В ней найдете редкие издания и книги, которые положительно доказывают, что владельцы ее были люди образованнейшие. Сверх того там хранится и множество превосходных гравюр и эстампов; есть также и Физические инструменты, выписанные из Англии…. А Иван-Озеро, а Гурьево……. а Серебреные Пруды, а Поповка, а Сергиевское? Первое примечательно тем, что из озера, известного под именем Иван-Озера, вытекает на юг – Дон, на север – Шат. К сожалению, новейшие писатели сомневаются в том, в чем нечего сомневаться. Стоит только осмотреть местность, что бы убедиться в непреложности этой истины. Здесь производит значительный торг хлебом. Купцы на Иване-Озере все почти переселенцы из Венева. Они оставили родовой город по ничтожности его торговли. Гурьево, Саженки и Тятино (все Веневского уезда) замечательны по особенной промышленности их жителей. Отсюда вывозят камень в Тулу на значительный капитал. Загляните в тамошние каменоломни – и вы согласитесь, что каждая копейка им не даром достается. Всякую середу и субботу вы увидите целые обозы, тянущеюся по Тульской дороге, тяжелый груз которого составляет белый камень. Серебряные-Пруды принадлежат графу Шереметеву, где находится один из знаменитых конных заводов в нашем крае, и где каждый год продают с аукциона кровных лошадей. В селе Поповке с незапамятных времен была значительная ярмарка (23 Апреля), на которую съезжалось купечество из Тулы, Алексина, Серпухова, Каширы, Венева, Коломны, Бронниц и даже Москвы. Она переведена теперь в Каширу, но стоит того, чтобы о ней вспомнить. Последнее редкий не знает, кто проезжал из Тулы в Киев. Ссыпка хлеба на сумму чрезвычайно значительную составляет главный промысел жителей Сергиевского, принадлежащего князю С. С. Гагарину. В историческом сочинении не лишне бы было упомянуть и о разных заводах и Фабриках, находящихся в нашей губернии. Вместо того; чтобы описывать какой-то дворец, не лучше ли бы было описать заводы, принадлежащие графу В. А. Бобринскому и М. П. Глебову, заводы, на которых выделывается из свекловицы знатное количество превосходного сахара. Разве можно забыть такое же заведение иностранца А. А. Безваля, агронома, посвятившего себя на это полезное дело? Оно находится от Тулы в 16 верстах в сторону от Рязанского тракта в деревни Колодезной. К Безвалю приезжают люди известные, опытнейшие хозяева, взглянуть только на его отлично-устроенный свеклосахарный завод. Любопытно было бы также для читателя узнать, что на фабриках князя А. И. Горчакова (в Каширском уезде) и М. А. Пушкина (в Веневском уезде.) выделывается сукно, которое в достоинство и прочности не уступает иностранным сукнам. Обыкновенно с этих двух Фабрик поступает его в продажу тысяч на сто рублей каждый год. В Тульском уезде замечательны также медные заводы купцов: И. И. Белобородова и Ломова. Последнему принадлежит и бумажная Фабрика…. Но можно ли в беглом очерке указать вдруг на множество разнообразных предметов, оставленных без внимания сочинителем "Краткого описания"….
– Всего удивительнее, что автор его, безусловно, верить басне, основанной на предании, сказали мы. "В 1607 году, говорит он, осаждающие построили плотину на речке Воронке, чтобы затопить город и принудить тем сдаться осажденного Самозванца с его сообщниками". Помилуйте, да это дело невозможное, судя по местному положению Воронки. – Чтобы наводнить Тулу, надобно было прежде подумать о том, что Воронка тут же впадает в Упу, которой отлогие берега не позволили бы этого сделать, потом насыпать плотину с целую гору…. Для такой Египетской работы не достало бы ни времени, ни рук, ни искусства. Но если осаждающие действительно хотели затопить только луг и все пространство, по которому протекает Воронка, чтоб преградить всякое сообщению клевретам Самозванца, то и в этом случае они, как синица Крылова, наделали только шума, а море не зажгли.
Тут Тульский старожил не выдержал;
– Мардарий обещал нам прочитать какие-то историческая справки и замечания собственного сочинения, следовательно очередь теперь за тобой доказать справедливость твоего мнения относительно наводнения Тулы в 1607 году, которое ты так решительно отвергаешь, сказал старик, обращаясь к нам с полною надеждою завербовать и нас в собиратели Тульских древностей.
– Пожалуй, если вы того непременно желаете, отвечали мы. Но прежде посмотрим: далеко ли Мардарий ушел со своими Левеком, Леклерком и Сегюром….
