– Заходите, заходите, у меня ужасная жажда! У меня сухо во рту. И еще я хочу подсов.
Сестра радостно расхохоталась:
– Ты выздоравливаешь! Ты говоришь!
Другая сестра прибежала с горшком и знаменитым чаем. Поменяли мне простыни быстро и эффективно.
– Я умираю?
– А попочка твоя холодная?
– Я думаю, что нет. Я не посмотрела!
– Ну, так нет, не умираешь!
Успокаиваюсь. Когда все процедуры кончились, сестра села на мою кровать.
– Вам нельзя сидеть на моей кровати.
– Перестань болтать глупости! Кто этот человек?
– Понятия не имею.
– Как это ты не знаешь, ты же с ним разговаривала?
– Он выглядит врачом…
– Это я сама поняла. Он, наверно, будет главным врачом больницы?! Людмила Александровна боится его до смерти!
– Я не заметила, что она боится.
– Ты можешь себе представить, что он будет начальником этой больницы? Он же жид!
– Что вдруг, не жид! Почему жид?
Мое сердце перестает биться.
– Дурочка! Я видела на его рукаве!
– Что вы видели на его рукаве?
– Желтую звезду. Правда, маленькую, но желтую звезду!
– Так что? – отвечаю и чувствую, что я начинаю дрожать. – А что такое желтая звезда, что она означает? Это звание?
– Ты не знаешь, что это такое? Это постыдный знак! Это принесли сюда немцы, чтоб они сгорели!
Мне было приятно слышать этот эпитет. Понимаю, что она хорошо поняла всю историю. До сих пор не нашла у нее кроме доброго сердца никаких других качеств.
– Почему вы думаете, что эта желтая звезда показывает такие вещи?
– Как, ты это не знаешь? У вас в Кишиневе не было жидов?
– Были, но их не называли жидами, а просто евреями.
– Ты из "лучших" людей! Видно. Наверно, богатая. Папа был врач!
– Так что? Быть врачом означает, что ты хороший?
– Кто учится в университете? Кто вообще учится? Тот, кто имеет воспитание!
– Моя мама не была врачом, но у нее было воспитание. Вы не врач, но у вас есть воспитание.
– Конечно, у меня воспитание! Что за вопрос?! Я училась десять лет и читала все книги, и Петя тоже.
– Кто такой Петя?
– А-а-а! Ты много потеряла! Ты обязана, знать кто такой Петя! Петя он мой сын! Мой единственный сын. Он большой. Ему минуло пятнадцать. Он тяжело работает. Я скажу ему, чтобы он пришел тебя навестить.
– Нельзя ему, из-за тифа!
– Дурочка! Через неделю у тебя не будет никакого тифа и ты вернешься в родильную палату.
– Я очень рада. Я думала, что вы меня выбросили сюда, чтоб я замерзла.
– Что ты говоришь, глупая девочка. Просто не было другого места!
– Были роженицы?
– Были и еще как! Что, ты не слышала криков?
– Нечего не слышала. Ветер так выл за окнами, я ничего другого не слышала. И кроме этого я все время хочу спать. Когда вы будете меня мыть?
– Через неделю!
– Ой, почему, почему? Так долго? Через неделю? Я хочу сейчас!
– Тут очень холодно. Ты еще простудишься! Мы не хотим воспаления легких, кроме всего! Ты держись. Тебя ждет то, что тебя очень обрадует!
Сердцебиение.
– Это что такое? – спрашиваю с подозрением.
– Ты увидишь!
– Нет, скажите мне, скажите!
– У тебя отрасли волосы. Если нет вшей и гнид, оставим тебе твои волосы, и больше не будем брить.
– Никаких вшей у меня нет. А где живет этот румынский врач?
– Ого, ого! Целую квартиру ему дали! Ему дали! Ты должна видеть своими глазами, сколько коробок с едой он привез, сколько чемоданов с вещами. Наверно, там и лекарства. И все это для него.
– Что за лекарства?
– Наверно, такие, каких у нас нет! И кроме всего он боится, что у нас нечего есть!
– Он прав, у нас нечего есть.
