Мы с Сашей говорили, разумеется, и об этом. Чаще уже по телефону или емельками, так как, человек и раньше-то не тусовочный, он средь шумных литературных балов обычно не появлялся, да и в редакции "Знамени" бывал редким гостем. Я все пробовал плюс к колоночкам заказать ему длинную статью: "Чтобы вы, Саша, квалификацию не потеряли". Он обычно соглашался, предлагал свои темы, и интереснейшие, но статей больше не писал. Может быть, смысла в них уже не видел, а может быть, и разучился. Что же до колонок и колоночек, то они ведь истощают. Я и сам, помнится, в начале девяностых вел, впеременку с Натальей Ивановой, рубрику "Парнасский щепетильник" у Андрея Мальгина в журнале "Столица". И первый десяток этих "коротышек" (слово "колонка" тогда еще не прижилось) писал со страстью и сластью, а дальше все более и более тяготился этой повинностью, буквально выжимая из себя и поводы к высказыванию, и сами высказывания, и непринужденную (будто бы) интонацию.
Сашу хватило на несравненно более долгий срок. Но тоже не навсегда, так что его публикации последних двух-трех лет меня скорее огорчали, чем радовали. Профессионализм профессионализмом, но видна была уже и усталость. Что-то исчерпалось до донышка, а новое никак, видимо, не придумывалось. А тут еще и непомерно затянувшееся настроение fine de siècle, и чувство разочарования во всем на свете - от разочарования в России, явно не сумевшей воспользоваться шансом, который ей совсем недавно предложила история, до разочарования в писателях-современниках, людях в общем-то небесталанных, но на роль любимого Сашей Томаса Манна, увы, не тянущих.
Насмехаясь над народолюбцами и самые сильные, хотя и несправедливо резкие свои статьи посвятив как раз тем литераторам, что идут не "от культуры", а "от почвы", Александр Агеев тоже ведь нуждался в среде и опоре. Раз и навсегда найдя ее в собственном сословии - в аристократах мысли, какими можно оставаться и на каторге, и у конвейера. Слово "интеллигенция", конечно, табуировано, но мы ведь и по умолчанию понимаем, о ком идет речь.
Тем горше было Сашино разочарование в нас с вами, в своих по крови, по прочтенным (и написанным) книгам и, что естественно, в себе самом тоже.
Помню, как в кухонном разговоре позднесоветских лет жена моего приятеля-прозаика, тогда совсем не издававшегося, а ныне повсеградно оэкраненного, вгорячах сказала: "Все ему советуют: продайся. Так было бы за что продаваться! За поездку в Чехословакию, за развалюху в Переделкине? А я вот хочу, чтобы у меня лошадь была своя. И даже имя ей придумала: Ксантиппа".
Так вот. Многие, слишком многие из тех, кто в те баснословные года не уступил первородство за чечевичную похлебку, отдали его за Ксантиппу. Соблазненные кто властью (там тоже ведь есть теперь приличные люди), кто тиражами и гонорарами (они же за работу, за талант, а не по разнарядке), кто страстной и щедрой симпатией западных фондов.
Сашу это бесило - особенно в последние годы.
"…Жизнь у меня всякая была - и удачная, и неудачная. Одно могу с уверенностью сказать: ласковым теленком, который всех маток сосет, вроде бы никогда не был, к ручкам ничьим не прикладывался, улыбку изображать себя не заставлял даже ради дела".
Сказано о себе. И, может быть, сказано чересчур заносчиво, высокомерно. Но тайное высокомерие вообще было в Сашиной природе.
Он готов был бичевать - и осекался. Не только из опасений стать жертвою либеральной жандармерии. Хотя и это тоже, среда у нас немилосердная, и к инакомыслам всегда готова отнестись соответственно. "Страшно у вас тут, в Москве, - сказал мне петербуржец Саня Лурье, заехавший на букеровский обед и понаслушавшийся от добрых людей всякого. - Ходишь, будто босиком по битому стеклу".
Битым стеклом Саша мог бы еще пренебречь. Стреножило другое - ощущение, вряд ли верное, но это дела не меняет, что других "аристократов мысли" у нас нет. Или почти нет. "Мы были музыкой во льду…" - начал я как-то в одной из первых с ним прогулок по дубултинскому пляжу. И молодой преподаватель из Иванова, разумеется, продолжил: "Я говорю про ту среду, с какою я имел в виду сойти со сцены и сойду".
Присягу чудную четвертому сословью Саша Агеев принес еще в юности. И отступать от нее было, что себя предавать. Охотно называя себя в последние годы мизантропом, он и не отступил, и не предал.
Ушел тихо. И вот я думаю, что стало виною его столь ранней гибели. Безобразное Сашино отношение к собственному организму? Москва, в которой он так, мне кажется, и не прижился? Или все-таки, как сказано у любимого им Блока: слопала-таки поганая, гугнивая матушка-Русь, как чушка своего поросенка?
