Неприятели "Отечественных записок" не раз, явно и намеками, старались внушить публике мысль, будто бы мы, для успеха нашего журнала, производим в гении поэтов, помещающих свои произведения в нашем журнале. Здесь мы считаем кстати не словами, а фактами доказать несправедливость подобного обвинения. Наиболее превозносимые нами поэты, из новых: Пушкин, Грибоедов, Лермонтов и Гоголь. Из них только один Лермонтов был постоянным вкладчиком "Отечественных записок"; Пушкин и Грибоедов ничего не могли печатать в журнале, начавшемся после их смерти; а Гоголь хотя и жив и пишет, но доселе не поместил в "Отечественных записках" ни одной строки своей. Мы хвалим gratis, и наша любовь, наше уважение к великим умершим всегда были и будут жарче и благоговейнее, чем к малым живым, хотя для нашего журнала последние могли б быть полезнее первых… Мы ценим в поэте талант и гений независимо от его сотрудничества или несотрудничества в нашем журнале. Мы были бы в восторге, если б явился новый Лермонтов, и без умолка хвалили бы его, если б он печатал свои стихи хотя бы даже в "Маяке". Но – увы! – несмотря на весь пыл наших желаний приветствовать на Руси появление нового великого таланта, – мы ни в чужих, ни в нашем журнале не видим не только нового Лермонтова, но и что-нибудь похожее на него!
Итак, о стихах нечего говорить. Настоящее время неплодородно и неудобно для них, ибо требует от стихов или очень многого, или ничего.
До сих пор, говоря о стихах, мы разумели преимущественно лирическую поэзию. Обратимся к тому роду поэзии, который является в стихах и в прозе. Назад тому лет десять некто г. Зилов издал книжку басен и после, в одном стихотворении, горько жаловался, что-де теперь читают все неистовые романы, а басен не читают. Из этого видно, что г. Зилов только вполовину постиг дело: правда, для басни давно уже и безвозвратно прошло время; но г-ну Зилову следовало бы обратить внимание и на то, что его басни были плохи и что ему не следовало бы с такими баснями являться после Хемнциера, Дмитриева и Крылова. Сказка вроде "Модной жены" и "Причудницы" Дмитриева и "Странствователя и домоседа" Батюшкова тоже давно отжила свой век; но сказка вроде "Графа Нулина" Пушкина и "Казначейши" Лермонтова может здравствовать и теперь -
Да за нее не всяк умеет взяться!
Она в особенности требует юмора, а юмор есть столько же ум, сколько и талант. Одним словом, такая сказка и теперь – претрудная вещь. Роман вроде "Онегина", поэмы вроде поэм Пушкина и Лермонтова могут быть и теперь; но их все как-то боятся, и мы знаем только один счастливый опыт в этом роде, явившийся в последнее время, именно маленькую поэму "Парашу", вышедшую в прошлом году. Этот род поэзии гораздо труднее лирической, ибо требует не ощущений и чувств мимолетных, которые могут быть у многих, но и дара поэзии, и образованного, умного взгляда на жизнь – что бывает очень не у многих. Писать же поэмы, как писали их, например, Козлов, г. Подолинский и прочие, и теперь бы могли многие; даже, лет пять назад, за них принялся было поэт не без дарования, г. Бернет; но попытка оказалась неудачною: новое время – новые и требования, более трудные для исполнения, чем прежние. Опять вина не поэтов, а времени, – и ясно, что теперь нашу литературу обеднило время, с его неудобоисполнимыми требованиями, а не недостаток в охотниках писать и в таких талантах, каких довольно было вовремя оно… Драматическая поэзия допускает равно и стихи и прозу, даже то и другое вместе. В числительном отношении это у нас самая богатая отрасль литературы. Еще в 1786–1794 годах был издан "Российский феатр" в сорока трех частях: судите же, какое богатство! Трагедии писали у нас и Тредьяковский, и Ломоносов, и Сумароков, и Херасков, и Княжнин, и Озеров, и Крюковской, и многие-многие; а писавших комедии нет возможности перечесть наскоро. И однакож порядочных трагедий в псевдоклассическом французском роде только четыре – Озерова; трагедию, вроде шекспировских драматических хроник, мы имеем только одну – "Бориса Годунова" Пушкина; и в его драматических сценах - несколько опытов трагедии собственно ("Пир во время чумы", "Моцарт и Сальери", "Скупой рыцарь", "Русалка", "Каменный гость"). Больше не на что указать. Что касается до комедии, в которой с большим или меньшим успехом упражнялось множество писателей, как то: Сумароков, Херасков, Княжнин, Капнист, Крылов, князь Шаховской, гг. Загоскин, Хмельницкий, Писарев и пр. и пр., – несмотря на огромное богатство нашей литературы в произведениях этого рода, все-таки решительно не на что указать, кроме "Бригадира" и "Недоросля" Фонвизина, "Горя от ума" Грибоедова, "Ревизора" и "Женитьбы" Гоголя и его же "Сцен" ("Игроки", "Тяжба", "Лакейская" и пр.). Итак, чтоб написать