Образ Домерщикова как-то сразу поблек в моих глазах. Напрашивался и другой горький вывод: человек, промотавший корабельные деньги, мог вполне стать героем досье господина Палёнова.
Но что он сделал с этими двадцатью двумя тысячами? Прокутил в ресторанах? Проиграл в карты? Присвоил? Ни на один из этих вопросов я не мог сказать себе "да", и вовсе не потому, что не знал точно, как именно распорядился он этой суммой, а потому что не верил, что такой человек, как Михаил Домерщиков - образ его сложился прочно! - способен на бесчестные поступки. Не верил, и все тут.
Ленинград. Март 1986 года
Я с нетерпением дождался возвращения в Ленинград Нины Михайловны. Узнав, что она чувствует себя более-менее сносно и может меня принять, отправился на Каменный остров с тайной надеждой, что это последний пункт моей гонки за архивом Домерщикова. Надежду эту подкреплял и вид дома - старинной постройки "под крепость", в таких стенах старые бумаги приживаются. И камин, переделанный в печь, обнадеживал меня, и потемневшая бронза люстры, и обе хозяйки комнаты - пожилая дочь и престарелая мать, одна - инженер-рентгенолог, другая - физик-педагог, - да и весь дух старой, петроградской еще квартиры, все, все сулило надежду на успех. Но… не может же везти бесконечно.
- Все бумаги Екатерина Николаевна сожгла перед отъездом в дом престарелых, - огорошила меня Нина Михайловна. - Лично у нас никаких дневников, писем, документов и даже фотографий не осталось. Мебель продали через комиссионку. Мебель хорошая была, старой работы, карельская береза… Трюмо, шкаф, бюро с маленькими ящичками… Да… Единственное, что осталось у нас от Екатерины Николаевны, так это вот этот чемоданчик.
Передо мной раскрыли ветхий чемоданчик вроде нынешних "кейсов", блеснули безделушки: хрустальные подставки под ножи и вилки, серебряная ложечка, медная пепельница работы Фаберже с вязью "Война, 1914 год", гипюровая вставочка с блестками, коробочка из-под сигар "Георгъ Ландау" со стеклярусом, бронзовые гномики на куске полевого шпата…
Мир вещей человека - это слепок его души. Передо мной лежали осколки этого слепка. И здесь, как и в бывшей квартире Екатерины Николаевны на Кирочной, отлетевшая ее жизнь немо продолжалась в этих вещицах…
- У нас больше ничего нет…
- Никаких бумаг и фотографий?
- Никаких…
- А в мебели, в бюро или в шкафу ничего не было? Вы ничего не находили?
Дочь с матерью переглянулись.
- А мы особенно и не осматривали… Может, что ж было…
Я не удержал горького вздоха и стал прощаться.
- Конечно, - рассуждал я вслух, - нет смысла и искать эту комиссионку… Адреса покупателей не регистрируют. Да и кто помнит, какую мебель привозили в магазин десять лет назад…
- Знаете что! - вдруг всполошилась мать Нины Михайловны. - Ведь в магазин ушла только часть мебели. А бюро, шкаф и трюмо были вроде бы проданы на киностудию "Ленфильм", как реквизит, но надо проверить… У меня, кажется, и телефон этой женщины сохранился… Вот он: Елизавета Александровна Тарнецкая…
Телефон старый, шестизначный.
Ни на что не надеясь, так, для сознания, что сделано все, что могло быть сделано, выясняю в справочной службе, которой за эти дни мой голос наверняка надоел, новый номер Тарнецкой, звоню…
- Мебель карельской березы? Да, есть у нас такая - шкаф, кресло, трюмо. Все это снималось в фильме "Звезда пленительного счастья" - о декабристах. Будете смотреть, обратите внимание - Наталья Бондарчук сидит именно в том кресле, какое вас интересует.
- Меня не кресло интересует… Знаете, в старинной мебели мастера иногда устраивали потайные ящички. Нажмешь на штифтик, ящик выскакивает, а в нем - бумаги.
