– Хорошо, мсье Марешаль, на сколько вы могли бы поднять наши гонорары? – спросил Цельмейстер.
– На пять процентов.
– Мне смешно это слышать. Я просто сейчас умру от смеха. Эти пять процентов вы можете предложить заезжим фокусникам из итальянского цирка…
– Десять процентов! – рявкнул директор.
– Что же… я думаю… – начал было Эрих Ганусен, но Цельмейстер тут же перебил его:
– То, что вы думаете, расскажете своей жене… Я прошу, нет, я требую пятнадцать процентов, мсье Марешаль, и сильно боюсь, что Мессинг, когда проснется, поколотит меня за мою уступчивость.
– Хорошо, пятнадцать. Но вы должны будете дать еще пять концертов.
– Три, – сказал Ганусен. – В начале месяца мы должны будем выступать в Берлине.
– Вы можете торговаться в другом месте, чтоб вас черт побрал всех, вместе взятых? Как вы мне все опротивели… – тихо проговорил Мессинг, не открывая глаз.
Его услышали, замерли, потом один за другим на цыпочках вышли из кабинета, бесшумно прикрыли дверь.
Мессинг лежал с закрытыми глазами, сложив руки на груди, и походил в эти минуты на покойника.
…Дальше все случилось так, как и предсказывал директор театра Марешаль. Публика штурмовала театр почище, чем Бастилию во времена Великой французской революции. Газеты просто захлебывались от восторга… "Потрясающие психологические опыты докторов Вольфа Мессинга и Эриха Ганусена", "Публика потрясена! Психологи и телепаты доктора Вольф Мессинг и Эрих Ганусен продемонстрировали фантастические способности приема и передачи мыслей на расстоянии!", "Спекулянты продают билеты на психологические сеансы Мессинга и Ганусена в десять раз дороже номинальной цены!", "Небывалый ажиотаж на представлениях Вольфа Мессинга и Эриха Ганусена", "Предсказание будущего! Вольф Мессинг и Эрих Ганусен обладают даром провидения!", "Вольф Мессинг и Эрих Ганусен покорили Париж!", "Ваше прошлое и будущее вам расскажут доктора Вольф Мессинг и Эрих Ганусен!".
И все это крупным шрифтом и на первых полосах. Тут же большие портреты улыбающихся Мессинга и Ганусена…
Польша, 1939 год, немецкая оккупация
Мохнатая заморенная кляча тащила воз со снопами пшеницы, на передке телеги сидел возница по имени Янек. Он посматривал по сторонам и лениво подергивал вожжи. Дорога шла через кладбище, в вечернем тумане виднелись кресты и каменные надгробия, кусты и деревья, в которых запутались клочья тумана.
Мессинг лежал на дне телеги, накрытый снопами, и из-под свисавших перед лицом колосьев видел проплывающие мимо кресты, поникшие ветви кустарника, мокрые стволы деревьев. Скрипели колеса, проваливались в ямы, на колдобинах резко встряхивало, шлепала копытами по влажной земле лошадь. Янек время от времени оглядывался на снопы пшеницы. Потом спросил негромко:
– Как вы там, пан Мессинг, живы?
– Живой, живой… – отозвался Мессинг. – Мне тут хорошо… ты знаешь, никогда не было так хорошо… разве что в детстве…
Янек только усмехнулся, покачал головой и сказал:
– Скоро река будет… переплывете, и начнется у вас, пан Мессинг, новая… счастливая жизнь… а вот у нас… А может, скажете, пан Мессинг, когда же в Польше хорошая жизнь будет? Вы же все видите, все знаете…
– Не скоро, Янек… прости, но не скоро… – помолчав, со вздохом ответил Мессинг.
– Вот и я думаю, что не скоро… – невесело вздохнул Янек и вдруг улыбнулся. – Хорошо вам жить так, пан Мессинг!
– Почему же это хорошо?
– А все загодя знаете, что будет… хорошо ли, плохо ли… Значит, можно приготовиться и, если плохое видится, то сделать так, чтоб хорошо было…
– Вот этого как раз я и не могу, Янек… – сказал из-под снопов Мессинг. – Если вижу плохое, то оно и будет, и ничего изменить я не могу..