Пейзажи
Нулевые годы: ориентация на местности
Очень часто приходится слышать такой вопрос: "Вот мы знаем Пелевина, Сорокина, Акунина тоже знаем. Скажите, а есть еще какие-нибудь писатели - хорошие?"
"Консерватор", 5.10.2002
В ситуации, когда можно так спросить и не сгореть при этом со стыда за собственное невежество, русская литература оказалась впервые.
Ее разлюбили. Ею - делая исключение для нескольких раскрученных имен - больше не интересуются. Ее сторонятся. Хотя к ней, впрочем, вполне снисходительны: пусть, мол, пока живет. Но отдельно. Сама по себе. Вдалеке от мейнстрима первоочередных общенациональных и личных забот. В своем, все более и более сужающемся кругу, где друг друга вскоре будут знать в лицо и по имени.
В споре физиков и лириков победили бухгалтеры. А также дилеры, менеджеры, офицеры, пожарники, артисты, врачи и учителя… Уступив телевидению роль властителя их дум, современная русская литература одновременно утратила и эксклюзивное право их развлекать. "Огонек" и "Караван историй" читают охотнее, чем Корецкого и Дашкову. Фекла Толстая уже сейчас столь же популярна, как и Татьяна. Об Алсу и Анне Курниковой говорят чаще, чем об Улицкой или Вере Павловой. Тем же, кому требуется более изысканная духовная пища, хватает переводных книжек.
Смотришь "известинский" рейтинг продаж за сентябрь - все три первые позиции занимает Пауло Коэльо. Глядишь аналогичный рейтинг "Книжного обозрения" - четырежды помянут Коэльо, по разу - Мураками и Джоанна Роулинг, а четыре не первых места, закрепленных за отечественными сочинителями, распределены между Марининой, Донцовой, Бушковым и Сергеем Лукьяненко.
То же и в "Афише" - журнале, наиболее авторитетном, говорят, среди нынешней буржуазной молодежи. Из десятка откликов на книги восемь обращены к переводным. Причем если про "импортное" говорится почтительно, то о "наших" - пренебрежительно. Так как даже по приглянувшемуся Л. Данилкину тексту, "небездарному в общем, очень хорошо видно, сколько световых лет между британской и нашей литературой. Лучше б, ей-богу, в Ad Marginem еще одного Уэлша перевели", чем связывались с априорно посконными русскими авторами. Ибо - здесь я цитирую уже Глеба Шульпякова по газете "Ex libris НГ" - "роль русского романа, который, как мы понимаем, окончательно провалился, выполняет в наши дни роман переводной…."
И не надо стрелять ни в Льва Данилкина, ни в Глеба Шульпякова - они, как могут, рисуют ту реальность, что в непосредственных ощущениях дана сегодня многим.
Увы нам, но значительной (и, увы нам, не худшей!) частью публики современные русские писатели воспринимаются как… Ну, например, как ВИА "Самоцветы" - в эпоху тотального нашествия "Битлз" и "Роллинг стоунз" на советскую Россию. Или как нынешние фильмы Астрахана-Сокурова-Балабанова - в сравнении со всей королевской ратью Голливуда. Или - вот уж совсем точная аналогия - так, как интеллигентными пензяками воспринимаются пензенские же романисты и стихотворцы - в сопоставлении со столичными знаменитостями.
То есть как нечто, может быть, и любопытное, по крайней мере, тешащее местный патриотизм, но заведомо провинциальное. И почти наверняка не первосортное.
* * *
С пошлиной бессмертной пошлости как справляетесь, бедняк?
М. Цветаева
Можно было бы, конечно, поразмышлять о том, отчего книги перестали претендовать на роль событий национального масштаба, а чтение современной отечественной литературы из нормы жизни превратилось у нас в разновидность хобби - одним милого, другим безразличного. Как, допустим, посещение концертов камерной музыки. Или коллекционирование марок. Или сочинение стихов на эсперанто.
Но воздержимся. Все эти проблемы - кроме разве что вопроса о комплексе культурной неполноценности, поразившем многих наших соотечествнников, - столько раз уже и со стольких уже позиций обсуждались в российской печати, что нет смысла умножать число сущностей сверх необходимого.
Как незачем и твердить, называя имена и произведения, что русская литература сейчас - в нехудшей, в общем-то, форме. Нехудшей, в том числе, и сопоставительно с уровнем современной мировой словесности.