– Теперь еще хуже, Таня, гораздо хуже. Нет у нас совсем денег.
– Скажите, а есть у него печки?
– Ого, ого! В каждой комнате печка и все печки горят в тоже время. Чтобы он не простудился, этот жид!
– Перестаньте с этим дурацким словом, это противно!
– Никогда ты не слышала этого слова? Ты уже большая.
– А может быть и слышала, но не заметила.
– А какой он? – обратилась снова с вопросами. – А это что за человек?
– Как я знаю?! Он выглядит не менее испуганным, чем вы из-за него.
– Людмила Александровна ходит за ним, как маленькая собачка за хозяином! И даже наша главная Софья Федоровна, то же самое!
– Я думаю, что вы ошибаетесь. Она великолепно справляется. А сколько времени он тут?
– Четыре дня. Он сует свой нос повсюду!
– Он был в кладовой?
– Ясно, первым долгом. Ведь он румын!
– Он говорил с ним, ну, с кладовщиком?
– Подлец, удрал, испугался.
– А что, кладовая была пуста?
– Всегда она пуста. Там все "усохло".
– А что значит усохло?
– Он так говорит, подлец. Мыло исчезает – усохло. Сало исчезает – усохло. Мука исчезает – рассыпалась. Ну, ты понимаешь, что значит усохло.
– А он что сказал?
– Я не слышала, но сестра Вера говорит, что он орал и потребовал наполнить кладовую как можно скорее всем, что нужно для больных.
– Но у нас нет денег! – говорю я.
– Не бойся, не волнуйся, он и румын и жид! Деньги будут!
– Вы знаете, я вдруг проголодалась.
– Здравствуйте мои родичи! Слава богу! Ребенок голоден! – она меня целует. – Нет больше тифа!
Она выбегает, чтобы принести мне еду. Через час являются все. Три сестры, Софья Федоровна – главная, и Людмила Александровна за ней. Все они появляются с полными тарелками, питье и конфеты!!!
– Все это оставили тебе роженицы, они о тебе знают во всех деревнях вокруг, и они хотят возместить тебе за потерю родителей и тяжелую болезнь. А кроме всего не забывай, что теперь пасха и ты обязана начать рисовать на яйцах!
– Надо чтоб были яйца!
– Не бойся, на каждое яйцо, которое они принесут, одно будет для тебя.
– Я вижу себя погребенную под грудой яиц!– я смеюсь и плачу.
– Не надо преувеличивать, – говорит Софья Федоровна. – Пока я тут главная, я не верю, что могут быть груды яиц в каком-нибудь месте!
– Вы знаете, я так вас всех люблю. Вы теперь моя семья.
– А у тебя была большая семья? – спрашивает Вера.
Первый раз меня спрашивают о моей семье. Я молчу, а слезы текут у меня из глаз. Это первые слезы, которые я себе позволила после смерти родителей и бабушки.
– Не большая, но любимая. Пусть будет им земля пухом!
Сестры и врачи перекрестились и тоже уронили слезу.
14.
Рассказ еще не закончился. Он, в общем, только начался. Во всей больнице была суматоха. Все говорили о румынском враче. Не знали, кто он такой, но все верили, что его присутствие очень странное и очень опасное. Я смотрела на его лицо, когда старалась перевести для него слова Людмилы Александровны. Казалось, что он тоже очень стеснен. Этому человеку, наверно, было под сорок. Так я его видела, и казалось, что он никогда в своей жизни не попадал в такую ситуацию: играть роль румынского офицера с большими правами, в совершенно незнакомом ему мире, очень неясном и иногда подозрительном. Подозрение витало над его головой, в особенности в глазах сестер и Людмилы Александровны. Сегодня я уверена: больше всего, что он просто умирал от страха.
На его рукаве видна издалека, выделяясь, желтая звезда! Эта звезда была знакома мне, я не могла связать это с чем-то особенным. Наверно, я видела эту звезду на рукавах евреев в гетто Кишинева, но не имела понятия, что она из себя представляет. Этот человек интересовался всем, что происходило в больнице. Он задавал бесконечное количество вопросов о политических убеждениях персонала, и самое смешное, почему нет мужчин. Кладовщик не был в его глазах мужчиной! Людмила Александровна не совсем смогла ответить ему и обратилась ко мне по-русски:
– Танюшка, сформулируй этот ответ, пожалуйста, элегантнее.