Я думал собеседница моя рассмеется, но она ответила очень серьезно:
- Не знаю, как насчет ящичков, но бумаги в шкафу были - целая папка. Зеленого цвета. И бумаги, и фотографии каких-то моряков…
- Она сохранилась?!
- Ой, боюсь, что нет… Скорее всего, нет. Ведь лет десять почти прошло. Нет. Я сама потом искала ее. Выбросили. К нам ведь часто и книги старинные попадают, и бумаги. Накопится порядочно - выбросят. Или в макулатуру сдадут. Девчонки у нас молодые работают, для них это все - хлам. А зеленую папку я помню. Старинного вида. Она тоже в этом же фильме снималась. Ее даже набивать ничем не надо было. Пухлая.
- Вы хоть просмотрели эти бумаги? - застонал я в трубку.
- А как же! Прочитала все, как роман какой. Писал бывший моряк.
- Не Домерщиков ли Михаил Михайлович?
- Да. Он самый. Я даже домой ту папку носила, отцу читать. Он там много фамилий знакомых нашел…
- Ваш отец моряк?
- Нет. Но с кораблями был связан. Он специалист в области радиоантенн. На первом искусственном спутнике Земли его антенны стояли! Может быть, слышали - Алексей Александрович Тарнецкий?
- Нет, к сожалению, не слышал… А вы не припомните, о чем шла речь в этих бумагах?
- Точно сейчас уже не скажу… О японской войне, о кораблях, о походах… Но одно письмо мне очень запомнилось. Оно было адресовано Сталину. Домерщиков писал ему о своей судьбе, о том, что он, бывший морской офицер, остался верен своей Родине, не покинул ее в революцию и хотел бы применить свои знания и опыт на пользу народу, но ему всюду отказывают в месте… Он остался почти без средств к существованию. Письмо длинное, складное, написано литературно… Самое поразительное, что на нем черным карандашом - это я помню хорошо - была наложена резолюция Сталина: "Товарищу Наркому… Прошу разобраться и оказать содействие". Фамилия наркома польская. Год был проставлен не то тридцать шестой, не то тридцать восьмой… Да, интересной судьбы человек этот ваш Домерщиков…
Москва. Март 1986 года
Я уезжал в Москву с ощущением безмерной усталости. Должно быть, нечто подобное испытывают марафонцы, сошедшие с многокилометровой дистанции перед самым финишем… Все тщетно. Зеленой папки нет. Я опоздал, не успел выхватить ее из равнодушных рук… Начать бы поиск на год раньше. Теперь же следствие по делу "Пересвета" можно закрывать. Оборвалась последняя нить. Да нить-то не оборвалась, а просто привела она к пустоте, к черному провалу, к кучке пепла, к грудке измельченного бумажного сырья, в которую превратились дневники старшего офицера "Пересвета"…
Я лежал на верхней полке и находил утешение в прекрасной книге Мариэтты Чудаковой "Беседы об архивах".
"Понятие семейного архива должно, по глубокому нашему убеждению, войти в повседневную жизнь любого дома, где есть грамотные люди. Да, для того чтобы сохранять семейные документы, не нужно никаких специальных знаний, кроме умения читать и писать, и никаких необычных навыков, кроме элементарной аккуратности, которой обладает хозяйка любого дома, - умения более или менее поддерживать однажды заведенный порядок. Мы совсем не призываем хранить каждую бумажку - квитанции, старые расчетные книжки, товарные чеки и прочее. Во всяком случае, в доме должны сохраняться из поколения в поколение письма, дневники, фотоальбомы, любые мемориальные записи…"
Прежде чем закрыть для себя "дело о гибели "Пересвета"", я стал перебирать всех, кто мог хотя бы намеком объяснить эту неприглядную историю с казенными деньгами. Еникеев? Он далеко, в Тунисе, да и жив ли? К тому же жизнь Домерщикова он знал в самых общих чертах.
