Пел он на русском языке. Мне показалось, что задрожали стекла в окнах зала нашего посольства. Естественная красота и сила его голоса поражали.
Самое сильное впечатление на Робсона производило то, что в советском обществе исчезает почва для национальных и расовых предрассудков.
– А у нас в Штатах, смотрите, – говорил он, – то выступления профашистов, то вылазки ку-клукс-клана.
При этом не стеснялся в выражениях, обличал американские власти, которые не принимают мер, чтобы пресечь преступления расистов.
Приходил Робсон в посольство и тогда, когда им овладевало мрачное настроение.
– Что случилось? – спрашиваю его.
А он рассказывал о всяких неприятностях, об историях, которые происходят с его друзьями только потому, что у них не белый цвет кожи.
Расизм во всей его мерзости пустил глубокие корни в США. Сам певец это ощущал на себе и с болью переживал, когда унижение человека по расовым признакам проявлялось по отношению к его друзьям. Прекрасным чувством – умением сопереживать с близким его беду, несчастье – обладал этот замечательный человек.
Понемножку он начинал учить русский язык сам. Был как-то случай: я прочитал ему стихи Пушкина, он попросил записать их на листе бумаги. А через некоторое время сам их мне читал уже по-русски. И шутил:
– В Америке еще не родились люди, которые могли бы переводить Пушкина. Великого Пушкина надо читать по-русски.
Американская реакция не прощала Робсону его прогрессивных взглядов, прежде всего доброго отношения к Советскому Союзу. Даже официальные власти мстили Робсону. Мстили за то, что он выступал против вопиющей расовой нетерпимости в США по отношению к негритянскому населению. Мстили за то, что он – талантливый певец, артист крупного масштаба, пользующийся широкой популярностью и за пределами страны. Мстили за то, что он – Поль Робсон.
Травили Робсона разными путями: в одном случае замалчивали его успехи, в другом – старались ударить по самолюбию. Он все это понимал, но, как человек волевой и твердый, до конца шел тем путем, на который встал еще в молодые годы.
То, что Поль Робсон вошел в историю как великий певец, хорошо известно. Но не так широко знают, что он был одним из образованнейших людей Америки. Робсон много читал и художественной литературы, и исторической. Однажды он заговорил со мной об Иване Грозном. Я спросил его:
– А что вы читали об этом человеке?
– Дело в том, что я слышал об этом царе России от нескольких человек. Как только заходила речь о Борисе Годунове, то, как правило, упоминали и Ивана Грозного. У них было много общих черт.
А потом он показал свои знания истории нашей страны:
– Эти цари были сильные, но тираны. И великий Пушкин в своем произведении не случайно вывел именно таким образом Годунова.
Меня тронуло это высказывание артиста.
– Есть опера, – сказал я. – Ее сочинил еще в прошлом веке великий русский композитор Модест Мусоргский. Она так и называется "Борис Годунов". И там прекрасная басовая партия царя.
Поль Робсон знал основательно английскую литературу. Шутил, что с Шекспиром он вообще на ты.
– Выдающийся драматург, – говорил певец, – вложил могучую силу в своего Отелло. Я так сросся с его образом, что бредил по ночам. Моя Эсланда шутя говорила, что опасается меня в то время, когда я готовлюсь к исполнению этой роли в театре. А я ее утешаю тем, что все же ни разу не пытался ее душить.
Во время этого разговора Эсланда Робсон стояла рядом и подтвердила, тоже шутя:
– Правда, такого не было.
– А знаете, – сказал Поль Робсон, – кажется, американские власти собираются лишить меня возможности выезжать за границу даже в краткосрочные поездки. Чувствую, что дело идет к этому.
Собеседник оказался прав. Запрет вскоре вступил в силу. Вот вам и права человека. А в Вашингтоне даже не ощутили никакой неловкости. Их спрашивали:
– А как же все это сочетать с пресловутыми американскими свободами?
Ответа не было. Причем не один Поль Робсон оказался объектом гнева властей.
В последние годы жизни Робсон был лишен возможности выезжать из США куда бы то ни было. Ему просто не давали разрешения на выезд. Это враждебное отношение распространялось не только на него самого, но и на членов его семьи.
Американцы, особенно негритянское население США, долго будут помнить талантливого, умного певца, великого артиста и патриота – Поля Робсона. А мы, советские люди, – доброго, честного друга и сторонника хороших отношений между двумя государствами.
Он любил обе страны, хотя и по-разному.
Обаятельная улыбка Чарли Чаплина
Меня всегда интересовало, что собой представлял Чарли Чаплин. То, что он великий артист, я знал с юношеского возраста, смотрел его кинокартины, когда еще не было денег, чтобы часто покупать билеты в кино.