– Дальше, нежели вы думаете, отвечал Мардарий.
– Хорошо, увидим.
– Увидать тут нечего, разве что услышите.
– Помни, что в следующую нашу беседу ты обязан прочитать нам твои исторические опыты, а что касается до нас, то это как-нибудь после, после….
– Не забуду…. честное слово….
– Это больше, нежели клятва при гробе….
– По крайней мере, не меньше….
– Верю – и молчу.
– Любя все историческое, начал говорить старик, я долго и постоянно волочился за двумя рукописями, из которых одна принадлежит купцу Грязеву, другая чиновнику здешнего оружейного ведомства. Первая под названием "О граде Туле". Она писана в четвертую долю листа, кудрявою, но крупною скорописью, и относится к царствованию Феодора Алексеевича. Памятник чрезвычайно любопытный. Кроме того, что известия ее о нашем оружейном заводе драгоценны в историческом отношении, она содержит в себе и многие другие известия, о которых и не догадывались наши историки. Вторая без заглавия, но ее смело можно назвать: "О провинциальном городе Туле", потому что сочинитель больше не о чем не говорить, как только о том, что делалось на Туле. Правда, в ней мало собственно исторического, за то она важна в отношении событий, современных ее автору, о которых он рассказывает с плодовитою подробностью. Сочинитель ее жил и писал в государствование Императриц Анны и Елизаветы – следовательно в самое любопытное гремя нашей истории XVIII века, потому что мы не богаты письменными памятниками этого периода. Это был какой-то подьячий, присланный из Петербурга в Тулу в качестве Фискала тогдашнего правительства (в 1737 году), то есть, от могущественного Бирона, который поручил ему секретный надзор за государственными преступниками, содержащимися в здешнем тюремном замке. Надобно полагать, что это была черновая его записка, потому что она писана небрежно, и везде носит на себе следы помарок. С Немецкою аккуратностью он записывал, например, в какой день и даже час водили арестантов в одну из башен крепости нашей для пытки. Подумаешь, что сочинитель сродни известному Желябужскому, которого рукопись недавно напечатали. Но в царствование Елизаветы этот самый подьячий находился, кажется, уже не в милости, и жил у нас под присмотром местного начальства. Мы, не имя своего летописца, могли бы почерпнуть из этого источника важные для нас сведения. Поврите ли, что мне стоило великих пожертвований уговорить владельцев сказанных рукописей об одной милости: позволить только посмотреть на их бумажное сокровище…. Я списал (при них) оглавления, перелистовал, прочитал несколько строк на некоторых страницах и…. больше я ничего не мог сделать.
Чудаки думали, что я имею дурное на уме, а именно; желаю зачитать их книги…. Что ты будешь делать с малограмотными, а сердиться на них грешно – они жалки.
Тульский старожил опять замолчал, и, по-видимому, расположился на продолжительный отдых в своем спокойном кресле; а мы воспользовались вакансиею и начали говорить.
– Вы напомнили нам о письме, недели две назад полученном нами от малограмотного, сказали мы, выдернув заметку из книги, лежащей на столе, близ которого тогда сидели. Надобно, прежде всего, объяснить нам обстоятельство, вынудившее малограмотного писать к нам. Покойный нотариус – полагаю, что и вы знали его – имел несколько рукописей, и одна из них возбудила в нас непреодолимое желание просмотреть ее попристальнее. Она писана отцом покойного нотариуса, жившем на белом свете сто двадцать лет, и умершем тому более полвека. Старец вносил в эту книгу все важные и неважные, государственные и частные события своего времени. Поэтому-то случаю, мы убеждали на словах и на бумаге владельца ее одолжить нам дня на три эту Тульскую летопись. Послушайте ж, что к нам пишет, между прочим, земляк наш. И мы, развернув письмо, начали читать следующее:
"Теперь я рассматриваю редкости, вам известные, и – увы! никак не могу их доставить вам. Решительно они писаны не для света! Есть примечания и выражения, достойные доброго камина – этого чистилища грехов бумажных. В одной из рукописей, о которой вы так беспокоитесь, находятся разные биографии, описанные путешествий и случаев, нравов и обычаев жителей Тулы; но все это высказано так, как только можно говорить одному с бумагой. Старина! Ведь тому прошло слишком сто лет, как эта книга существует. Позвольте же мне заняться кой-какой обработкой сей дисгармонии, и вырвав из нее некоторые внутренности, я буду иметь честь услужить вам этою рукописью".
– Вятич девятнадцатого века! вскричал Мардарий.
– Так-то погибли, может статься, от руки невежд и многие сокровища нашей старой письменности, прибавил Тульский старожил, устремив на нас печальные взоры.
