую на жизненный путь.
Все современное воспитание женщины направлено на то, чтобы замкнуть ее жизнь в любовных эмоциях. Отсюда эти "разбитые сердца", эти поникшие от первого бурного ветра женские образы. Надо распахнуть перед женщиной широкие врата всесторонней жизни, надо закалить ее сердце, надо бронировать ее волю. Пора научить женщину брать любовь не как основу жизни, а лишь как ступень, как способ выявить свое истинное Я. Пусть и она, подобно мужчине, научится выходить из любовного конфликта не с помятыми крыльями, а с закаленной душою.
"Уметь в любую минуту сбросить прошлое и воспринимать жизнь, будто она началась сегодня", – таков был девиз Гете. Уже брезжит свет, уже намечаются новые женские типы – так называемых "холостых женщин", для которых сокровища жизни не исчерпываются любовью. В области любовных переживаний они не позволяют жизненным волнам управлять их челноком; у руля опытный кормчий – их закаленная в жизненной борьбе воля. И обывательское восклицание "У нее есть прошлое!" перефразируется холостой женщиной: "У нее нет прошлого – какая чудовищная судьба!".
Пусть не скоро еще станут эти женщины явлением обычным, пусть еще не завтра наступит сексуальный порядок – дитя более совершенного социального уклада, – пусть не сразу прекратится затяжной кризис пола, уступая место "морали будущего", дорога найдена, вдали заманчиво светлеет широко раскрытая заповедная дверь. Все это мы вдалбливали в головы простым женщинам, которые хотели меняться и менять мир вокруг себя.
Не нужно забывать, что до сих пор, женщина трудового класса закрепощена… бытом, закабалена непроизводительным домашним хозяйством, которое лежит на ее плечах. Все это мешает ей отдаться… активному участию в борьбе за коммунизм и строительной работе. Мы должны создавать ясли, детские садики, строить общественные столовые, прачечные, то есть сделать все для слияния сил пролетариата – мужского и женского, чтобы совместными усилиями добиться общей великой цели завоевания и построения коммунистического общества. Это была наша общая миссия, которую мы несли в массы.
Глава 13. Единственная женщина
Все чаще вспоминается мне начало нашей совместной жизни с Ильичем. Наверное, это из-за переживаний, которые все больше заполняют мою душу. И, видимо, пытаясь уберечь меня, моя голова все больше погружает меня в прошлое. Возвращает назад, когда Ильича ни с кем не нужно было делить.
Надо сказать, что идеями социальной справедливости и необходимости просвещения простого народа я, увлеклась еще в гимназии, куда меня определили родители. Благородные замыслы повлияли на присутствие в моей жизни любовных интриг, долгих встреч при луне, и страстных поцелуев. Я спокойно относилась к тому, что молодые юнкера замечали моих подружек, а не меня. Мне было совершенно не до этого. Я искала себя в ином.
В 21 год я прочла "Капитал" Маркса, начала посещать марксистский кружок студента Классона в Петербурге. Здесь я впервые и увидела своего будущего мужа – Владимира Ульянова. И его уверенный и категоричный тон, язвительность по отношению к присутствующим псевдо-революционерам, собиравшимся спасти родное отечество в комитете грамотности, все это меня потрясло до глубины души. Слушая его, я окончательно убедилась, что революция близка мне и возможна в действительности. А любовь к мужчине и революции соединились для меня в одном человеке – Владимире. Так началось мое погружение в стихию под названием революция.
Через некоторое время меня за революционную деятельность сослали на три года в Уфу. А тут приходит мне химическое письмо от Ленина из Шушенского. Он просит приехать к нему и стать его женой. Вот так впоследствии и вышло, мы посмеялись и повенчались. И стали мы мужем и женой, потому что хотели жить и работать вместе. Я стала, конечно, просить отправить меня в Шушенское Минусинского уезда, где уже находился вроде как мой жених, и, добившись разрешения полицейских чинов, вместе с матерью мы поехали к Ильичу.
Но властями мне было поставлено, по мнению Ленина, трагикомичное условие: если я по приезду немедленно не вступлю в брак, то меня отправят назад в Уфу.
Итак, денег не хватало, а тут еще и свадьба. Помню, как Ильич писал матери:
"С Н. К. пришли мне, пожалуйста, побольше финансов: а если уже выехала, то отправь на имя Елиз. Вас. Расходы могут предстоять изрядные"… Правда, отмечу, что дешевизна в этом Шушенском была поразительная. Например, Владимир Ильич за свое жалованье – восьмирублевое пособие – имел чистую комнату, кормежку, стирку и чинку белья… Так что, жить можно было!
В село Шушенское, где жил Владимир Ильич, мы приехали в сумерки; (7 мая 1898) Владимир Ильич был на охоте. Комната Владимира Ильича была невелика. Нам с мамой хозяева уступили остальную часть избы.
Наконец, вернулся с охоты Владимир Ильич. Удивился, что в его комнате горит свет. Хозяин сказал, что это один из знакомых его пришел пьяный, и все книги у него разбросал. Ильич быстро взбежал на крыльцо. И вдруг увидел меня! Лицо его просияло, он обнял меня, сказал:
– Здравствуй, Надюша!