Тех, кто читает не от случая к случаю, убеждать в этом не надо. А остальные и этих строк не прочтут. А если вдруг даже и прочтут, то поверят скорее телевидению, отведшему писателям всего два амплуа - либо героев скандалов с криминально-политическим оттенком, либо телеведущих, среди которых дольше всех на экране держится и чаще всех мелькает, конечно же, Эдвард Радзинский. Или поверят Президенту РФ, при котором воссоздан был недавно Совет по культуре и искусству, и в Совет этот высокий, наряду с Ларисой Долиной и Николаем Расторгуевым, другими безусловными авторитетами, включен был всего один писатель - и, разумеется, зовут его Эдвардом Радзинским.
Против лома нет приема. Попробуем поэтому не скорбеть, унося зажженные светы в уютные зальчики клубов "ОГИ" и Музея Цветаевой. Признаем, что нулевым годам в России соответствует стремящийся к нулю отклик общества, власти, одного, отдельно взятого читателя на все то, что происходит в современной литературе. И - сориентируемся на местности, поглядев, как же все-таки литературное сообщество пытается справиться и с пошлиной бессмертной пошлости, и со всеми иными вызовами текущего дня.
* * *
Возьмемся за руки, друзья,
Чтоб не пропасть поодиночке.
Б. Окуджава
За руки браться - не всегда отдавая себе в этом отчет - мы, похоже, стали еще в 90-е, когда обвалились тиражи литературных журналов, в пыль рассыпался Союз писателей, ничего не вышло из попыток образовать школы с направлениями и все более и более архаичными стали казаться столь горячившие некогда кровь разделения писателей на условных демократов и условных патриотов, на, грубо говоря, массолит и, еще грубее говоря, элитарную словесность.
Литературный процесс и вместе с ним литературное сообщество утратили структуру, лишились ориентиров, силовых линий и, вполне возможно, сползли бы в хаос, не сработай у господ сочинителей (и групп их поддержки) склонность к избирательному сродству, то есть способность объединяться и размежевываться уже не только по формальным (кто где печатается, кто за что голосует), но и по гораздо более прихотливым, неявным, зачастую не поддающимся формулированию признакам.
Мы - разные, но мы тем не менее одной крови, ты и я. Так создаются семьи, дружеские компании…
И тусовки - именно этим словом (за неимением более точного и, главное, безоценочно нейтрального) до сих пор называют те престранные образования, которыми заместились у нас и партии, и писательские союзы, и литературные школы.
Что общего у Виктора Сосноры с Геннадием Русаковым, а у Олега Павлова с Б. Акуниным? Ничего, кроме того, что они - люди одной среды и встречаются (или хотя бы потенциально могут встретиться) в одном зале, могут напечататься в одном и том же издании, претендовать на одни и те же литературные премии.
Что - при всем пугающем сходстве в мировосприятии, в словаре, в литературной технике, в установке на успех любой ценой - по разным тусовкам разводит Виктора Ерофеева и Эдуарда Лимонова? И почему - затевавшийся иначе, но перестроившийся по тусовочной модели - Русский ПЕН-клуб объединяет вряд ли уважающих друг друга Даниила Гранина и Евгения Попова, а Академия русской современной словесности способна выдержать соседство ни в чем не согласных меж собою Андрея Туркова и Вячеслава Курицына, Павла Басинского и Андрея Немзера, но наверняка не пригласит в свои ряды ни Владимира Бондаренко, ни Льва Данилкина?
Тайна сия велика есть. Ее очень непросто объяснить. Зато почувствовать и, соответственно, понять - с полпинка, как выражаются сегодняшние подростки.
Разумется, тусовок (кланов, клубов, каст, корпораций, субкультур - ни одно обозначение не годится) сегодня неисчислимое множество. Своя - у фантастов, свои - у сексуально или национально озабоченных литераторов, по своей - у авторов "НЛО", "Птюча" или толстожурнального сообщества. И, разумеется, они не только враждуют, но и взаимопересекаются, накладываются друг на друга. И есть авторы, демонстративно отстраняющие себя от общности с кем бы то ни было - подобно Владимиру Богомолову или Дмитрию Галковскому. Как есть арбитры, добровольно следящие за чистотой рядов и соблюдением внутрикорпоративного кодекса чести, - предположим, Андрей Немзер. И как есть прирожденные нарушители - вроде Льва Аннинского, Алины Витухновской или Юрия Мамлеева, с одинаковыми почестями (или одинаковым безразличием) встречаемые в самых различных станах.
Исключения на то и существуют, чтобы подтверждать общие правила. В соответствии с которыми каждое литературное имя (и каждый квалифицированный читатель!) сегодня так либо иначе позиционированы по отношению к той или иной тусовке, откликаются, даже, может быть, помимо собственной воли, на различительные сигналы типа "свой - чужой" и чувствуют себя хоть и страшно далекими от народа (то есть от читающего сословия, ушедшего в глухую несознанку), зато укорененными в литературном сообществе, которое и является, в свою очередь, конгломератом, сложной, ситуационно изменчивой комбинацией всякого рода тусовок, кланов и корпораций.