теперь трагедию, которая была бы не хуже "Бориса Годунова" и других драматических опытов Пушкина, – надо иметь талант Пушкина. Некоторые писатели, действительно, отважно решились допытываться своего счастия на этом треволненном море. Г-н Хомяков написал драмы "Ермак" и "Димитрий Самозванец", из которых первая даже была поставлена на сцену. Но все скоро признали в казаках г. Хомякова не казаков XVI столетия, а скорее немецких студентов доброго старого времени; вместо характеров увидели олицетворение известных лирических ощущений и чувствований и вообще нечто вроде пародии на драматический лиризм Шиллера, – пародии, написанной, впрочем, бойкими, гладкими и даже иногда живыми стихами. В "Самозванце" уже не только одни лирические ощущения и чувствования, но и кое-какие доморощенные идеи о русской истории и русской народности; стихи так же хороши, как и в "Ермаке", местами довольно удачная подделка под русскую речь и при этом совершенное отсутствие всякого драматизма; характеры – сочиненные по рецепту; герой драмы – идеальный студент на немецкую стать; тон детский, взгляды невысокие, недостаток такта действительности совершенный. Потом выступил на драматическое поприще г. Кукольник с своими драмами из жизни итальянских художников. Отвлеченная идеальность, местами хорошие лирические выходки; изредка недурные драматические положения; но в общности, неверность концепции, монотонность вымысла и формы, недостаток истинного драматизма и вследствие того непобедимая скука при чтении – вот характеристика этих драм г. Кукольника. Но у него есть еще и другой род драм – это русско-исторические, как, например, "Рука всевышнего отечество спасла", "Скопин Шуйский" и "Князь Холмский". В этих нет ничего общего с "Борисом Годуновым", который до того проникнут везде истинно шекспировскою верностию исторической действительности, что самые недостатки его, – как то: отсутствие драматического движения, преобладание эпического элемента и вследствие этого – какое-то холодное, хотя и величавое спокойствие, разлитое во всей пьесе, – происходят оттого, что она слишком безукоризненно верна исторической действительности русской жизни. В драмах г. Кукольника нет и признаков этой действительности: все ложно, на ходулях; лучшие места – просто сценические эффекты, и сквозь русские охабни, кафтаны и сарафаны пробивается что-то нерусское, как в русско-исторических повестях Марлинского, как в русских песнях Дельвига. Доказательством справедливости наших слов может служить и то, что этот род драмы ловко был усвоен гг. Ободовским, Полевым, В. Зотовым и другими сочинителями этого разряда. Но у г. Кукольника есть еще особый род драмы – это переделанные в драматическую форму анекдоты из жизни Петра Великого (например, "Иван Рябов, рыбак архангелогородский"); в них много хорошего, хоть и нет драмы, ибо из анекдота никак нельзя сделать драму. Г. Полевой не упустил из вида отличиться и в драме, как отличился уже в лирической поэзии, в романе, в повести, в критике, в истории, в журналистике, в политической экономии, в эстетике, в филологии, в философии, в лингвистике и проч. и проч. Особенный характер трагедий (или "драматических представлений"), комедий, водевилей, анекдотических драм г. Полевого – всеобъемлемость, универсальность, в них все найдете: немножко Шекспира, немножко Шиллера, немножко Мольера, немножко Вальтера Скотта, немножко Дюкре-дю-Мениля и Августа Лафонтена. Дюма где-то сказал, что он не похищает чужого в своих сочинениях, но, подобно Шекспиру и Мольеру, берет свое, где только увидит его; эти слова можно приложить и к г. Полевому: ему все годится, все подручно – и история, и повесть, и роман, и анекдот, Шекспир и Коцебу, Шиллер и г. Кукольник: он все берет и у всех учится. Его драмы родятся и умирают десятками, подобно летним эфемеридам. Наш Вольтер и Гёте, он все; он один – целая литература, целая наука. Извольте же угоняться за ним! примитесь за драму: он взял или возьмет всевозможные сюжеты, какие бы вы ни придумали, воспользуется всякими новыми драматическими эффектами – все вместит он в свою драму, во всем предупредит вас. Нет, лучше и не беритесь за драму: кроме г. Полевого, вам загораживают дорогу гг. Хомяков и Кукольник. Вам поневоле придется выдумать свою драму, новую, небывалую, а это невозможно, потому что уже все источники изобретения истощены, все роды перепробованы, все дороги избиты. Нужен гений, нужен великий талант, чтоб показать миру творческое произведение, простое и прекрасное, взятое из всем известной действительности, но веющее новым духом, новою жизнью. Если б вы даже вздумали сочинить произведение вроде "Разбойников" Шиллера, вас и тут предупредил еще в 1800 году Нарежный своим "Димитрием Самозванцем".