Некоторые его фильмы демонстрировались в Гомеле на открытом воздухе, в саду. Я, как и некоторые сверстники, смотрел на экран через щели в заборе, которым был обнесен кинотеатр. Положение, конечно, крайне неудобное, но чудо кинематографа – он был тогда почти чудом – притягивало своим магнетизмом людей всех возрастов. Зрители понимали, что где-то в далекой Америке есть Чарли Чаплин, смешной и неповторимый.
К тому времени, когда мы прибыли в Вашингтон, Чаплин уже давно стал прославленным актером кино. На фильмах с его участием кинотеатры ломились от зрителей. Как только на афишах в очередной раз появлялся знакомый каждому американцу образ Чарли с усиками и в котелке, вокруг касс кинотеатров начинался ажиотаж.
Первая наша встреча состоялась на одном из официальных благотворительных мероприятий в Нью-Йорке, во время войны. Средства, собранные от него, шли в фонд помощи раненым воинам союзных стран.
Я стоял и разговаривал с каким-то дипломатом. В это время ко мне подошел знакомый по многим фильмам человек и представился, просто, но с очаровательной улыбкой:
– Здравствуйте, господин посол. Я – Чарли Чаплин.
Улыбка ему шла. Впрочем, она его редко покидала. Видимо, без нее он должен был бы еще доказывать, что он и есть Чарли Чаплин. Тогда во всех фильмах появлялся только "веселый" Чарли, "грустным" на экране он стал несколько позднее. В свою очередь представившись, я ему сказал:
– Вы знаете, не только я сам, но в нашей стране почти все, кто ходит в кино и понимает, что это такое, хорошо знакомы с вами. У нас, в Советском Союзе, до войны шли ваши фильмы "Огни большого города", "Новые времена"… Так что советским людям, особенно живущим в городах, известны ваши комедии. О них можно услышать прекрасные отзывы.
– Спасибо за добрые слова, – ответил Чаплин. – До меня уже много раз доходили вести о том, что в вашей стране зритель доброжелательно относится к моим картинам и ко мне.
– А когда советские люди узнали о ваших высказываниях против фашизма и в поддержку Советского Союза, то чувства симпатии в нашей стране к вам как к человеку еще больше возросли, – добавил я.
Далее мы повели речь о советском художественном кино. Чаплин заметил:
– Видите ли, с художественными кинокартинами советского производства я знаком сравнительно мало. Но то, что видел, дает основание считать, что тенденция в советском киноискусстве положительна. В ваших фильмах нет ничего гнилого и пошлого, а это говорит о многом.
Мне и находившемуся рядом со мной советскому дипломату В.И. Базыкину было, разумеется, приятно слышать эти слова Чаплина.
По ходу беседы я решил задать ему вопрос:
– Почему вы не ставите кинокартин по произведениям великих писателей западного мира? Например, Байрона, Гёте, Бальзака?
Имен американских писателей я сознательно не упоминал, так как не был уверен в том, что он не обращался к ним.
Чарли Чаплин свободно, без какой-либо скованности стал говорить:
– Американский зритель воспринимает на экране более живо такие вещи, которые создают настроение оптимизма в обыденной жизни, в общем, веселое настроение. Люди, когда идут в кино, как правило, хотят отвлечься от забот, им нужна разрядка. Пусть осуществить ее поможет даже выдумка. Но ведь в самой жизни есть множество несерьезного. На экране можно отразить только ничтожную частицу всего этого. О том, что это именно так, и говорит популярность моих фильмов.
Конечно, такой довод произвел на меня впечатление.
Говорил он без рисовки, без попытки прихвастнуть. Без опаски выглядеть неким бизнесменом в искусстве. Одним словом, он знал себе цену. Я увидел, что это человек умный, с деловой хваткой. У него имеются своя философия, свои принципы, которым он, кстати, и остался верен до конца.
Спросил я тогда у Чаплина:
– А читали ли вы таких русских писателей, как Толстой, Тургенев, Достоевский, Пушкин и Лермонтов?
Он сразу же ответил:
– Да, конечно. Я знаю "Войну и мир" Толстого. Знаком с некоторыми романами Тургенева. Читал Достоевского.
Он не упомянул названий книг. Потом, будто что-то вспомнив, сказал:
– Конечно, я слышал об именах Пушкина и Лермонтова. Но произведений их, к сожалению, почти не читал.
Чарли Чаплин умел так высказывать свое мнение, что ему нельзя было не верить. Никто еще не дал убедительного объяснения, почему так происходит: одного человека слушаешь и расстаешься с ним, не будучи убежденным, что ты выслушал правдивое сообщение, хотя не уверен и в обратном. С другим пообщаешься – и через какие-то таинственные каналы передается уверенность: тебе сказали правду.
Распрощались мы тогда с замечательным актером весьма тепло. Чаплин при этом сказал:
– Желаю вам победы.
