У героя дико, будто в припадке, прыгает сердце. В глубине души, в тайниках сознания он все же не верил, что это возможно. Сколько бы разоблачительных документов ему ни прислали, сколько бы показаний, свидетельств ему ни пришлось бы прочесть. И вот теперь это невозможное начинает овеществляться. Он замечает, что на вошедших действительно – гимнастерки довоенного образца, перетянутые портупеями, какие уже давно вышли из употребления, что они – в сапогах, отливающих бутылочной чернотой, а у старшего вместо погон – лычки с непонятными знаками различия.
Впрочем, все это он восстанавливает в памяти позже. А в тот момент, как и большинство людей, пребывавших в подобном положении до него, он перестает что-либо соображать, пятится от демонов, вынырнувших из тьмы, лепечет что-то жалкое и беспомощное. Что-то вроде: какое вы имеете право?..
Никто его, конечно, не слушает. Двое вошедших сноровисто заламывают ему руки, протаскивают на площадку, по лестнице, так что ноги у него бегут сами собой. Все это – энергично, не задерживаясь, не останавливаясь. Герой опомниться не успевает, как оказывается на улице. Ругань, толчок, за ним с лязгом, с ужасным скрежетом захлопывается железная дверь. Он лишь краем глаза успевает заметить, что машина, ждущая у парадной, тоже старого образца: тускло-черный фургон, "воронок", какие он видел в кино. Внутри – тусклая лампочка, забранная решеткой, цинк обивки, две деревянных скамьи по бортам. "Воронок" тут же трогается. Обещанной помощи нет. Позже, когда это уже не будет иметь значения, выяснится, что сигнализация, поставленная в квартире, не сработала: милиция и не думала выезжать, сотрудник частной охраны "воронок" проглядел, во всяком случае клялся, что никакие машины к парадной не подъезжали, а видеокамеры, хоть и были в исправности, но зафиксировали лишь перемещения неясных теней: не разобрать ни лиц, ни фигур. Идентифицировать что-либо по этим записям было нельзя. В общем, герой оказывается в ловушке, которую сам же себе и устроил.
Ему это становится окончательно ясно, когда минут через пять "воронок" куда-то сворачивает, тормозит, снова лязгает дверь: Выходи!.. – и его тем же способом, заломив руки за спину, протаскивают по обшарпанному коридору. Обстановка в кабинете говорит сама за себя: наглухо зашторенное окно, стол с чернильным прибором, видимо, привинченным к основанию, по краям – две лампы, так чтобы свет от них бил прямо в лицо, на стене, в строгой раме – портрет основателя ВЧК. Все – как изложено в присланных ему документах. Последние сомнения рассеиваются через пару секунд. Старший в группе, звание которого остается загадкой, бросает фуражку (она, мелькнув окантовкой, исчезает во тьме) и, не присаживаясь, подавшись вперед, суровым голосом требует, чтобы герой, ничего не утаивая, рассказал о своей антисоветской деятельности.
– Запираться бессмысленно!.. Нам все известно!.. – Вдруг бухает кулаком по столу. – Молчишь, сволочь?!.
И далее начинаются, может быть, самые тяжелые страницы романа. Если бы герой попал в этот водоворот, скажем, через несколько дней, или если бы сейчас у него было хоть десять – двадцать минут, чтобы собраться с силами, отдышаться, внутренне подготовиться к тому, что ему предстоит, он, вероятно, вел бы себя совершенно иначе. Однако нет у него ни дней, ни минут. Пылают лампы. Громыхает по кабинету нечеловеческий голос. Едва герой начинает бормотать что-то несвязное, как на него сбоку обрушивается беспощадный удар. Бьют кулаком прямо в ухо. А когда героя поднимают с пола и снова водружают на стул, еще один страшный удар обрушивается с другой стороны. Потом – еще и еще... Всякий раз, когда он пытается что-либо объяснить, его бьют то справа, то слева.
