Надо отметить, что Баку в те времена представлял особое сообщество людей. Не знаю, был ли еще в стране такой интернациональный город, в котором возникла бы единая для всех новая городская национальность - бакинец. Это уже после войны появились вирусы шовинизма, давшего толчок серьезной болезни общества, социальному раку. По стране расползался национализм. Катализатором его служил принцип "старшего брата", брошенный усатым вождем. Сталин точно знал, чем разделить страну, чтобы властвовать всласть. И то, корни интернационализма в Баку были столь сильны, что в начале 1953 года, когда народ содрогнулся от "преступлений врачей-убийц, задумавших извести всех руководителей государства", когда по всей стране возникали митинги с требованием изолировать евреев от общества, - в моем белом городе сохранялось дружелюбие и теплота. Я же помню это время, я был студентом второго курса геолого-разведочного факультета, взрослым человеком я был, все понимал.
Подобно больному, который знает диагноз и вглядывается в лица докторов, надеясь уловить искру надежды, я вглядывался в лица людей, что окружали меня, а воспаленная кожа любое прикосновение принимала как боль. Но все было, как всегда, никакой фальши - друзья оставались друзьями, недруги - недругами, толпа - толпой. Никаких пережимов, все, как всегда. Тем не менее антисемитизм уже пробуждался во всей своей красе - государственный, тяжелый, близорукий. Появились ограничения, нормы, за которыми строго следили люди из первых (!) отделов. Правда, в Баку антисемитизм был каким-то "мягким", не воинствующим, в силу особых, неформальных отношений между людьми. А жизнь ухудшалась, радужные горизонты, которыми заслоняли годы войны, все отодвигались и отодвигались. Порох же надо держать сухим. Лучший порох, историей доказано, - национализм и особенно антисемитизм. Верняк!
А пока 1941 год. Отец, не дожидаясь повестки, добровольцем собрался на фронт. Вернулся он в сорок пятом с осколком в легких, полученным на Малой Земле под Новороссийском и залеченным в каком-то госпитале.
Но вернулся не в театр. Из материальных соображений отец поступил на сажевый завод на должность слесаря по газу. Такая вот судьба…
Через два дня на третий отец вставал в пять утра и ехал на завод, где командовал дюжиной газовых задвижек, регулирующих подачу сырья для производства сажи, основы резиновой промышленности. Через сутки он возвращался. Усталый, потухший, с крупицами сажи, въевшейся в поры его белой, нежной кожи. Платили ему немногим больше, чем в театре: едва хватало на неделю сносной жизни. И мама по-прежнему волокла нелегкий семейный воз, работая кассиром в магазине. Отец пытался подрабатывать, брал подряд у цеховиков на сборку фибровых чемоданов. И дня два из нашей квартиры раздавалось робкое постукивание молотка. Соседи терпели, соседи понимали. Что делать, собачья жизнь, если такой человек, как Петр Александрович, должен крутиться, чтобы заработать копейку. А спекулянтка Марьям шептала после особо громкого стука молотка: "Вай мэ! Лучше бы он для себя чемодан сделал, уехал в Израиль!" А было это в конце сорок восьмого года. После признания Советским Союзом государства Израиль. А признав, выпустили несколько десятков семейств желающих - наиболее дальновидных и отчаянно смелых; некоторые из них сбились с пути и вместо Ближнего Востока попали на Дальний Северо-Восток, пополнив контингент исправительно-трудовых лагерей. Но тут уж кому как повезло…
Появление на карте мира крохотного государства евреев осложнило жизнь и моему отцу. Особенно воспряла бабушка Мария Абрамовна, женщина мудрая, многоопытная. Вопрос ребром она пока не ставила, но сеть плести начала, подготавливая почву. "Это разве виноград? - говорила бабушка, возвращаясь с рынка. - Вот в Израиле виноград так виноград!" - "Ничего подобного, - наивно возмущался отец. - Лучше азербайджанского винограда "шаны" нет нигде!" - "О чем ты с ним разговариваешь?! - вступала мама, которая обычно была на стороне бабушки. - Что он пробовал в жизни слаще морковки?!"
Отец стихал, на два фронта ему воевать было сложно. И тут еще начинал тявкать я, открывая третий фронт. Я пользовался случаем, чтобы "срезать" отца и мелко отомстить ему. За то, что семья считала каждый грош, за то, что отец приходил с работы черный и жалкий, за то, что с фронта он не привез никаких трофеев, даже губной гармошки. Ничего. Кроме нескольких медалей и осколка в легком. Я еще не понимал, что ранение мой добрый, мой дорогой папа получил на Малой Земле, воюя санинструктором в батальоне знаменитого героя Цезаря Куникова, а потом, после госпиталя, продолжал воевать в рядах 14-й армии, которую так прославил в своих воспоминаниях о Малой Земле бывший генсек Леонид Брежнев. Мне было пятнадцать лет, я многого не понимал, хотя в таком возрасте пора бы и понимать. Представляю, какой болью в сердце отца отзывалась моя волчья, злая обида. Мой родной, любимый человек, прости меня за то, за что я сам себя простить не могу!