Во второй раз мне довелось беседовать с Чаплином на дипломатическом приеме в Лондоне. Мы встретились как давние знакомые. Это было в то время, когда Чаплин уже уехал навсегда из Соединенных Штатов, но еще окончательно не осел в Швейцарии.
Отъезду из США предшествовала продолжительная кампания его травли и как человека, и как актера. Каких только ярлыков ему не навешивали! И многие в странах Запада удивлялись: как это – великий актер и вдруг неприемлем для американских властей? Почему именно в Америке травят его? Я задал ему "каверзный" вопрос:
– Кто же вы теперь – американец или англичанин?
Чаплин с известной долей юмора ответил:
– Пожалуй, правильнее всего – не американец. – А затем вполне серьезно произнес: – Меня и сейчас начинает тошнить оттого, что на мою голову недруги в течение нескольких лет выливали помои. А за что – не могу понять.
Мы отошли несколько в сторону от основной группы участников приема, и он продолжил:
– Судите сами, меня третировали за то, что я больше чем один раз женился. Но если это – преступление, то, наверное, надо было бы зачислить в категорию преступников многие миллионы американцев. Мне просто не повезло в этом отношении. Разве против меня кто-либо осмелится выдвинуть обвинение в том, что я поступил недостаточно гуманно в отношении одной и другой жены, с которыми разошелся? Нет, этого не было. Я уже наказан самою жизнью, а тут меня захотели наказать еще и мои недоброжелатели. Вы понимаете меня?
Он обращался ко мне, как бы ища сочувствия.
– Преследуют они меня за то, – волнуясь, рассказывал он, – что я придерживаюсь в своем искусстве определенных убеждений, которые ими не разделяются. Именно из-за этого я твердо решил уехать из США. Однако тут сразу же против меня было выдвинуто еще одно обвинение, причем если первое было чисто морального порядка, то это, второе, имело уже юридический и материальный характер. Мне стали предъявлять обвинение в том, будто бы я не выплатил полностью всех налогов с доходов, которые получил в США. Тогда мне стало понятно, что возможностей для отпора всей этой нечистоплотной кампании остается все меньше и меньше. Я, конечно, никаких законов не нарушал, но законы в США скроены так, что при содействии властей можно "утопить" совершенно невинного человека. Вот почему мне пришлось сказать Соединенным Штатам: "Прощайте!"
Чаплин посмотрел на меня и вдруг спросил сам себя:
– Зачем я вам все это говорю? – и тут же торопливо ответил сам: – Во-первых, потому, что уважаю честность вашей страны, хотя и не являюсь коммунистом. Во-вторых, потому, что знаю: вы никогда не позволите использовать в ущерб мне то, что услышали.
Я, конечно, знал, что его в определенных кругах США считали уже в течение длительного времени чуть ли не левым радикалом, чуть ли не коммунистом. Поэтому я честно ответил: – Не скрою, я тронут вашим доверием – доверием великого артиста. Хочу подчеркнуть, что готов только подтвердить правильность ваших слов. Мы, советские люди, руководствуемся своими моральными устоями, отличными от тех, которых придерживаются по ту сторону океана интриганы, плетущие козни против Чарли Чаплина.
На приеме, где мы беседовали, какой-то английский корреспондент нас сфотографировал. Этот снимок и сегодня напоминает мне о прекрасном киноартисте, об умном и обаятельном человеке.
Орсон Уэллс, перепугавший Америку
Орсон Уэллс. Это имя, пожалуй, кое о чем говорит современнику. Прежде всего американскому. Оно каких-нибудь полсотни лет назад сверкнуло как молния, а затем в области кинематографии стало неким факелом.
А дело обстояло так. Началось с того, что талантливый режиссер и сценарист создал для радио новаторские постановки, сначала шекспировские "Макбет" и "Юлий Цезарь", а затем в буквальном смысле сенсационную "Войну миров" по произведению своего однофамильца – англичанина Герберта Уэллса. Так пересеклись пути двух Уэллсов – родоначальника научно-фантастической литературы XX века и новатора в области радио, а впоследствии и кино.
В "Войне миров" описывалось фантастическое вторжение марсиан на Землю. Разница между романом английского писателя и радиопостановкой американского сценариста была значительной. У Герберта Уэллса марсиане высадились из своих космических летательных аппаратов – "цилиндров" в окрестностях столицы Великобритании, двинулись на Лондон и вскоре превратили его в гигантский вымерший город-призрак. Орсон Уэллс перенес все действие в своей постановке, звучавшей в эфире, да не куда-нибудь, а непосредственно в Соединенные Штаты.