Сколько это продолжается, понять невозможно. Герой мгновенно теряет всякое представление о ходе времени. Он видит только палящий свет, все более нестерпимый, слышит гул, как будто лупят палкой в тупой чугун, чувствует вспыхивающую в голове боль, которая опрокидывает его со стула на пол. Он уже ничего не соображает. Не осознает – где он и что. Жаждет лишь одного – чтобы это немедленно прекратилось. Все человеческое в нем сразу сминается, и чтобы вырваться из мучений хоть на пару минут, он, точно в бреду, начинает называть имена и фамилии. Причем, смятение, в котором он пребывает, не оставляет ему шансов придумать что-нибудь правдоподобное. Он просто не успевает сосредоточиться. И потому – это имена и фамилии реальных людей. Он называет журналистов, с которыми когда-либо имел дело, естественно – главного редактора еженедельника и всю редколлегию, выкапывает из памяти каких-то давних своих приятелей, пристегивает сюда тех, кого вообще никогда не видел. Ему даже не приходится сочинять никаких подробностей. Следователь, видимо, поднаторевший в такого рода делах, сам подсказывает ему необходимые сведения: встречи, где обсуждались действия, направленные на подрыв конституционного строя, мнения и высказывания, свидетельствующие о критике проводимых в стране реформ, явки и обстоятельства, при которых он получал деньги от зарубежных спецслужб. Все – очень убедительно, с числами, с конкретными суммами. Герою остается лишь подтверждать, что – да, все было именно так. Неуклонно, как тень, просачивающаяся из сна, возникают контуры грандиозного заговора против России. Финансируется он, с одной стороны, Европой, с другой – Соединенными Штатами, и имеет целью территориальное расчленение Российского государства. Этакая любопытная метаморфоза, показывающая, по мысли автора, как прошлое смыкается с настоящим.
Нельзя сказать, что герой не пробует разорвать эту душную паутину. Время от времени он пытается возражать против наиболее одиозных формулировок: что-то такое мычит, корежится, мелко трясет руками. В какой-то момент, собравшись с силами, даже вполне осмысленно заявляет, что это – полная чушь. Ни один здравомыслящий человек в нее не поверит. Заканчивается это каждый раз одинаково. Кто-либо из охранников бьет его кулаком сбоку. Вспыхивают звезды боли, мир опрокидывается. Поднятый с пола герой немедленно подтверждает все, что только что отрицал. Впрочем, он не так уж и протестует. Та же слабость, тот же испуг, что смяли его уже в начале допроса, теперь подсказывают спасительное оправдание. Внятный голос шепчет откуда-то из глубины, что пусть кошмар превратился в реальность, но это не навсегда. Ночь когда-нибудь завершится, стрелки часов не останавливаются ни на мгновение, с рассветом, как он помнит из документов, тени уйдут туда, откуда пришли. В его распоряжении будет, практически, целый день. Он успеет предостеречь людей, спасти, принять меры. Единственное: время в этой реальности тянется слишком медленно. Если его сейчас увезут, то – все, обратной дороги не будет. Это он в каком-то наитии понимает. И потому когда в допросе образуется тревожная пауза, когда следователь, общем уже удовлетворенный, требует назвать еще одно имя, герой, исключительно чтобы выиграть несколько драгоценных минут, упоминает Лару.
Ситуация вновь сходна со знаменитым романом Орвелла. Там персонаж, попав в застенки Министерства любви, чтобы избежать ужаса, который его ожидает, тоже выдавливает из себя имя любимой девушки. Это – мгновения смерти, отчаяние животного, вынужденного, чтобы освободиться от зубьев капкана, отгрызть себе лапу.
Здесь – психологическая кульминация книги. Сразу же после этого следователь прерывает допрос, обещая, правда, многозначительным тоном, что они к этой теме еще вернутся. А пока герою предоставляется возможность подумать. Его подхватывают подмышки и грубо, как куль, оттаскивают в соседнюю комнату. Света там, естественно, нет. Низкое окно, как угадывается во тьме, заколочено обрезками досок. Разглядеть ничего нельзя. Герой устраивается в углу на паркете. Он весь дрожит, дышит со всхлипами, и проходит, по-видимому, достаточно много времени, прежде чем он замечает, что дверь в камеру – кстати, обычная, деревянная – оказывается, не заперта, между ней и деревянным же косяком различается широкая щель. Чуть ли не на четвереньках он добирается до нее, осторожно выглядывает, каждую секунду ожидая оклика или удара, видит неподалеку другую дверь, и полоску мутного света, пробивающегося из-под обивки. Две секунды, четыре шага по коридору – распахивается перед ним площадка, заваленная строительным мусором. Ограничивает ее дощатый забор, подпертый брусьями. Впрочем тут же – разведенные сантиметров на тридцать решетчатые створки ворот. Герой, обдираясь, протискивается сквозь них и с тупым изумление – ни на что другое он сейчас не способен – обозревает обычную московскую улицу, еще полную дремы, серые пятиэтажки, потрескавшийся старый асфальт, тусклый аквариум гастронома на другой стороне. Сворачивает с перекрестка легковая машина, мигает фарами, раздраженно гудит, поскольку герой, оказывается, стоит прямо на мостовой...