– Володя, я так рада видеть тебя! Ты просто себе и представить не можешь! – отозвалась я.
Но тут он услышал голос моей мамы, которая весело звала его из комнаты:
– Идите-ка, идите сюда и показывайтесь, какой же вы здесь стали, Володя!
Мама не оставила меня в ссылке – поехала со мной. Это, считаю, был героический поступок с ее стороны. Ведь она как бы отвечала со мной вместе только за мои по тому времени "анитиполитические" взгляды. И как же я была ей благодарна! Столько хлопот и обязанностей она взяла на себя в ссылке.
Я приехала в Шушенское невестой Ильича. Нужно было торопиться ни он, ни я не хотели разлучаться. Венчание было назначено, а ведь для него нужны были кольца. А где их взять-то? Выковал нам их Оскар Энгберг. Этот мужчина был скорее уголовник, чем "политик". Он сам нам признавался, что его в Шу-Шу выслали за то, что на первомайских праздниках он выбил зубы "одному худому человеку". На что Ленин всегда смеялся и замечал: – "Ну и сколько же зубов? Надо было сразу всю челюсть!". Но благодаря всем историям, которые сопровождали поиск колец, мы еще больше сблизились с Володей. И чем больше препон нам чинили – тем ценнее они для меня были. Я потом всю жизнь их берегла.
Мама настояла, чтобы брак был заключен без промедления, причем "по православной форме". Но не все было так просто.
В июне 1898 года Ленин писал матери:
"Насчет нашей свадьбы дело несколько затянулось. Прошение о высылке необходимых документов я подал почти месяц назад и в Минусе сам ходил справляться к исправнику о причинах волокиты. Оказалось, что в Минусе нет до сих пор моего статейного списка, – хотя я уже второй год в ссылке! (Статейным списком называется документ о ссыльном; без этого документа исправник не знает обо мне ничего и не может выдать мне удостоверения.)"
Началась долгая волокита с бумагами, разрешающим наш брак: без этого мне с матерью никак нельзя было жить вместе с Володей, и время поджимало. Запутанная система мешала нам как могла. Разрешения на свадьбу не давали без вида на жительство, который, в свою очередь, невозможно было получить без брака… Заколдованный круг…
Мы отправляли в Минусинск и Красноярск множество жалоб на произвол властей, которые не давали нам разрешений. И вот, наконец, к лету 1898 года мне разрешили стать его женой. Венчание происходило в Петропавловской церкви, на невесте были белая блузка и черная юбка, на женихе – обычный, весьма потертый коричневый костюм. Эх… следующий свой костюм мы сможем пошить Владимиру только в Европе…
10 июля 1898 года состоялась наша скромная свадьба, на которой свидетелями были простые крестьяне из Шушенского. Красиво-то как там было в этой церкви! Я чувствовала, несмотря ни на что торжественность этого прекрасного момента. Революция, ссылка, но в душе каждая женщина-то все равно девочка! И каждой хочется запомнить этот главный в жизни момент. И я помню все и до сих пор. Иногда мне кажется, это было вчера…
Ильич пригласил на нашу свадьбу Кржижановского, Старкова и многих друзей из ссыльных. На свадьбе веселились и пели так громко, что хозяева избы, где мы жили, заходили просить быть тише и сдержаннее… Но как же нам хотелось тогда веселья в этой далекой стороне, где было холодно и совсем все по-другому, не так, как в больших городах.
Зажили мы, действительно, по-семейному.
Мужем Володя оказался очень заботливым. В первые же послесвадебные дни нанял для меня молодую тринадцатилетнюю девочку-помощницу: управляться с русской печью и ухватом я, горожанка, понятное дело, не умела. А кулинарные мои способности как молодой супруги у всех только отбивали аппетит. Поэтому помощь мамы и девочки-помощницы была как нельзя кстати. Помню, как мы с мамой воевали с русской печкой. Вначале случалось, что я опрокидывала ухватом суп с клецками, которые рассыпались по исподу. И тут как раз появилась эта помощница, тринадцатилетняя Паша, худущая, с острыми локтями, живо прибравшая к рукам все хозяйство.
Обед и ужин был простоват – одну неделю для Владимира Ильича убивали барана, которым кормили его изо дня в день, пока не съест; покупали на неделю мяса, работница во дворе в корыте, где корм скоту заготовляли, рубила купленное мясо на котлеты для Владимира Ильича, тоже на целую неделю. Но молока и шанег было вдоволь. Нам нравилось вместе все: бывало, Ильич за конторкой сидит, а я за столом, и оба работаем и кажется даже сил больше вдвоем, чем поодиночке. Отдыхали тоже неразлучно. То в лес пойдем и часами гуляем, то на бережку Шуши сидим, друг другу идеи революционные рассказываем, а можем и далеко к Енисею уйти и просто молчать и все равно хорошо нам. Потому что знаем, что и молчим мы об одном и том же. Хоть и трудно в ссылке, но молодоженам хорошо везде, ибо молодыми мы были и влюбленными. Хотя меня по тем-то временам считали уже не молодой – почти тридцать лет для незамужней девушки – это плохо очень. Под венец-то шли с шестнадцати – семнадцати лет.