Постановщик мастерски использовал все, чем успешно владели радиожурналисты. Здесь были и впечатления "очевидцев", случайно избежавших гибели, и репортажи "с места событий", когда комментатор сообщал леденящие душу "подробности", и экстренные выпуски новостей о "чрезвычайных мероприятиях властей", и, наконец, обращение к нации самого "президента Рузвельта", голосу которого умело подражал один из актеров. Президент призывал нацию к спокойствию.
Вот тогда-то и началась паника. Оказалось, что у репродукторов к моменту "речи президента" находилось тридцать два миллиона американцев. Большинство из них бросились на улицы.
Пришельцы из космоса, как утверждалось по радио, высадились близ Нью-Йорка и двигаются на город, круша на своем пути все и убивая людей.
Америку охватил ужас. Тысячи машин устремились из городов в направлениях, противоположных тем, откуда, по утверждениям радио, надвигались инопланетяне. Последовало много автомобильных аварий, а затем на дорогах образовались пробки. Паника разрасталась.
И только когда передача закончилась и об этом было объявлено, обезумевшие от ужаса радиослушатели стали постепенно приходить в себя.
Случилось это 30 октября 1938 года. Событие потрясло население Восточного побережья США. Американцы долго не могли забыть о человеке, который так напугал страну.
С другой стороны, этот эпизод показал также, какую огромную силу имеют средства массовой информации, как они воздействуют на психику людей.
Радиопостановку Орсона Уэллса перевели на испанский язык и в 1944 году повторили в Чили, приспособив к местной действительности. Результат оказался тем же – паника.
Трагическими оказались последствия той же радиопередачи в Эквадоре. Там дикторы объявили, что пришельцы из космоса движутся на столицу страны – Кито. Население, вооружившись, в страхе ждало вторжения. А когда передача окончилась и по радио заявили, что это всего-навсего инсценировка, разъяренная толпа с оружием в руках ринулась к зданию радиостанции и подожгла его.
Несколько радиожурналистов было убито и ранено. Только войска восстановили порядок.
И вот однажды, уже через некоторое время после этих в высшей степени странных событий, к нам в посольство пришел высокий, несколько склонный к полноте господин.
– Здравствуйте, господин посол, я – Орсон Уэллс!
– Здравствуйте, господин Уэллс!
– Поздравляю вас с национальным праздником и желаю победы Советского Союза в этой войне.
– Спасибо, – отвечаю.
Многие его узнают, особенно, конечно, американцы. Вежливо, с предупредительностью пожимают ему руку. Он отвечает тем же… Задаю Орсону Уэллсу вопрос:
– Жалею, что не наблюдал, какой ошеломляющий эффект произвела ваша радиопередача на миллионы американцев. Тогда я был еще в Москве, дома. Как это вам удалось создать по радио такое впечатление о вторжении марсиан?
Его ответ прозвучал просто:
– Я и сам не ожидал такого успеха от радиопостановки фантастики. Она и в самом деле повлияла на поведение массы людей.
Величавость его фигуры отчасти подчеркивалась и тем, что в руке он держал довольно внушительную трость. Хотя казалось, что она ему, собственно, и не нужна. Возможно, он и прихрамывал, но настолько незаметно, что мне лично показалось – носил он трость в силу какой-то привычки. Впрочем, спорить не буду, так ли это. Тем более что с тех пор прошло всего лишь. сорок пять лет.
Он привлекал большое внимание тех, кто пришел на прием, но сам вел себя спокойно, неназойливо, скромно.
После той знаменитой радиопостановки Орсона Уэллса вскоре пригласили в Голливуд, и первый же созданный им фильм "Гражданин Кейн" принес автору самую почетную у кинематографистов премию – "Оскара". По-новаторски для того времени, а шел 1940 год, лента рассказывала реалистическую историю взлета сильного и талантливого человека – самородка, а затем его крушения из-за честолюбия и алчности. Необычно тогда в фильме выглядело все – и изображение главного персонажа на экране где-то в глубине кадра, и рассказ о нем других героев, и сам монтаж кинокартины, на первый взгляд какой-то рваной, но, по существу, оказывавшей огромное эмоциональное воздействие на зрителя. Этот фильм впоследствии использовался как учебное пособие во многих киноинститутах мира.
– Он – как учебник, – говорил мне наш знаменитый кинорежиссер Сергей Аполлинарьевич Герасимов, имея в виду фильм "Гражданин Кейн" Орсона Уэллса.
Напористый, темпераментный, со своим видением жизни, Уэллс очень скоро вступил в конфликт с продюсерами Голливуда. Ссора привела к разрыву. Он начал ставить фильмы сам. В Марокко отснял "Отелло". История венецианского мавра на экране в интерпретации Уэллса завоевала главный приз на самом именитом в Западной Европе кинофестивале – в Каннах и по сей день считается лучшим рассказом об этом шекспировском герое средствами кино.