Далее события нарастают с угрожающей быстротой. Все, разумеется, складывается иначе, нежели нашептывал внутренний голос. Уже в первые же часы своего пребывания в нормальном мире, герой обнаруживает, что главный редактор еженедельника, с которым они вместе подготовили данный "эксперимент", больше не желает ничего слышать об этом. Не было у них никакого "эксперимента". Не было ни беседы о нем, ни каких-либо договоренностей. Более того, редактор категорически требует, чтобы герой в дальнейшем ему ни в коем случае не звонил, не пытался встретиться, что-нибудь объяснить. Вообще – из еженедельника он с сегодняшнего числа уволен. На вахту уже отдан приказ: не пропускать ни под каким видом. На этом их общение прерывается. Все последующие попытки героя оказываются безуспешными. Редактор отключается сразу, как только слышит в трубке его голос.
Хуже, однако, другое. В те же первые часы возвращения героя к обыденной жизни, которая, кстати, кажется ему теперь слегка нереальной, выясняется, что исчезла Лара. К ее домашнему телефону никто не подходит, сотовый с механическим безразличием отвечает, что "абонент в данный момент не доступен", а в квартире, куда герой тут же наведывается, он слышит сквозь дверь долгие звонки в пустоту. У себя на работе она тоже не появляется, а когда герой осторожно, чтоб напрасно не волновать, связывается с ее родителями, ему отвечают, что Ларочка, действительно, куда-то пропала. Закрутилась, наверное. Вы же знаете, как она бегает...
Это удар потрясающей силы. Все надежды героя на то, что, вернувшись, он спасет ситуацию, оказываются призрачными. Спасти ничего нельзя. То, что сделано по слабости, по малодушию, исправлению не подлежит. Оправданий не будет. Кошмар, проникший в реальность, уже никогда не развеется.
Начинаются беспорядочные метания. Сначала герой обращается к политикам, к депутатам, с которыми по роду своей деятельности имеет контакт, затем – к журналистам, чьи имена – теперь он себя в этом винит – назвал на допросе. Перед нами опять проходит целая галерея портретов, нарисованных хоть и мельком, но от того не менее выразительных. Результаты оказываются для героя самые неутешительные. Одни собеседники просто не верят ему, полагая, что происходит раскрут дешевой сенсации. Другие принимают за сумасшедшего, каких возле власти и средств массовой информации бродит неисчислимое множество. Третьи вдруг замыкаются и разговор обрывают. Вероятно, они слишком хорошо понимают, о чем идет речь. Однако в большинстве случаев герой сталкивается с вежливым равнодушием. Его терпеливо выслушивают, поддакивают, кивают, обещают "немедленно разобраться", "поднять вопрос", "потребовать соответствующих объяснений", но сразу чувствуется, что – это просто сотрясение воздуха. Собеседника данная тема не интересует. Он забудет о ней, как только они расстанутся.
Разумеется, автор слегка утрирует созданный им мир. Жутковатая тень, просачивающаяся из прошлого, ложится в какой-то мере на всех. Она может дотянуться до каждого, кто вольно или невольно переступает невидимую черту. И все-таки определенная художественная правота в этом есть. Если уж мы принимаем основное сюжетное допущение, введенное автором, то есть то, что развитие постсоветского общества могло пойти именно этим путем, то мы просто вынуждены согласиться и с теми социальными особенностями, которые оно обретает: с предельной, "атомарной" его разобщенностью, где каждый за себя и никто за других, с тотальными неверием ни во что, поскольку дискредитированы буквально все высокие смыслы, с ярко выраженным стремлением жить "здесь и сейчас", а что дальше – это уже не моя забота. Не слишком понятно, как подобное общество вообще может существовать, но, повторяем, в рамках авторских координат оно вполне убедительно. Оно имеет собственную логику бытия, и эта логика проступает в действиях всех персонажей. Даже те, кто подозревает о существовании "тени", даже те, кто с ней непосредственно сталкивался, кто в ней побывал, не считают нужным что-либо предпринимать. В лучшем случае герою объясняют, что сейчас это несвоевременно: ситуация в стране и так неустойчива, все может пойти вразнос, лучше пока не делать резких движений.