Итак, отец читал детективную повесть "Янтарная рыбка", заслонясь ладонью от бьющей в глаза яркой лампы. А пятнадцатилетние сочинители - я и Алеша Айсберг - слонялись по квартире, разговаривали шепотом и, не выдержав напряжения, ушли на бульвар прошвырнуться. Чинно, с достоинством, как подобает нормальным писателям…
Немало знаменитостей бродило до нас по аллеям бакинского Приморского бульвара. Маяковский! Мой отец видел Маяковского и, более того, хранил его записку на имя директора Клуба железнодорожников, написанную поэтом по просьбе моего отца, старосты кружка молодых пролетарских писателей: "Пропустите восемь штук ребят на вечер поэта. Денег у них нет и не будет. Маяковский". Записка долго хранилась, потом куда-то исчезла. Отцу повезло и на встречу с Есениным. В дальнейшем Есенин вспоминал о своем времяпровождении в Баку, но упомянул одного лишь Шагина, руководителя местного Союза пролетарских писателей, хотя отец и Шагин были неразлучны при встрече с поэтом, да и вообще по жизни - литературному гусарству в молодости. Отец очень переживал, читая эти строки. "Мы гуляли вместе, - огорченно говорил он. - Митька Шагин даже чуть отставал. И переспрашивал меня: что сказал Есенин? А в духане, у Девичьей башни, так вообще сразу напился и отпал". - "Вот этим-то он Есенина и приворожил, - объясняла мама. - Алкаш алкаша видит издалека".
Кто еще утюжил подошвами теплый асфальт Приморского бульвара? Знаменитый Михаил Жаров, киногерой сороковых-пятидесятых, бывший актер Бакинского театра русской драмы. Или Фаина Георгиевна Раневская, артистка того же театра в конце двадцатых, до переезда в Москву… Кое-кого я видел сам, к примеру Александра Фадеева. Знаменитость выступала в Академии наук на юбилее азербайджанского классика Низами. Молодое, почти юное, розовощекое лицо знаменитости контрастировало с совершенно седой шевелюрой. Из доклада знаменитости однозначно следовало, что именно Низами был предтечей коммунизма. Зал сочувственно аплодировал. И я вместе со всеми… Еще по бульвару шастал сухонький старикан в чесучевом костюме и белых сандалиях. Говорили, что это не то брат, не то дядя самого Ландау. Того самого Льва Ландау, бакинца, нобелевского лауреата по физике. Впрочем, и сам Нобель грелся под жарким апшеронским солнцем. До сих пор на фронтоне одного красавца дома бурым кирпичом выложена надпись: "Братья Нобель"…
Теплый вечерний ветер гнал с моря солоноватый запах нефти. Ветер перебирал узкие листья олеандров, трогал пунцовые тюрбаны цветов и морщил звезды, щедро разбросанные над Приморским бульваром. Где-то вдали, в сизой сутеми моря, громоздилась Бухта Ильича, искусственный полуостров, "дедушка" знаменитых рукотворных морских островов Нефтяные Камни. Бухту Ильича соорудили по проекту слепого инженера-нефтяника Павла Николаевича Потоцкого. Он ходил по стройке с мальчиком-поводырем и руководил строительством. Умер Павел Николаевич в 1932-м, за год до моего рождения. И похоронили Потоцкого на морском промысле, у основания первой морской буровой… Вообще-то первую в мире нефтяную скважину пробурили именно в Баку, в 1848 году. А до этого рыли колодцы и черпали нефть ведрами, отправляя в бурдюках и бочках по Волге в Россию. Рыть было где: ткни в землю палку - ударит фонтан. Правда, так было во времена венецианца Марко Поло. Он писал: "До сотни судов можно зараз нагрузить тем маслом. Есть его нельзя, а можно жечь. И мазать им верблюдов, у которых чесотка и короста". И первые нефтяные короли появились именно в Баку: Тагиев, Ротшильд, те же братья Нобель. И первые нефтяные авантюристы. Известна была история, как один такой предприимчивый человек купил землю в надежде на будущий нефтяной фонтан. Но сколько он ни копал, нефти нет. Было и такое, хоть и редко. Не повезло бедняге. Как государству Израиль: вся земля вокруг пропитана нефтью, а на территории Израиля - шиш с маслом. Так вот, наш невезучий предприниматель ночью подвозит к выкопанной яме бочку с мазутом. И выливает. А утром распускает слух, что нефть нашлась. И тут же, не мешкая, продает эту яму за большие деньги, а сам ударяется в бега.