Желая утешить огорченного старика, мы спросили его: А о рукописи адъютанта князя Потемкина или вы забыли?
– Напротив очень хорошо помню. Боур у меня с ума нейдет. Это также редкость: она – оригинальный документ, а подобная находка для любителей старины дороже денег. Но как ни любопытны такие исторические материалы, а они далеко уступают тому памятнику XVII века, о котором я слышал. Один небогатый гражданин, знающий толк в книжном деле, человеке более, нежели грамотный, уверял меня, что он не только видел, но даже имел сборник, писанный каким-то монахом Харлампием, называющим себя "окаянным душегубцем, опричником". (Заметьте – опричником). Одна половина этого сборника, писанного полууставом, в четвертую долю листа, содержит в себе отрывочные выписки из Нестора и его продолжателей без всякой последовательности; но другая половина начинается происшествиями с 1569 года и оканчивается 1614 годом. Оставив службу царскую, в 1579 году, Харлампий удалился в Веневскую обитель, чтобы в молитве и посте провести остаток своей жизни. Крепко сомневаясь в существовании такого необыкновенного явления в области нашей старой письменности, я, разумеется, хотел знать обстоятельные подробности об этом сборнике. Вот что рассказал мне благородный гражданин. Один Тульский купец, которого я Фамилию забыл, всякой год ездил с товарами на ярмарку в Венев-монастырь, упраздненный, как известно, в 1764 году, но в котором еще жили монашествующие до 1782 года, где и познакомился с Иеромонахом, а потом они находились уже в самых приятельских отношениях. Купец охотник был до книг божественных, и ссужал ими Иеромонаха. Вероятно, что и Иеромонах давал ему книги из книгохранилища своей обители, потому что сборник после смерти купца оказался в числе его собственности. Умирая, он оставил дела свои в худом положении, так что сын его переписался в мещане, и по скудности средств к жизни, уступил кому-то за безделку маленькую библиотеку своего отца. Новый владелец, не зная толка в рукописях, послал продать сборник на торг. Гражданин, который мне об этом рассказывал, купил его, но переезжал с одной квартиры на другую, затерял. Как ни правдоподобны такие обстоятельства, однако мне все что-то не верилось. Уже гораздо после сказанного времени, я случайно напал на след дополнительных известий о сборнике, след, который мало оставляет сомнения в его действительном существовании. Я слышал, что в Синодике упомянутой обители, который видели в нашем Предтечеве монастыре, находилось имя, "мниха Харалампия" с дополнением: "бывай опричь". Если все это правда, то мы лишились одного из драгоценнийших памятников, который мог бы решить важнейшие исторические вопросы, до сих пор остающуюся без ответа, как могила.
– А какие же это вопросы, например, которые мог бы решить Веневский сборник, если бы он и нашелся, дедушка Аристарх?
– Во-первых, опричник, писавший его, был не только современник! Иоанна Грознаго, но и участник в злодеяниях своего кровожадного повелителя. Раскаявшись в своих, может быть, неслыханных преступлениях, опричник уединился в пустынную обитель, где, приняв имя Харлампия, и высказал всю истину, вверив ее перу и бумаге, не боясь уже никаких последствий за свою исповедь, потому что он писал в 1614 году. Во-вторых, действительно ли был Иоанн IV тем, чем сделали его Таубе, Крузе, Гваньини, Курбский, Ульфельд и другие? Помнится, Каченовский (Каченовский не писал ни слова об Иоанне, а только поместил у себя в журнале статью Г.Арцыбышева. Ред.) и Арцыбышев взялись было оправдывать Грозного и порицать его непримиримых врагов, из которых трое носили довольно не благозвучные имена: ведь они были беглецы, изменники; но как ни ловко защищали адвокаты своего венценосного клиента, представляя убедительные доказательства своего беспристрастия и своей учености, опирающейся на факты, разработанные критикою, но это дело не получило тогда окончательного приговора наших повествователей, и оставлено впредь до рассмотрения. В-третьих, справедливо ли то обвинение, которое, переходя из века в век, из поколения в поколение, пятнает память одного из великих царей Русских – Бориса Федоровича Годунова? Обвинение, очевидно основанное на недоброжелательстве его современников, всегда почти подозрительном, и на слепом к ним доверии потомства. Прежде, нежели была написана И. Г. Р., Карамзин, стояв над могилою этого несчастного, но мудрого Государя, в Троицкой Лавре, сказал: "Что если мы клевещем на его прах?" – Потом в И. Г. Р. на первых же страницах первого тома говорит: "Историк не должен