Бесполезным оказывается и его обращение в компетентные органы. То есть, заявление об исчезновении гражданки такой-то у него, разумеется, принимают, расспрашивают об обстоятельствах дела, дают заверения, что все необходимые меры будут предприняты. Однако герой понимает, что это тоже – сотрясение воздуха. Если ежегодно в России пропадают без вести семьдесят тысяч граждан, и никаких следов исчезнувших обнаружить не удается, то каковы шансы найти отдельного человека? Герою даже приходит в голову мысль (между прочим, весьма перспективная, но, к сожалению, автором только намеченная), что, может быть, он ломится в открытую дверь: и милиция, и тем более ФСБ прекрасно знают о существовании "тени", ни документы его, ни свидетельства для них новостью не являются. Более того, возможно, уже налажено сотрудничество между ними: "тень" является естественным продолжением деятельности российских спецслужб. В самом деле, так ли уж они отличаются?
Трое суток проводит герой в своем прежнем мире. Трое суток, мучаясь, как безумный, он пытается найти выход из создавшейся ситуации. В конце концов ему уже нет никакого дела до "тени". Если никто не хочет ее замечать, то и он не обязан в одиночку противостоять мраку прошлого. Он тоже вполне способен жить "здесь и сейчас": закрыть глаза, все забыть, ни на что не обращать внимания. Как-нибудь оно действительно утрясется. И только одно лишает его покоя. В бессонной своей тревоге – а все трое суток по возвращении герой не смыкает глаз – когда чернеет московский воздух и гул мегаполиса спадает до шорохов, когда распахивается тишина и проступает желчь ламп, зажженных по всей квартире, когда становится непереносимым молчание, герой вдруг начинает слышать невнятный голос. Звучит он прямо в сознании. Ни одного слова не разобрать, но герой абсолютно уверен, что шепчет Лара. Ему никуда не деться от этого. Каждые полчаса он, будто помешанный, набирает знакомый номер и, прикрывая глаза, мысленно провожает звонки, уходящие в никуда. Может быть, даже – в те давние, полузабытые годы. Никто, естественно, не отзывается, и он вновь слышит голос, и вновь – ни единого слова не разобрать.
Его это приводит в отчаяние. Если бы только можно было как-нибудь все исправить! Если бы можно было вернуться назад и отменить тот злосчастный "эксперимент"! Зачем он, в конце концов, был нужен?
Но никогда ничего не исправить. И никогда ничего уже нельзя изменить. Можно лишь слегка искупить содеянное, выплатив за оплошность самую высокую цену. И на исходе третьего дня герой совершает единственное, что ему остается. Он собирает все имеющиеся у него материалы по данной теме, включает в них подробное, протокольное описание собственного инцидента, подписывает своим именем, снабжает адресными данными, телефоном и рассылает в российские и зарубежные средства массовой информации.
И когда он нажимает кнопку рассыла, ему кажется, будто он вылезает на бруствер и выпрямляется во весь рост.
Теперь он – в прицеле тысячи глаз.
Лару он, конечно, там не найдет, но по крайней мере не оставит одну.
Нет, он ее не оставит.
А потом он выключает компьютер и начинает ждать, когда снова постучат в дверь.
5
И вот теперь обратимся к главному. Чтобы роман подобного рода мог быть адекватно воспринят читателями, чтобы возник смысловой резонанс, на который автор явно рассчитывал, повествованию необходима предельная литературная достоверность. Причем, уровень ее, на наш взгляд, должен быть даже выше, чем в уже упомянутых "Ином небе", "Паване" или "Временах негодяев". Разница между данными произведениями очевидна. Там авторы представляют заведомо вымышленные миры: миры-условности, миры-фантомы, всплывшие из небытия в результате исторической катастрофы. То есть, допуск невероятного обуславливается принципиальным разрывом с реальностью. А здесь никакого разрыва не происходит. Мир "Анклава" вырастает из нашей действительности самым естественным образом. Он изначально, онтологически сопряжен с нашим недавним прошлым, и потому бытийная фактура его должна быть особенно убедительна.
Между тем, как раз с этим у автора не все в порядке. Мир, созданный им, недостоверен в самых своих основах. И дело тут, конечно, не в том, что с уходом "главного реформатора" преобразование российского общества двинулось по иному пути. В качестве фантастической тезы, в качестве "точки ветвления" это вполне приемлемо. Однако, как бы ни старался автор уверить нас, что в результате возникнет совершенно иная реальность, как бы ни оснащал он ее впечатляющими изобразительными деталями, сколь бы ни был он изощрен в придумывании логических схем, неправдоподобность многих фундаментальных координат заметна невооруженным глазом.