Палёнов? О, как бы он обрадовался еще одному факту, работающему на его версию!
Племянник, Павел Платонович? Он был бы обескуражен, спроси я его об этом, и только…
Кротова? Сестра милосердия с "Португали"? Как это мне сразу не пришло это в голову! Еще тогда, когда я уходил от нее, у меня было такое ощущение, что рассказала она далеко не все, что знала. Да и с какой стати исповедоваться ей перед человеком, которого видит впервые?
В один из субботних дней я заехал за Марией Степановной на такси и пригласил ее в то самое кафе "Столешники", куда она отнесла свои фотографии. Кротова страшно взволновалась, как всякая женщина, которой за полчаса до бала объявили о выходе в свет. Поначалу она стала отказываться, ссылаясь на годы и нездоровье, всячески вышучивая мое приглашение, потом выяснилось, что ей "не в чем ехать", что "она не успеет собраться…". Однако нашлось подходящее к случаю темно-синее платье, и таксист милостиво соблаговолил подождать у ворот "дома белоголовых".
В кафе мы прошли в подвальный зал "Москва и москвичи". Здесь на каждом столико горели свети, а разговор при свечах совсем не то, что беседа на солнцепеке или под электролампочкой…
Я рассказал о "Судном деле", о двадцати двух злополучных тысячах, о мучивших меня вопросах…
- Как?! - удивилась Мария Степановна. - Неужели вы об этом ничего не знаете? Мне казалось, вы знаете о Михал Михалыче все… Разве в прошлый раз я ничего не сказала?
- Нет, нет и еще раз нет!
- Ну тогда успокойтесь: я вам сразу скажу, те деньги он не прокутил и не проиграл. История довольно необычная, я считаю ее просто трогательной, но это уже дамские сантименты… А вот что было. Тогда, в девятьсот шестом, во Владивостоке случилось примерно то, что в "кровавое воскресенье" в Санкт-Петербурге. Войска стреляли в народ. Было много жертв. И в городе был создан комитет помощи пострадавшим. Вот туда-то Михаил Михайлович и отнес эти деньги. На "Жемчуге" он был ревизором, и ключ от корабельной кассы хранился у него… Понимаете, он был молод - двадцать четыре года! - он только что пережил позор Цусимы, позор бегства корабля в Манилу, фактически сдачу в плен, ведь интернирование - это сдача на милость другого государства. Когда же он увидел, как царские войска стреляют в народ, тут, как говорится, чаша переполнилась. Он говорил, что ему было стыдно носить на плечах офицерские погоны. Многие стрелялись… А он решил спасти честь корабля, хотя бы таким образом - передал корабельную кассу, как взнос в пользу жертв революции. Он как бы оштрафовал царское правительство на эти двадцать две тысячи, вернув их народу.
Конечно же, его отдали под суд. Но делу не стали придавать политическую окраску. Объявили его заурядным мотом. Подобные растраты на царском флоте случались нередко. Ну а он бежал из-под стражи, не дожидаясь суда неправедного. Ему удалось пробраться на судно, идущее в Иокогаму, оттуда он прибыл в Шанхай, а из Шанхая отправился в Австралию, зарабатывать на хлеб насущный… Так что на счет Михаила Михайловича черных мыслей не держите. Это был в высшей степени достойнейший человек. Официант сменил сгоревшую свечу. Разговор наш длился долго…
Часть вторая. Версия Людевига
Итак, зеленую папку с письмами и дневниками старшего офицера "Пересвета" можно лишь увидеть… на киноэкране, но открыть ее, увы, невозможно.
Значит, надо расстаться с мыслью, что бумаги Домерщикова прольют свет на тайну гибели "Пересвета". Значит, надо искать другой путь, но какой?