Я старалась стушевать все, что она хотела, чтобы осталось в тумане. Например, то, что персонал думает о румынской армии и вообще об их власти. Он все-таки настаивал, чтоб ему объяснили, каким образом исчезают медицинские инструменты, пища больных и дрова для отопления. Ясно, что я не могла ответить на эти вопросы, а Людмиле Александровне было очень тяжело сказать мне, что передать ему.
Почти каждое утро входил этот врач в мою палату и мешал мне кушать мою скудную трапезу, которую приносила Элли. Мне было очень стыдно и неприятно есть в его присутствие моими отмороженными руками. Я его ненавидела за его отсутствие чувствительности и его грубый характер, например, залезать в жизнь больной девочки и морочить ей голову каждый божий день. Именно во время этого несчастного завтрака, единственной еды, которая была у этого ребенка. Он засыпал меня вопросами, на которые я не могла ему ответить, потому что у меня не было и малейшего понятия, о чем он говорит. А самое ужасное, он клал знаменитую тарелку хрустальной Элли мне на живот, тщательно вытирал мой стол-стул своим белейшим платком и усаживался там очень комфортабельно и давал мне понять, что он никогда оттуда не уйдет. Я со своей стороны очень хотела избавиться от него и главное, чтобы он дал мне возможность спокойно позавтракать. И кроме всего этого мне было очень важно, чтобы сестры не думали, что у меня с ним какие-то тайные разговоры. Я попросила сестру, чтобы она сказала ему, что мне нужен горшок, чтобы выбросить его из комнаты.
– Ты действительно хочешь горшок или это театр? – спросила меня она.
– Конечно театр. Я хочу, чтобы он ушел!
– Что он хочет знать?
– Все!
– О чем?
– Обо мне, о вас, о кладовщике, кто крадет, кто не крадет, как работают врачи, кто из пациентов приходит и откуда деньги в больнице.
– А как ты отвечаешь?
– Понятия не имею. Что я могу сказать? Абсолютно ничего не знаю! Вытащите его отсюда. Скажите ему что-нибудь… ну… например… что вы хотите переменить мне белье, например… что я должна получить укол.
– О нет, нет, нет, нет. Ни за что не укол! Он захочет тебе сделать укол сам и тогда мы погибли.
– Сестра Поплавская, я вас умоляю! Я устала, я голодна, я его ненавижу!
Странно – говорю себе сама, он ничего не чувствует, он ничего не видит. То, что мы абсолютно не хотим с ним разговаривать? Вдруг я все понимаю, наверно он послан шпионить за нами. Кровь застывает в моих венах.
Перед вечером, когда зажгли свет в больнице, свечи и керосиновые лампы, потому что электричество пока не работало – открывается дверь и золотая головка моей красивой Людмилы Александровны появляется на пороге с чудной улыбкой на губах:
– Можно зайти, Танечка?
– Да, да, заходите. Я вам все расскажу, я все знаю! Он шпион! Настоящий шпион! Армия послала его шпионить за вами и за Софьей Федоровной.
– Я не понимаю зачем, какая цель?
– Я не знаю что за цель, но мне совершенно ясно, что его послала армия посмотреть, что происходит у "нас" в больнице. Я понимаю, он думает, что мы продаем оборудование и лекарства в нашу личную пользу.
– Это даже очень прозрачно, но все-таки это еще не оправдывает его постоянное пребывание здесь? Кроме всех этих разговоров он даже не подходит к больным. Я думаю, что он боится заразиться.
– Трус, – я возвещаю. – Жалкий трус! Я больше не буду с ним разговаривать.
– Наоборот, Таня. Начни задавать ему разные вопросы о нем. О его семье, о его детях, о его происхождении.
– Вы хотите, чтоб я шпионила за ним?
– Давай не будем называть это громкими именами, но все-таки да, что-то в этом роде.
– Понимаю намек! Понимаю! Я буду Шерлоком Холмсом! – торжественно заявляю я.