– А Господь наш Иисус Христос? – спросил Янек.
– Господь, наверное, может…
– Значит, помолиться надо будет, чтоб плохое нас миновало… – с надеждой сказал возница.
– А вы что, разве мало молитесь?
– Может, и мало молимся… Раз такая беда кругом… столько крови и горя… – вздохнул Янек. – Выходит, некому нам помочь…
И они замолчали надолго. Янек достал из-за уха недокуренную цигарку, чиркнул спичкой, прикуривая, и глубоко затянулся.
Кладбище кончилось, и дорога потянулась, вихляя то вправо, то влево, по редкому лесу, пошла под уклон. Потом лес сменил негустой кустарник, сквозь который в рассеянном мраке скоро блеснула река.
– Вот и до Буга добрались, пан Мессинг. – Янек сплюнул.
Вольф разворошил снопы и выглянул наружу. Янек слез с телеги, взял мешок с лямками, в котором был овес, и повесил на голову лошади. Животное сразу стало громко хрупать челюстями, и торба под мордой шевелилась, как живая.
– Посидите здесь, пан Мессинг, я схожу пока погляжу, все ли спокойно.
…Лодка была большая, она тихо покачивалась на спокойной воде. Янек помог Мессингу забраться в нее, потом сел на скамейку с веслами, рядом с уже сидевшим там молчаливым бородачом в брезентовом плаще с капюшоном, надетом на голову, и резиновых болотных сапогах. Янек и мужчина тихо взмахнули веслами, погрузив их в воду, и лодка медленно заскользила по зеркальной глади реки. Из-за клочьев серых туч выплыла бледно-зеленая луна, и яркая серебряная дорожка побежала, заструилась по воде.
Мессинг сидел, ссутулившись, засунув зябнущие руки в рукава пальто, смотрел по сторонам, говорил негромко:
– Граница, а никого не видно… ни немцев, ни русских…
– Не дай вам Боже бошей увидеть, – усмехнулся Янек. – А русских… если все хорошо будет, скоро увидите…
Длинная лодка почти бесшумно скользила по реке, держа путь к противоположному берегу. Мессинг нахохлился, задумчиво уставившись в пространство…
Берлин, 1937 год
Они готовились к представлению в гримуборной. Мессинг забился в угол, утонул в старом кожаном кресле, вытянув ноги и закрыв глаза рукой.
Эрих Ганусен сидел перед зеркалом и мазал кремом лицо, тщательно втирая его в кожу и глядя на себя в зеркало. Цельмейстер тоже развалился в кресле и потягивал сигару, пуская к потолку кольца дыма. Лева Кобак примостился за круглым столиком, на котором скопилось множество чашек из-под кофе. Отхлебывая черный дымящийся напиток из небольшой чашки, он поглядел на Мессинга и тихо сказал:
– Везде в театре эти… в черной форме… эсэсовцы их называют… Публика их явно боится… не нравится мне все это…
– Перестаньте, Лева, не поднимайте ненужную панику.. – продолжая массировать лицо, ответил Ганусен. – Видимо, после первого отделения в театр приехал какой-нибудь высокопоставленный руководитель рейха, а эсэсовцы – охрана…
– А на кой черт нужна охрана в театре? Кого этот руководитель рейха боится? – спросил Цельмейстер, продолжая пускать кольца дыма.
– Он – никого. Его все боятся, – сказал Ганусен, рассматривая себя в зеркале.
– Вы что, знаете его? – поинтересовался Цельмейстер.
– Знаю… Я многих знаю из руководства рейха, – спокойно ответил Ганусен и встал, сбросил халат и принялся надевать белую рубашку. – Этих людей очень интересуют наши способности…
– Ваши? Или Вольфа Григорьевича? – с иронией уточнил Цельмейстер.
И мои тоже… Я уже говорил вам, что пользуюсь у этих господ особым расположением именно в силу моих способностей… Иначе, как вы думаете, почему они разрешили гастроли в Берлине еврею Мессингу?
– Почему вы об этом раньше не говорили, Эрих? – вдруг громко спросил Мессинг, отняв ладонь от глаз и пристально глядя на Ганусена.