Для начала решил просмотреть все, что написано у нас о "Пересвете". Написано мало, одни и те же факты перекочевывают из книги в книгу, в том числе и версия подрыва броненосного крейсера на германской мине. Самым первым автором этой версии был не кто иной, как командир "Пересвета" Иванов-Тринадцатый, телеграфировавший в Морской Генеральный штаб на другой день после катастрофы: "Я почувствовал двойной удар мины, а затем взрыв". Вслед за этим "Пересвет" погиб… Более настойчиво он отстаивал свою версию в дневнике.
Иванов-Тринадцатый не допускал и мысли о диверсии, так как в этом случае вина за гибель корабля целиком ложилась бы на него: не обеспечил охрану крейсера в Порт-Саиде. Другое дело - подрыв на германской мине. Тут всю ответственность несут англичане: это они не протралили как следует фарватер, не организовали должным образом противолодочное прикрытие и т. д. Английское адмиралтейство не захотело брать грех на душу и ответило следственной комиссии, что все немецкие мины на подходах к Порт-Саиду были вытралены еще в октябре - ноябре 1918 года и что никаких подводных лодок в конце декабря - начале января в районе гибели "Пересвета" не обнаружено. Зато кайзеровский флот охотно записал на свой боевой счет гибель "Пересвета" и в книге Р. Гибсона и М. Прендергаста "Германская подводная война 1914–1918 гг." всплыл даже тактический номер немецкой субмарины - "U-73", - на минах которой мог бы взорваться русский линкор. Из этой книги тактический номер "U-73" перебрался в весьма авторитетную монографию К. П. Пузыревского "Повреждения кораблей от подводных взрывов и борьба за живучесть", выпущенную Судпромгизом в 1939 году, а уж затем, спустя девять лет, утвердился на страницах академической хроники "Боевая летопись русского флота", как бесспорный факт. Но дело-то в том, что факт все же спорный…
Глава первая. Младший штурман с "Орла"
Москва. Май 1985 года
Над Москвой грохотали горячие майские грозы - в пыльных бурях, в метелях тополиного пуха.
В самый разгар поисков нагрянул ко мне в гости веселый "флибустьер" Разбаш, давно уже ставший капитаном 1 ранга. Мы пили кофе, вспоминали поход в Тунис, Бизерту, вспомнили Еникеева… Я рассказывал о своих розысках, показывал фотографии Домерщикова…
- Постой, постой! - Разбаш хлопнул себя по коленке. - А ведь я о нем кое-что читал! И о гибели "Пересвета", и о Домерщикове… Попадалась мне в руки такая книга. "Аварии царского флота". Автора не помню. Но издавалась она до войны. Кажется, в Ленинграде.
Разбаш припомнил, что речь в книге шла о диверсии на "Пересвете" и имя Домерщикова упоминалось с весьма лестными для него эпитетами…
В тот же день я отправился в библиографический отдел Библиотеки имени В. И. Ленина. "Аварии царского флота" в каталогах не значилось. Я позвонил в Ленинград, в Центральную военно-морскую библиотеку, но и оттуда не сообщили ничего утешительного.
Разбаш клялся и божился, что название он не перепутал, что книгу он держал своими руками и читал своими глазами. Ее надо искать…
Поспрашивав этот раритет у букинистов, у всех своих знакомых библиографов, я через месяц бесплодных поисков засомневался в непогрешимости разбашевской памяти. Наверняка что-то исказил… Может быть, книга называлась "Катастрофы царского флота"? Или еще как-нибудь?
Я пересмотрел каталоги на слово "Катастрофы", но и это ничего не дало.
Однажды на родной Преображенке я просматривал в книжном магазине карточки книгообмена. Я глазам своим не поверил: на одной из картонок в графе "Меняю" четко, хотя и от руки, было выведено: "Аварии царского флота". В графе "Требуется" владелец заветной книги просил "любой том Дрюона", или "Современный датский детектив", или 10-й том "Библиотеки приключений".
Я даже не успел как следует обрадоваться, как обнаружил, что "Аварии" зачеркнуты, ибо какой-то счастливец уже принес взамен "любой том Дрюона".