История послужила нам с Алешей основой детективно-авантюрной повести "Янтарная рыбка", приговора над которой мы и ждали, слоняясь по городу… Алеша нервничал. "Слушай, - говорил мой соавтор, - почему ты считаешь, что твой отец разбирается в настоящей литературе? Если он гулял по бульвару с Маяковским и Есениным, это еще ничего не значит. Мы же не какие-нибудь там поэты!" Я вздохнул и еще раз напомнил своему соавтору-подельнику, что мой отец в литературе - человек не случайный. Что он сочинил целую картину к знаменитой пьесе "Человек с ружьем" классика советской драматургии Николая Погодина.
А дело было так. Режиссер театра Грипич в своих творческих поисках ощутил нехватку связующего звена в пьесе Погодина и, робея перед именитым драматургом, предложил своему завлиту дописать недостающую сцену. Что отец и сделал. И отправился к Погодину в Кисловодск - там классик набирался сил перед новым классическим броском. Погодин ознакомился с написанным, угостил отца арбузом и включил эту сцену в канонический текст своей пьесы. "Понял?! - сказал я своему подельнику Алеше Айсбергу. - Погодин не дурак, он не стал бы допускать в свой текст плохо написанную картину. И угощать отца арбузом. Люди подумают: ай да Погодин, что он такое там написал?!"
Мы вернулись домой. Отец пил чай вприкуску. И из блюдца. Кстати, эта привычка передалась мне, я нередко ловлю себя на том, что наливаю чай в блюдце. Кроме того, я очень похож на отца внешне, и с годами все больше и больше, даже сам ощущаю, как ни странно…
Мы вернулись домой и сели на тахту в ожидании приговора, искоса поглядывая на большую общую тетрадь в синей дерматиновой обложке, что лежала на краю стола.
Несколько раз из кухни с нетерпением во взоре выглядывала мама. Отец продолжал пить чай. Блюдце за блюдцем.
- Палач! - не выдержала мама. - Открой рот, скажи детям слово.
Отец отодвинул блюдце, перевернул стакан вверх дном и положил на него огрызок желтоватого сахара - сахар варили из сахарного песка из-за острого дефицита рафинада.
- Так, - проговорил отец. - Я не говорю об орфографических ошибках, их гораздо больше, чем слов…
Я передернул плечами. Начисто повесть переписывал я, а с орфографией у меня были некоторые проблемы. Утешало то, что многие знаменитые писатели тоже были не в ладах с орфографией…
- Второе, - продолжал отец. - Кто из вас написал эпизод, в котором герой… как его звали?
- Товарищ Мамедов, - подсказал я.
- Кстати, это уже говорит о вашем вкусе: "товарищ Мамедов"!
- Правильно назвали, - не выдержала мама. - Хотела бы я посмотреть, кто бы взялся напечатать повесть, героем которой был бы товарищ Рабинович!
- При чем тут Рабинович?! - вскричал отец. - Есть более благозвучные для читателя фамилии, - и, помолчав, продолжил: - Хорошо… кто написал сцену, в которой товарищ Мамедов узнаёт, что его сосед видел, как пустую яму наполняют мазутом?
Мы молчали. Непонятно, куда клонит отец, и наш авторский союз виделся нам крепостью, занявшей оборону.
- А кто написал эпизод, в котором советский контрразведчик в Бразилии выходит на след шпиона? И почему в Бразилии растет тутовник?
В комнате стояла долгая тишина ожидания, изредка прерываемая вздохом мамы: "Палач!"
- В Бразилии все растет, - веско вставил я.
- Но почему наш апшеронский тутовник? - не отвязывался отец. - Других деревьев нет? Конечно, из всех деревьев вы знаете только тутовник. Весь двор загажен раздавленным тутом… Так вот, должен вам сказать, что я с интересом прочел повесть, - продолжал отец, не обращая внимания на вздох облегчения и восторга, что донесся со стороны тахты. - Но почему я читал повесть с интересом? Меня не оставляло изумление от мысли, что два здоровых молодых человека могут сотворить с безответным листом бумаги… Впрочем, тот из вас, кто написал эпизод с ямой и мазутом, еще может на что-то надеяться. А тот, кто послал героя в Бразилию, должен бежать куда угодно, едва завидев письменный стол. Мой совет!