– Да, собственно… не было такой необходимости… хотя я говорил как-то в Париже и вам, и Питеру… вы просто не придали моим словам значения…
– Вашим словам, Эрих, я всегда придаю значение, – медленно произнес Мессинг. – Вы говорили, что у вас есть друзья в высшем руководстве рейха.
– Ну да, говорил. Кстати, что в этом противоестественного? – несколько растерялся Ганусен.
– Противоестественно то, что мой коллега водит дружбу с заклятыми антисемитами, – холодно и спокойно проговорил Мессинг. – Раньше я этого не знал. Я вообще не интересовался политикой. Но теперь… Или вы считаете это нормальным?
– Что я должен считать нормальным?
– А то, что из Германии уезжают все евреи… Эйнштейн, Брехт… Только мы приехали, как последние идиоты!
– Прошу меня к этой категории не причислять, Вольф, – запротестовал Цельмейстер. – Я отговаривал вас, как мог!
– В газетах пишут: любого, кто не одобряет национал-социалистов, выгоняют с работы, сажают в тюрьму. Вы считаете это нормальным?
А что мне прикажете делать, Вольф? Я ведь живу в Германии, у меня большая семья, трое детей… Я здесь добился хорошего положения… Я же говорил вам, что мне обещают научную лабораторию со штатом сотрудников… Кстати, для вас эти антисемиты совсем не опасны… Антисемитизм – это политика, и, я уверен, она в скором будущем изменится…
– Мне кажется, нет, – покачал головой Мессинг. – Мне кажется, она сделается еще страшнее… И ваши перспективы, Эрих, мне видятся… – Мессинг закрыл глаза и замолчал.
Все присутствующие в гримуборной молча, с некоторой опаской посмотрели на Мессинга.
– И какими же вам видятся мои перспективы? – не выдержав паузы, спросил Эрих Ганусен.
Мессинг молчал.
– Может, скажете, Вольф, какими вам видятся ваши перспективы? – снова спросил Ганусен.
Мессинг опять не ответил. В дверь постучали, и она тут же отворилась. На пороге стоял офицер СС в черном мундире с серебряными погонами штурмбаннфюрера, с серебряной галочкой на рукаве и серебряными молниями в петлицах. Фуражку с серебряными черепом и скрещенными костями он держал в руке. Зачесанные назад светлые волосы и холодный взгляд серых глаз эсэсовца как нельзя лучше соответствовали образу истинного арийца.
– Господин Ганусен, прошу вас проследовать со мной, – медленно проговорил он.
– Но у нас выступление через пять минут, господин штурмбаннфюрер.
– Господин Мессинг может начать без вас. Прошу вас, господин Ганусен, – и офицер посторонился, освобождая выход из гримуборной.
– Простите, господин штурмбаннфюрер, но у нас выступление вдвоем, – возразил, поднимаясь из кресла, Мессинг.
– Начинайте один, – офицер чуть улыбнулся. – Ваша слава гремит на всю Европу.. Мы тоже хотим испытать восторг от вашего мастерства.
– Я сейчас вернусь, Вольф, не беспокойтесь, – сказал Ганусен, направляясь к двери.
– Я не начну без вас.
Штурмбанфюрер посмотрел на Мессинга долгим взглядом.
Цельмейстер и Кобак со страхом наблюдали за этой сценой и молчали.
– Да, да, господин офицер, я без Эриха Ганусена выступление не начну, – повторил Мессинг.
Эсэсовец опять ничего не сказал, только усмехнулся и шагнул к двери следом за Ганусеном. Они остались одни.
– Что вы на это скажете? – Мессинг уставился на Цельмейстера. – Куда он его увел?
– Я думаю, к этому.. к канцлеру.. – пожал плечами Цельмейстер.
– Зачем? – Мессинг взмахнул рукой. – А, простите за дурацкий вопрос…
– Вы будете выступать один? – спросил Лева Кобак.
– Нет, не буду, – решительно ответил Мессинг. – Что это такое? Кто дал им право менять программу? Приказывать? Даже с уличными артистами так не поступают!
– С уличными артистами они так не поступают, – согласился Цельмейстер. – Они их всех выгнали из Германии.
– Да кто им дал право, в конце концов! – крикнул в ярости Мессинг.