Я узнал у продавщицы телефон бывшего владельца и позвонил ему. Увы, фамилию автора он твердо не помнил.
- Какая-то простая русская фамилия: то ли Ларин, то ли Илларионов…
Я просмотрел каталоги и на "Ларина" и на "Илларионова", но ни один из них не значился автором "Аварий царского флота".
Одно обнадеживало: книга эта реально существует. Я же своими глазами читал ее название.
Время шло, книга не находилась, и в конце концов мне стало казаться, что это полумифическое издание так же недосягаемо, как и зеленая папка, погребенная в недрах Ленфильма.
В тот раз я приехал в Ленинград по делам, никак не связанным с тайной гибели "Пересвета" и с судьбой его старшего офицера. Я уже свыкся с мыслью, что поиск мой не удался. В лучшем случае я смог убедить самого себя в том, что венский юрист весьма заблуждается насчет истинного виновника взрыва на "Пересвете". И только.
В праздники на ростральных колоннах пылают факелы. Я выбрался из автобуса на Стрелке, чтобы полюбоваться редкостным зрелищем и… оказался перед входом в Центральный военно-морской музей. Вдруг вспомнил, что давно собирался сюда, чтобы выяснить, кто такой Леонид Васильевич, которого Домерщиков упоминал в письме к Новикову-Прибою как общего друга, надорвавшегося при устройстве Морского музея.
Впрочем, теперь это можно было и не выяснять, дело, как говорится, закрыто, и крохотный штришок в биографии героя вряд ли мог дополнить ее чем-либо существенным. Вот если зайти спросить о книге?
На служебном входе меня остановил старичок с сине-белой повязкой на рукаве, какую носят на кораблях дежурные офицеры. Порядки в музее соблюдались флотские.
- Нет никого, - сообщил "дежурный офицер". - День короткий, все домой разошлись.
На всякий случай он снял трубку внутреннего телефона и позвонил в комнату научных сотрудников. Ему ответили.
- Ваше счастье, - кивнул мне старичок. - Борода на месте.
Вахтер и в самом деле напророчил мне счастье…
Я поднялся на этаж, заставленный стеклянными футлярами с моделями кораблей. Я шел, как Гулливер посреди лилипутной эскадры: справа, слева вздымались то мачты фрегатов, то трубы броненосцев…
Борода, как выяснилось с первого взгляда, была не фамилия научного сотрудника, а его достопримечательность: квадратно остриженная, она росла вперед, отчего походила на кус старинного испанского воротника. Этот высокий немолодой человек назвался Андреем Леонидовичем и представился главным хранителем корабельного фонда музея, то есть флагманом застекленной эскадры.
Я спросил его о том, зачем пришел: не знает ли он, кто из основателей морского музея носил имя-отчество Леонид Васильевич.
- Знаю, - улыбнулся главный хранитель. - Ученый секретарь музея Леонид Васильевич Ларионов. Чуть помедлил и добавил:
- Мой отец.
Сообщение это меня ничуть не удивило. За годы поиска подобных совпадений было немало. Я даже уверовал в магические круги, расходившиеся от имени "Пересвета" эдакими кольцами человеческих судеб…
- Тогда фамилия Домерщикова должна вам быть знакома.
- Михаила Михайловича-то? Боже, я помню его прекрасно! Это друг отца. Они учились вместе в Морском корпусе. Выпустились в один и тот же год. Вместе ходили в Цусиму. Только Домерщиков на "Олеге", а отец на "Орле". Оба после революции перешли на сторону Советской власти, оба хлебнули лиха в известные годы, но дружбу свою не растеряли… Они и родились в один год, и умерли в одно время - в блокадную зиму сорок второго. Оба с младых ногтей носили "матроски" и до седых волос флотские кители… Жили флотом и ушли из жизни с флотским же девизом: "Погибаю, но не сдаюсь!"