Первый эпизод, с ямой и мазутом, написал Алеша Айсберг, второй, бразильский, написал я…
В начале записок я решил оттолкнуться от временного порога ответственной взрослой жизни мужа и отца, от 1958 года. К тому же отдаленные годы детства и юности в памяти потускнели. Но сейчас мне кажется, что важны не столько конкретные факты, связанные с давними событиями, сколько сегодняшнее отношение к тем событиям. Жизнь, как это ни кощунственно, оценивается потерями, что подобно дорожным столбам размечают жизненный путь, придают смысл существованию. Неполно прожил человек, если ему не о чем тосковать, некого вспоминать, который забывает о потерях. В той далекой жизни у меня было два друга - Изя Арнопольский и Рома Эйдельман. Оба моих друга ушли из жизни. Изя тяжело болел, а Рома погиб в автокатастрофе. Во взрослой нашей жизни друзья возникают реже, чем в детстве. В детстве труднее скрыть свой характер, свои поступки - детство импульсивно, простодушно. С годами же нас нередко направляет расчет и корысть, что заставляет строить отношения хитростью и притворством. Это исключает искренность - основу истинной дружбы. Возможно, поэтому так трепетны отношения, что сложились в детстве и юности.
Нас было трое, и мы дружили. Готовили вместе уроки, репетировали концертные выступления на школьных вечерах: Изя и Рома пели, разыгрывали забавные школьные ситуации, я аккомпанировал на рояле (бабушка все-таки своего добилась). Школьники города нас знали. На одном из школьных вечеров нам приглянулись две девочки. Мы их поделили между собой, благо у Изи подружка уже была. Я, ветреный шалопай, отнесся к этому знакомству без особой пылкости, а Рома - всерьез: он удивительно серьезно ко всему относился. Рома пронес эту любовь через всю свою недолгую жизнь - цельная натура. Мастер спорта по волейболу, душа любой компании. И впрямь Бог призывает к себе лучших. Инженер-нефтяник, полковник, Рома стал крупным специалистом по ликвидации пожаров на нефтяных скважинах. Люди его профессии - элита пожарного дела, требующего и личного мужества, и точных знаний. Пожар на нефтяной скважине сродни извержению вулкана. Случается, скважины горят годами, нанося непоправимый экологический вред и огромные материальные потери. Поэтому такие специалисты, каким был мой друг, за рубежом ходят в миллионерах и весьма известны. Рома не был миллионером, но был известен. В тот роковой день его вызвали на гашение пожара в Туркмению, в Небит-Даг. Он ехал со своими помощниками в вездеходе. Какие в пустыне дороги? Как на воде. Неожиданно появляется бетономешалка и врезается в вездеход, точно в то место, где сидел Рома. Мы с Изей осиротели. А через несколько лет ушел и Изя, балагур, затейник и, кстати, управляющий крупным нефтепромысловым хозяйством в Белоруссии…
Прекрасные две жизни. Я же ищу сюжеты в каких-то чужих судьбах. Почему бы мне не описать жизнь близких людей? Не получится. Для того чтобы написать правдиво, убедительно, мне кажется, надо не все знать о том, о ком пишешь. Тогда и появляется чудодейственный манок, следуя за которым ты вовлекаешь и читателя. И в мировой литературе не часто встретишь произведение, в основе которого без всяких прикрас и домыслов, без всяких придуманных ситуаций лежит судьба конкретного человека. За исключением документальных произведений. Да и те нет-нет да и соскальзывают в капкан завлекательности.
Известна история о том, как Бальзак, услышав разговор мужа и жены, идущих с какой-то вечеринки, жадно внимал их беседе на бытовые, рыночные, семейные темы, даже стал свидетелем их ссоры и примирения. Он как бы воплотился в третье действующее лицо уличной встречи. Но когда попытался перенести на бумагу все "как есть", получилось скучно. И Бальзак создавал мир по своим законам, не менее убедительным, чем подсмотренные в жизни. Этим фотография отличается от художественного полотна. Фотография - факт, полотно - фантазия. Если полотно сливается с фотографией, становится неинтересно. Важно сохранить между ними промежуток, глоток, вмещающий как бы "вкус вещи", тот внутренний подтекст, который не сможет проявить никакая самая превосходная фотография…
Мне сегодня кажется, что то, далекое уже время юности и детства было без забот. Но тогда, в той жизни, забот хватало, и предостаточно. Особенность лишь в том, что тогда я не был в ответе за другие жизни, а по мере наслоения годов стал. Ответственность за другую жизнь - огромная психологическая нагрузка. Отношение к ней разное. Одни принимают ее с мазохистским упоением, идут на жертвы, другие разрубают этот узел разводами, отречением и даже самоубийством.
Вероятно, со стороны восхищала и удивляла степень жертвенности, которую приносили мои родители, сохраняя семейный союз, чтобы уберечь меня и сестру. Жили они между собой неладно: сказывалось и отсутствие материального достатка, и противоположность характеров, и, отчасти, разный интеллектуальный уровень. Но это только со стороны. Ибо, убежден, несмотря на бытовые дрязги, они любили друг друга. И через пятнадцать лет после кончины отца мама вспоминала его так, словно между ними никогда не пробегала черная кошка. Перед своей смертью, в забытьи, она повторяла его имя…