– Права такого им никто не давал, – ; вздохнул Цельмейстер. – Они его взяли… Не надо так нервничать, Вольф. Постараемся выбраться из этого дерьма, в которое мы влипли…
– По моей воле. – Мессинг с досадой хлопнул себя по бедрам. – Черт знает что!
В гримуборную доносился шум зрительного зала и торопливая беготня обслуживающего персонала театра за кулисами. Тут в помещение влетел запыхавшийся Ганусен.
– Мы уже пять минут должны были быть на сцене, – сказал Мессинг, указывая на часы.
– Вольф, послушайте… вам придется сегодня выступать одному. Я прошу вас, коллега… Дело в том, что они… они хотят посмотреть, как вы работаете один. Возражать им бессмысленно. Тем более что вопрос о лаборатории фюрер обещал решить в ближайшие дни. Я прошу вас, Вольф. Если вы откажетесь, будет скандал, последствия которого я даже не могу предсказать…
– Зато я могу, – резко сказал Мессинг.
– Я прошу вас, Вольф, – умоляюще повторил Ганусен.
Мессинг смерил его взглядом и быстро вышел из гримуборной.
Гитлер наблюдал за представлением из полузакрытой шторами ложи, рядом с ним втиснулся в кресло массивный Герман Геринг. Фюрер, одетый в светло-коричневый, наглухо застегнутый френч, сидел прямо, сложив руки на коленях. Позади него на стуле примостился Ганусен, он то и дело вытирал платком мокрое от пота лицо и облизывал пересохшие губы. Вплотную к Ганусену расположился штандартенфюрер СС. Он был напряжен и натянут как струна и не сводил взгляда с Гитлера.
Позади них, у двери в ложу, стояли два офицера СС.
– Этот опыт я выполню с завязанными глазами, – говорил со сцены Мессинг. – Любой желающий из зала может подняться на сцену и мысленно продиктовать мне задание, которое я должен выполнить.
Зал оживился, зрители вполголоса переговаривались друг с другом, посматривая на стоящего у края сцены Мессинга.
– У нас есть в зале такой желающий? – чуть обернувшись, спросил Гитлер.
– Так точно, мой фюрер, – наклонившись вперед, вполголоса проговорил штандартенфюрер. – Двое. Ротенфюрер Ганс Руммениге, он в шестом ряду, другой – шарфюрер Вальтер Белль – в одиннадцатом, в середине ряда.
И действительно, из середины шестого ряда встал молодой человек в темном костюме и начал пробираться к проходу. Зрители внимательно следили за ним. Он прошел к сцене, медленно поднялся по ступенькам и остановился перед Мессингом, чуть поклонившись ему с улыбкой.
– Как вас зовут? – спросил Мессинг.
– Ганс Руммениге, – четко, по-военному ответил молодой человек.
– Вы уже приготовили мне задание? Вижу, что приготовили. Тогда приступим.
Мессинг вынул из кармана черную повязку и протянул ее Руммениге со словами:
– Пожалуйста, убедитесь, что это плотная повязка и сквозь нее нельзя ничего увидеть.
Руммениге пощупал повязку, посмотрел ее на свет, приложил к своим глазам и затем вернул Мессингу.
– Сквозь нее ничего не видно, – подтвердил он.
– Тогда повяжите мне ее сами. – И Мессинг повернулся к нему спиной.
Руммениге закрыл Мессингу глаза и крепко завязал тесемки на затылке. Мессинг ладонями прижал повязку к лицу и сказал:
– Отлично, я ничего не вижу! Будьте любезны, господин Руммениге, диктуйте мысленно свое задание, а я постараюсь его выполнить…
Руммениге уставился на Мессинга и стал мысленно диктовать. Губы его при этом несколько раз шевельнулись.
Мессинг медленно спустился со сцены в зал, остановился, оглядываясь по сторонам. Его бледное лицо, перечеркнутое черной повязкой, выглядело страшновато.
Зрители напряженно следили за его передвижениями. В зале стояла мертвая тишина.
Мессинг по проходу дошел до шестого ряда и, остановившись, вновь стал оглядываться по сторонам, затем нерешительно двинулся дальше…
– Какое задание он ему приготовил? – чуть повернув голову, спросил Гитлер.