Людмила Александровна брызнула смехом:
– Ты что-то особенное, моя девочка. Я знала, что можно на тебя положиться.
Она поцеловала меня в лоб и вышла из комнаты.
Однажды вечером, после традиционного чая, морковного чая с куском черного хлеба, заходит врач в мою комнату – не было роженицы – и спрашивает:
– Как ты думаешь насчет пойти ко мне кушать коржики и пить настоящий чай?
– Вы смеетесь надо мной?! Такого не существует, настоящий чай и еще коржики! Я не видела коржиков с тех пор, как я оставила Кишинев.
– Ты из Бесарабии? Как ты сюда попала? А когда?
Я молчу. Через минуту я отвечаю:
– Я не помню когда, я не помню как. Я была больна. Была война, бомбы. Все умерли, папа, мама и бабушка, все умерли?
– Кто-то их убил?
Я взорвалась от смеха. Он меня спрашивает:
– Почему ты смеешься?
– Вы забыли, что вы говорили раньше, что вы мне обещали?
– Что? Что?
– Ну, чай и коржики!
Он смеется.
– Я виноват. Я принесу коляску и перевезу тебя в мою комнату, там тепло, приятно, и я спрошу тебя кое о чем.
– Хорошо, – говорю я.
Он завез коляску в его комнату, открыл дверь и тепло и запах папирос окружили меня и оставили меня в полном недоумении. Было что-то знакомое в этих запахах. Он знал, что я соглашусь придти к нему! На столе все было приготовлено с самого начала, красивая коробка с настоящим чаем, я помню эту коробку из дому, китайская коробка! Горячие коржики, запах коржиков! Кто это ему печет? На больничной кухне? Что за лесть? У меня рот полон слюны. Он мне наливает настоящий чай, и от запаха у меня кружится голова. Я смотрю на застеленный белоснежной скатертью стол, на тарелочки с цветочками! "Боже мой! – думаю я. – Боже мой! Что теперь делать?" Рот у меня полон слюны, я не хочу, чтобы он видел. Я глотаю слюну. Он наливает мне чай, я онемела. Чай кипит. Я обжигаю губы. Я боюсь, что стакан выпадет из моих несчастных пальцев, и это будет ужасный стыд. Лицо моей мамы появляется у меня перед глазами:
– Сиди прямо! Не хлюпай, когда ты пьешь! Перестань плакать!
Я знаю, что мама права, но я не могу перестать плакать.
– Ты еврейка, как и я, – говорит он. – Правда?
Я молчу, не могу говорить.
– Я объясню тебе, – говорит он. – Все евреи из Бесарабии были рассеяны, исчезли и в большем случае были убиты. Тысячи детей как ты замерзли в снегу. От меня ты не можешь ничего скрыть. Я тебе не сделаю ничего плохого. Я не открою ничего никому. Я офицер в румынской армии. Я поставлен быть военным врачом в этой больнице, и абсолютно ничего не понимаю, что мне надо тут делать. Я вижу, что все меня страшно боятся, но я не могу объяснить им то, что я тебе говорю. Ты очень маленькая девочка, но у тебя "старая голова". Ты понимаешь гораздо больше, чем девочка в твоем возрасте могла бы понять. Я оставляю свой секрет в твоих маленьких несчастных ручках. Верь мне, что я ничего плохого тебе не сделаю.
– Я вам не верю. Вы румын, еврей не может быть офицером! Нет такого! Мой папа был врачом, и он не был евреем, только мужем еврейки, и его не послали в больницу на Украине, его убили пулей! А вас, вас послали с тонной еды и всякими яствами сидеть в несчастной больнице главным, офицером оккупации. Терроризировать нас и шпионить за этими несчастными людьми. Я их люблю!
Я кончила говорить с чувством победы. Человек сидел с опущенной головой с несчастным выражением лица, его чай остыл.
– Девочка – говорит он, – не суди меня так скоро. Это правда, что все эти роли я должен исполнить в этой больнице, но у меня нет никакого желания шпионить за этими несчастными людьми.
– Они засадят вам пулю в голову, если вы скажите им, то, что вы говорите мне.