Не пишите и романтической трагедии с дико завывающими фразами, бедными смыслом, но богатыми неистовством, с сюжетом, заимствованным из поэмы Байрона: вас уже предупредил г. Олин своим "Корсаром"! Да; теперь потому ничего не пишут, что уже все написано; потому и трудно прославиться, что нужно для этого не новизну выкинутой штуки, а много, много таланта, если не гения!..
Комедия еще более приводит в отчаяние, нежели драма. В драме посредственность может похитить что-нибудь у Шекспира, Вальтера Скотта, Мольера, подняться на дыбы, ослепить толпу дикими и грубыми эффектами, пением, пляскою, родственными обниманиями и т. п.; но в комедии совсем не то. Искусство смешить труднее искусства трогать. Неразвитого человека можно растрогать поддельною чувствительностью, криком вместо чувства, эффектом вместо потрясающей сцены; но чтоб заставить рассмеяться, даже грубым смехом, нужна природная веселость и своего рода юмор. Скажут: толпу можно смешить в сценических пьесах переодеваньями, оплеухами, толчками, потасовкою, неприличными и грубыми двусмысленностями, плоскими шутками и тому подобными комическими эффектами. Так и делает большая часть доморощенных наших драматургов, сочинителей и переделывателей комедий и водевилей: верхняя публика громко хохочет, нижняя аплодирует; но это обман сцены: ловкую игру актера принимают за достоинство пьесы, которая, по-своему позабавив один вечер толпу, на другой вечер уже не нравится самой этой толпе, а в чтении никуда не годится с первого раза. Если на минуту она была приобретением сцены, то ни на одну минуту не составляла приобретения для литературы. Такие пьесы десятками родятся сегодня и десятками умирают завтра. Водевилистов и комиков наших в неделю не перечтешь по пальцам; их произведениям нет числа; а драматической литературы нет у нас! Ни один петербургский чиновник, получающий до 1 000 рублей жалованья и поработавший в какой-нибудь газете по части объявлений о сигарочных и овощных лавочках, не затруднится написать комедию, изображающую высший свет, которого он, бедняк, и во сне не видал и о тоне которого он судит по манерам своего начальника отделения. Комедия требует глубокого, острого взгляда в основы общественной морали, и притом надо, чтоб наблюдающий их юмористически, своим разумением стоял выше их. Наши же доморощенные драматурги, – по большей части люди средних кружков, в которых с успехом отличаются своею любезностью и остроумием, – стараются в своих комедиях и водевилях быть "критиканами" (критикан - тривиальное слово, равнозначительное зубоскалу) и возбуждать смех или пошлыми каламбурами, или плоскими остротами над модными костюмами, бородами и прическами à la russe, над простотою провинциала, приехавшего в Петербург, словом, над всякою странною внешностью. Не таков истинный комизм и истинный юмор. Для него внешность смешна не сама по себе, но как выражение внутреннего мира души человека, отражение его понятий и чувств. Мы могли бы привести из комедии Гоголя тысячи примеров истинного комизма, но ограничимся двумя: вспомните сцену, где городничий распекает купцов за их донос ревизору: "Жаловаться? а кто тебе помог сплутовать, когда ты строил мост и написал дерева на двадцать тысяч, тогда как его и на сто рублей не было? Я помог тебе, козлиная борода! Ты позабыл это. Я, показавши это на тебя, мог бы тебя также спровадить в Сибирь. – Что скажешь, а?"… Вот это комизм, от которого как-то тяжело смеешься! Человек, без стыда, без совести, ставит себе в заслугу, что он помог другому сплутовать, и, словно оскорбленная добродетель, с благородным негодованием упрекает другого в неблагодарности, как в черном и низком деле. Это он говорит при жене и дочери, и это же он сказал бы при сыне, если б у него был сын. Фамусов, в "Горе от ума" говорит Скалозубу:
Нет! я перед родней, где встретится, ползком;
Сыщу ее на дне морском!