– Найти в одиннадцатом ряду шарфюрера Вальтера Бёлля. Во-первых, назвать его имя, сказать, кто он по профессии и в каком звании. Затем достать из правого кармана пиджака вашу фотографию, мой фюрер, и сказать, кто изображен на фотографии.
– Зачем? – спросил Гитлер.
– Простите, мой фюрер, не понял: что "зачем"?
– Зачем мою фотографию? – нервно дернулся Гитлер.
Штандартенфюрер растерянно молчал, затем посмотрел на Ганусена взглядом, не обещавшим ничего хорошего. Ганусен поспешно наклонился в сторону Гитлера, просипел:
– Это моя идея, мой фюрер. Для Мессинга это будет самым трудным, ибо ваша индивидуальность не поддается гипнозу и телепатическому воздействию. У вас слишком хорошая психологическая защита.
– Но ведь он не меня будет ощупывать, а фотографию, – усмехнулся Гитлер.
– Любая фотография хранит в себе энергию человека, на ней изображенного, мой фюрер. – Ганусен достал платок и промокнул мокрый лоб.
Мессинг дошел по проходу до одиннадцатого ряда и опять остановился. Вновь стал оглядываться по сторонам, а затем двинулся вдоль ряда. Сидевшие в креслах зрители поспешно вставали. У кресла номер пятнадцать Мессинг остановился и попросил:
– Встаньте, пожалуйста.
Сидевший в кресле широкоплечий рыжий детина лет двадцати пяти усмехнулся и медленно поднялся.
– Мне продиктовали, чтобы я назвал ваше имя… Сейчас попытаюсь… Вас зовут… Виктор… нет, не так… Вас зовут Генрих… нет… Вас зовут Вальтер, а ваша фамилия Бёлль… Да, верно, – Вальтер Бёлль. Вы служите в армии… нет, что-то другое… это не армия, но в то же время армия… черное… Да, вы служите в СС, и ваше звание шарфюрер! Не надо, не говорите, правильно я сказал или нет. Потом господин Руммениге все скажет сам. Теперь расстегните пиджак и позвольте залезть в ваш правый карман…
Рыжий Бёлль выкатил глаза и даже рот открыл. Он ошеломленно смотрел на Мессинга и почти машинально расстегнул пуговицу пиджака, развел полы в стороны. Мессинг аккуратно сунул пальцы в карман, вынул фотографию и тут же прижал ее к своей груди, накрыв ладонью. Сказал громко:
– Это фотография! Господин Руммениге, стоящий на сцене, приказывает мне назвать лицо, изображенное на фотографии… Сейчас попробуем…
Гитлер снова чуть повернул голову и, взглянув на Ганусена, сказал насмешливо:
– Ты так можешь? Сомневаюсь…
– Почему же, мой фюрер? При соответствующей тренировке…
– Нет, ты так не сможешь… – Гитлер вновь стал смотреть в зал.
– Как он смог назвать имя и звание? – тихо спросил Геринг. – Он же в штатском!
– Как он смог узнать про фотографию? – вместо ответа спросил Гитлер.
– Ганусен такого никогда не сделает, – так же вполголоса ответил Геринг.
Мессинг медленно, миллиметр за миллиметром ощупывал фотографию. Пальцы его вздрагивали, касаясь фотографии, голова чуть откинулась назад. Зал напряженно молчал, сотни пар глаз впились в фигуру Мессинга.
– На этой фотографии изображено… – проговорил Мессинг и тут же поправился: – Изображен… человек… имя которого… – Мессинг замолчал, и пауза затянулась.
…Во мраке вспыхивали искры, рассыпались и гасли, и вдруг из мрака стали выплывать разные лица… и вид их был ужасен… проваленные черные глазницы… оскаленные рты, из которых выступали огромные клыки… и вот выплыло лицо фюрера: челка, усики… и глаза его, словно, дула пистолетов, смотрели в упор на Мессинга…
Гитлер не выдержал и подался вперед, не отрывая взгляда от Мессинга, стоявшего в середине зала между рядами. И толстый Геринг тоже наклонился вперед, вытянув шею.
Сзади тянули шеи Ганусен и штандартенфюрер, они тоже застыли, глядя на Мессинга.