Но мне тогда было на это наплевать – все опять эти предрассудки общественные.
Кстати, в отличие от прошлой своей ссылки, эта, можно сказать, для Ильича пошла впрок. Поздоровел и посвежел он здесь. Я писала Марии Ульяновой:
"…исполняю свое обещание – написать, как выглядит Володя. По-моему, он ужасно поздоровел, и вид у него – блестящий, сравнительно с тем, какой был в Питере. Ну да, кормят нас хорошо, молоком поят вволю, и все мы тут процветаем. Я все еще не привыкла к теперешнему здоровому виду Володи".
Сам Ильич тоже писал матери:
"Про меня Елизавета Васильевна (моя мама) сказала: "Эк Вас разнесло!" – отзыв, как видишь, такой, что лучше и не надо!".
В селе Шушенском, где мы были в ссылке, нашим начальником был "заседатель", местный богатый крестьянин; он должен был смотреть, как бы мы не убежали оттуда, и т. п. Так как бежать мы явно не собирались, никаких восстаний не устраивали, то он смотрел на нас спокойно: мы могли ездить куда хотели, к нам мог приезжать, кто хотел, он продавал нам телятину и т. д. Вот помню тоже нашу жизнь, как писала я тогда своим близким, чтобы не волновались лишний раз: "едим отлично, настаиваем наливку на малине, солим огурцы – все как следует быть, как в России. Покупали как-то арбузы… Володя собирается денька на два съездить в тайгу, посмотреть, что за тайга такая, пособирать ягод, шишек, поохотится за таежными рябчиками. Да даже зимой волноваться не приходилось. У нас в каждой комнате – печь, очень холодно-то не будет. Даже развлечения были и на Новый год, и так просто – каток. Володя катается отлично… Оскар катается плохо и очень неосторожно, так что падает без конца, я вовсе кататься не умею; для меня соорудили кресло, около которого я и стараюсь…".
Новый год справляли в Минусе. Отлично встряхнулись надолго. Над нашим здоровым деревенским видом все охали и ахали, а некоторые даже заявили, что я гораздо толще стала.
Мы решили лихо отпраздновать и Масленицу и пригласили к себе всех горожан (6 человек). Время проводили самым праздничным образом, и 5 дней прошли совсем незаметно. Помню, как вечером мы с Ильичем как-то никак не могли заснуть, мечтали о мощных рабочих демонстрациях, в которых мы когда-нибудь примем участие…
Хорошее было времечко… А сейчас мне остались только эти воспоминания. Ильич все больше увлекается Инессой. Он постоянно очаровывается людьми – мужчинами, женщинами… Но к мужчинам я, понятное дело, его не ревную, с ними его связывают только общие идеи да разговоры. А вот с женщинами… Все же среди революционерок есть весьма недурственные кадры. Его никогда не интересовали просто красивые женщины. Володя любит, когда женщина умна, а если она еще и хороша при этом, то он обязательно обратит на такую внимание.
Инесса – умна и красива. Но мне кажется, она все же поверхностна в своей любви к революции. Уж слишком пламенны ее речи… Но она вполне образована и начитана, чтобы по всякому вопросу иметь свое мнение и отстаивать свою точку зрения. И есть в ней то, что оценит по достоинству любой мужчина, – взгляд. Ох уж этот взгляд, когда она смотрит на мужчин так, словно видит божество. Она именно так смотрит сейчас на Ильича: он для нее – идол! А это любого мужчину в восторг приведет. Каждое слово его ловит и смотрит, смотрит на него, приравнивая его к высшей силе!
Конечно, это не может не нравиться. Когда она только появилась, я думала, что Инесса быстро разочаруется в политике и в партии, но нет!.. Ее энергия настолько заразительна, и то, как она преподносит дело большевиков, заставляет новых людей присоединяться к нам. И если не считать того, что у нас образовался любовный треугольник, а со стороны кажется именно так, то все было бы очень хорошо. Инесса умеет быть внимательной и обходительной. Она и в хозяйстве мне помогала, и с работой Володе. Но она претендовала на его сердце, и мне хотелось, чтобы она исчезла из нашей с ним жизни. Я много перевидала женщин, которые приходили и уходили из-за своего поверхностного отношения к делу партии. Они быстро разочаровывали Ленина. Но Инесса и правда была другой…
И я хотела уйти. Хотела несколько раз, но Володя остановил. Сказал, что не сможет без меня. И я ему поверила и осталась. А как было по-другому? Я не представляла себе жизни без нашего общего дела и без мужа, конечно, тоже. А он в свою очередь не мог отказаться сейчас от Инессы. Я знала, что в некоторых партийных делах он доверял Инессе больше, чем всем остальным. И это можно было понять – ведь Инесса оказалась более опытной революционеркой, чем большинство наших товарищей, за ее плечами были тюрьмы и ссылка за Полярным кругом. К тому же, она оказывала неоценимую помощь в разных делах благодаря своему знанию иностранных языков.