– Да, – отвечает он. – Да. Кроме всего этого я еврей, и это ужасно! Я не знаю, как я вылезу из этого положения.
– Это ваше дело, – говорю. – Верните меня в мою кровать и скорее.
– Хорошо, а что с чаем и с коржиками?
– Как-нибудь в другой раз, – и мое сердце сжимается от жалости к потерянным коржикам.
– Я согласен, – говорит он. – Верну тебя в кровать, но никому не рассказывай о содержании этого разговора.
– Что за секрет, – говорю я. – У вас же на рукаве желтая звезда, все видели это.
– Я знаю, я надеялся, что они не поймут.
Я решила пойти на компромисс. Я понимаю, что надо с ним заключить договор. Что сказать и что не говорить, не смотря на презрение, которое я чувствовала. Оглядываясь назад, я вижу, что была маленькой перепуганной девочкой, которая пыталась справиться со своим жалким положением с помощью героических теорий, которыми полна литература. В сущности, я не поняла, как я должна себя вести. Результат был – дерзость. Румынский врач мне показался убогим, с его коржиками, с его настоящим чаем. Он меня не удивил, наоборот. Я все-таки хочу избавиться от него.
– Я тебя отвезу к твоей кроватке, в твою комнату, но я все-таки прошу тебя ничего никому не рассказывать о нашей беседе. Я сохраню твой секрет.
– У меня нет никаких секретов! Все, что вы говорите о себе, это ваше личное дело, то, что я говорю о моих делах, это мое, все! Вы согласны?
После некоторого колебания, он говорит:
– Я согласен.
Он протягивает мне руку и спрашивает:
– Друзья?
Я молчу.
Он отвозит меня в мою комнату и закрывает дверь тихо-тихо. После этого я плакала всю ночь.
15.
Прошло много дней. Доктор ко мне не заходил, только главврач проведывала меня несколько раз, чтобы посмотреть на состояние моих рук и ног. Я ее очень уважала и видела, что она находится под давлением.
– Как состояние моих ног!– спросила я. – Я могу уже ходить?
– Смотри, Таня, снаружи еще холодно, ветер и грязь. Не стоит туда выходить. Так что лежи в кровати, пока нет необходимости вставать.
Мое сердце сильно забилось. Я поняла, что что-то происходит за кулисами.
– Вас спрашивали власти о надобности содержания меня в больнице? И вообще интересуются моей судьбой и мною?
Она смутилась, и я замечаю, что ей не удобно. Я почувствовала волну тошноты, и сердце продолжало сильно биться.
– Да,– сказала она с сомнением. – Они хотели с тобой поговорить.
– Так почему они не поговорили?
– Они поговорили, но с румынским доктором. Сейчас связь с ними проходит только через него.
– Я уже не должна переводить?
– Пока он здесь, ты можешь быть спокойна.
– В каком смысле?
– Таня, ты задаешь слишком много вопросов! Пока ты в этой кровати, я отвечаю за тебя!
– Спасибо, но разве нет больше больных солдат?
– Есть. Но "он" о них заботится,– когда говорят о румынском враче, всегда употребляют только "он". – Скажи мне, Таня, ты с ним разговаривала?
– Да, он отвез меня в свою комнату, дал мне настоящий чай и даже коржики!
– Прекрасно! Я рада, что хотя бы он добр к тебе. Он рассказал тебе что-нибудь о себе?
– Нет, нет.
– Он сказал тебе, что он еврей?
Софья Федоровна не использовала слово жид.
– Почти нет, потому что я и не спрашивала.
– Что ты думаешь об этом человеке?
– Ничего особенного, он военный врач.
– Он добрый? Он приятный?
– Я знаю? Я не ела его коржики.
– Почему? Они не были вкусные? Мы выпекли их в нашей пекарне для него.
– У вас есть пекарня? – я спросила с возмущением. – И хлеб вы печете?
– Да, и хлеб.
– Тогда почему он так крошится?
– Ты не поймешь. Это зависит от составляющих. Сколько муки и сколько отрубей кладут в хлеб.
– Но, Софья Федоровна, почему кладут отруби в хлеб?