* * *
Читатель ждет уж рифмы…
А. Пушкин
И ждет, смею полагать, от автора этих строк либо саркастическую, либо оглядчиво взвешенную оценку подступившей нови.
Но не дождется. Хотя бы потому, что реальность, как мне кажется, судить бесполезно - уже потому, что "не она от нас зависит, а мы зависим от нее". И потом… "Плоть от плоти сограждан усталых", я ведь сейчас "говорю про ту среду, с которой я имел ввиду сойти со сцены и сойду…", так что ей я тоже не судья.
Ну а где три спасительные цитаты, там и четвертая. "Ты царь; живи один" - было сказано литературному сообществу в начале 90-х. Вот мы и живем - одни, окуклившись, в режиме самосохранения, выработав собственный, внутрикорпоративный язык и адресуясь на нем - признаемся наконец - не столько к читающему сословию, сколько к друг к другу.
И занимаясь - помимо, разумеется, сочинения романов, стихов и заметок - тем, что только нас, похоже, и волнует.
То есть получением (или неполучением), распределением и обсуждением литературных премий.
* * *
… Дело свято,
пока под ним струится злато.
Анонимный автор
Премий у нас, слава богу, немеряно. Больше, говорят, чем в Соединенных Штатах, хотя и меньше все-таки, чем во Франции.
Есть премии государственные и есть частные. Есть раскрученные - иными словами, те, о которых сообщает телевидение, - и есть те, о которых становится известно лишь самим получателям и членам их семей. Есть поощряющие известных лиц и есть конкурсные, стимулирующие - как, например, "Дебют", реанимировавший старинный девиз "Алло, мы ищем таланты", или как "Российский сюжет", вознамерившийся подтолкнуть пишущую братию к мышлению не образами, но интригами. Есть среди премий такие, на какие можно купить скромную квартиру в Москве или неплохую автомашину, и есть вполне символические - как, например, халат или коробка сигар, составляющие почтенную премию имени П. А. Вяземского.
Но, отличаясь друг от друга объемом денежного вознаграждения и соответствующим пиаровским обеспечением, премии делятся прежде всего на системные и внесистемные.
С внесистемными отметинами дело обстоит совсем просто. Один добрый человек (литератор) выпрашивает у другого доброго человека (деньгодателя) энную сумму и либо сам, либо с помощью жюри, собранного из столь же добрых людей, отдает эту сумму тому (или тем), кто вызывает у него наибольшую симпатию.
Пышная (хотя возможна и скромная) церемония вручения. Короткие (и обычно сочувственные) заметки в газетах. Масенький сюжет по телеканалу "Культура" - это если по максимуму. Дальше - тишина.
Я не брошу камень ни в Игоря Шкляревского, придумавшего премию имени Блока, ни в Андрея Вознесенского, дирижирующего премией имени Пастернака, ни в Александра Солженицына - тем более что в случае Солженицына раздаются не чужие деньги, а личные сбережения писателя. Перед их благородством, их бескорыстием и чувством товарищества, наоборот, хорошо бы склониться в низком поклоне. Но замечу все же, что такие премии возникают случайно. Как правило, долго не живут. И - главное - ничего не меняют в стихийном или продуманном до их появления распорядке действий на литературных подмостках.
В отличие от премий системных, которые, во-первых, замышлены как долгоиграющие, во-вторых, втягивают в свою орбиту максимально широкий слой писателей и групп их поддержки, а в-третьих, для того и существуют, чтобы наводить порядок на всем необозримом литературном пространстве.
Это русский Букер, школу которого за одиннадцать лет прошли уже сотни литераторов, побывавших либо в номинаторах, либо в составе ежегодно обновляющихся жюри, либо в персонажах лонг- и шорт-листов. Это премия Андрея Белого, показывающая, кто есть кто в том сегменте литературного пространства, где заняты исключительно художественными провокациями и инновациями. Это премии Союза писателей России, что на Комсомольском проспекте, присуждаемые столь же исключительно профессиональным патриотам со справкой. Это система президентских (и последовавших за ними губернаторских) премий, не всегда, с ошибками, но позиционирующих себя как премии государственного признания и общственного резонанса. И премия имени Аполлона Григорьева, претендующая на то, чтобы быть экспертным подтверждением гамбургского счета. Это, наконец, жанровые и ведомственные награды - такие, как "Странник", "Аэлита", Большая и малая Филигрань в сфере фантастики, как журнальные призы или премии за лучший рассказ, за лучшую повесть, за наиболее успешный дебют. И это - еще раз наконец - "Триумф" и, может быть, Пушкинская премия фонда А. Тепфера, указывающие, кто нынче числится у нас в своего рода VIP-клубе публичных знаменитостей.