предлагать вероятностей за истину, доказываемую только ясными свидетельствами современников" – и, забыв слова, по-видимому, вырвавшиеся из глубины души его, везде делается уже строгим судьею, который только обвиняет. Я не согласен с г. профессором Устряловым, который сказал, что: "Редко злоба водила пером наших летописцев, лесть почти никогда". К сожалению, все они были…. легковерны, записывая то, что только слышали. В любом хронографе, например, вы прочитаете: "Многие же глаголяху, яко еже убиен благоверный Царевич Димитрий Иванович Углицкий повелением Московского Болярина Бориса Годунова". Глаголаху! Да мало ли что говорит народ: ему верить не возможно. Не даром гласит пословица: "Людская молва, что морская волна…". Показания современных летописей доходят до нелепости. Никоновская и Морозовская утверждают, что Борис Федорович не только был убийцею Св. Димитрия, но и отравил брата его, Феодора Иоанновича, то есть, своего благодетеля и шурина. Этого мало: они приписывают ему же и смерть Шведскаго королевича Иоанна, жениха Ксении. Несчастнаго Царя Русского, Годунова, некоторые обвиняли даже и в смерти родной сестры его, Царицы Ирины Федоровны…. После этого ясно, что мы не можем и думать о прагматической истории нашего отечества, и что сборник, о котором я заговорился, чрезвычайно был бы любопытен, по крайней мере, он не уступил бы "Сказанию Кошихина".
– Хотя Археографическая Комиссия старательно собирала из всех почти архивов письменные памятники для издания их в свет; но в некоторых хранилищах уездных городов, например, в городнических правлениях, по неизвестным обстоятельствам, осталось еще значительное количество свертков, сложенных в пирамиды, заметили мы. Конечно, для Русской истории не предвидится уже важных приобретений от этих уцелевших памятников, однако ж не лишнее было бы взглянуть оком наблюдательным в документы старых дел, быть может, забытые беспечностью и брошенные на произвол судьбы в сырые подвалы, называемые архивами. Любитель старины отечественной напрасно будет спрашивать там почтенных архивариусов снабдить его росписью и алфавитом, с помощью которых тотчас можно узнать достоинство документов…. На вопрос о них, он получит ответ в коротких словах: "Таковых-де не имеется". И вот любитель археографии находится, так сказать, в царстве бумажного хаоса, в море чернил, которыми, по времена оны, исписали разными почерками, похожими на узоры, длинные-предлинные столбцы! Без путеводителя, без всяких средств удовлетворить свое благородное любопытство, ему остается, во-первых: вооружиться стоическим терпением, и, во-вторых: читать все рукописи, находящиеся в архиве, а такая работа тяжела и убийственна, потому что из тысячи свертков, прочитанных им, едва ли окажутся десять особенно замечательных документов. Голые факты редкий как алмазы. Любители археографии это знают по опыту.
– Дедушка Аристарх, сказал Мардарий, насмешливо улыбаясь, если вы уже на старости лет такие волокиты за древностями, то не бесполезно бы было похлопотать вам около книжных шкафов наших богатых купцов, тех, которых называют старообрядцами.
– Старообрядцев, раскольников?
– Да, да.
– Плохая пожива, и хлопотать нечего: игра не стоит свеч, отвечал старик, махнув рукою. Что, вы думаете, хранится у них в книжных шкафах? Старопечатные книги, кое у кого есть хронографы, у некоторых, правда, найдете списки Нестора, харатейныя Евангелия… От первых я добровольно отказываюсь; хронографы хотя не лишены интереса, а в списках Нестора кое-что могло бы обратить на себя внимание знатоков древностей; да те, которым они принадлежат, ни за какие блага Мира сего не согласятся вверить мнимого своего сокровища кому бы то ни было. Теперь я сказал все….
– Как все! воскликнули мы. Вы упрекали других в литературной скромности, а сами прикидываетесь литературным смиренником? Нам хорошо известно, что и в ваших портфелях много вещей, в высшей степени интересных….
Улыбка авторского самолюбия скользнула по губам Тульского старожила, и физиономия его принесла самое приятное выражение.
– Терпение, господа, терпение! говорил он перекладывая одну ногу на другую. Я теперь не на шутку принялся за мои записки, и надеюсь, что скоро буду иметь удовольствие пригласить вас на чтение посильных трудов моих. Чем богат, тем и рад. По крайней мере, смею думать, что вы не задремлете, слушая современника Екатерины Великой, который много жил и много видел.
Старик не предчувствовал, что ровно через два года к нам присланы, будут пригласительные билеты….
Н.А. Село Торхово" Москвитянин, 1843, № 2.