При мне служащие чужие очень редки:
Все больше сестрины, свояченицы детки;
Один Молчалин мне не свой
И то затем, что деловой.
Как станешь представлять к крестишку иль к местечку,
Ну как не порадеть родному человечку?
Черта глубоко комическая! В Петербурге, слава богу, эта черта не слишком бросается в глаза, но в провинциальной глуши принцип родства так силен, что там скорее решатся десять лет сряду не играть в преферанс, чем показать холодность к родственнику в семьдесят седьмом колене. Будь он плут отъявленный и человек с самою дурною репутациею, но если он вам родственник, он, отроду не видав вас, не только лезет с своими губами к вашему лицу, но и селится в вашем доме с семьею, с дворнею и заставляет вас втайне проклинать судьбу, которая дала вам возможность иметь собственный дом. И он прав: не останавливаться же ему в трактире, приехав из своего поместья в губернский город, когда у него есть родственники; ведь они же обиделись бы таким грубым с его стороны поступком!.. И что же? здесь еще не конец смешному: они действительно обиделись бы, если б он остановился не у них, и они же проклинали бы втайне и его и себя, а наружно делали бы сладкие мины сквозь слезы, если б он у них остановился… Вот он, неисчерпаемый источник истинного комизма! Он вокруг нас и даже в самих нас. Благодаря ему мы смешны в собственных глазах. Но чуть только начнем мы писать комедию, выходит книга, в которой много слов, много пошлостей, много вздора, и нет нисколько истины, действительности. Интрига всегда завязана на пряничной любви, увенчивающейся законным браком, по преодолении разных препятствий. Любовь у нас во всем – и в стихах, и в романах, и в повестях, и в трагедиях, и в комедиях, и в водевилях. Подумаешь, что на Руси люди только и делают, что влюбляются да по преодолении разных препятствий женятся, – и, заметьте, всегда бескорыстно, без расчетов на приданое, на связи, на выгодное место, всегда на деве идеальной, дочери бедных, но благородных родителей. Гоголь сказал правду: "Теперь сильнее завязывает драму стремление достать выгодное место, блеснуть и затмить, во что бы то ни стало, другого, отмстить за пренебреженье, за насмешку. Не более ли имеют теперь электричества денежный капитал, выгодная женитьба, чем любовь?" Но нашим комикам этого и в голову не входило. Пошлый любовник с пряничными фразами; пошлая барышня, нечто вроде сентиментальной servante endimanchee, разлучник-негодяй и дядя-резонер – неизменные лица их комедий. Все говорят, словно по книге читают; не услышишь живого слова, и нет признака того, что бывает в действительности. Оно и лучше: никто не узнает себя и не осердится. Волки сыты и овцы целы. Зато, если среди кучи этих вздорных произведений появится водевильчик со смыслом и хоть с легоньким намеком на то, что в самом деле бывает, хоть с искрою истины и верности действительности, – боже мой! сколько шума, какой триумф! Словно появилось вековое произведение!.. Такое событие совершилось недавно, – и в одной газете автор хорошенького водевильчика приглашался переделать драматические сочинения Гоголя, чтобы сделать их сносными!!. Мы советовали бы сочинителям оставить Гоголя в покое и приискать себе какого-нибудь водевилиста, который бы исправил и сделал сколько-нибудь сносными их собственные из чужих лоскутьев сшитые "драматические представления".
И вот мы перебрали все роды поэзии, чтоб показать, что теперь ни в одном нет возможности с успехом действовать не только бездарности, посредственности, но и людям не без таланта. Бедность современной литературы происходит оттого, что все перепробовано, и новизною уже нельзя блеснуть как талантом. Это бедность честная, благородная, которая в тысячу раз лучше мнимого богатства. Это успех, а не падение, огромный шаг вперед, а не назад. Теперь уже заперт путь к известности и знаменитости всякому, у кого нет большого таланта. Вследствие этого бесталантность, посредственность и мелкие дарования, которых еще больше на белом свете, чем людей, совершенно бездарных, принялись за свое дело, на которое назначены они природою и судьбою; они составляют исторические компиляции и статейки о нравах для политипажных изданий. Когда картинки плохи, текст читается столько внимательно, сколько это нужно для объяснения картинок; когда картинки хороши (как, например, картинки г. Тимма), текст вовсе не читается; но сочинители от этого ничего не теряют: их книги покупаются для картинок, и читатели не в претензии за вздорную галиматью текста. И читатели правы: простительнее восхищаться хорошими картинками, чем пустыми книгами…