Свою задачу Людмила Улицкая формулирует после написания первой части следующим образом: ее цель сделать усилия "по выковыриванию Бога из обветшавших слов, из всего этого церковного мусора", то есть стремится к упразднению Церкви. Это должно совершиться вначале путем раздробления ее на национальные культы затем на собственную индивидуальную веру для каждого человека, в зависимости оттого, что кому по душе.
Однажды Штайн заявляет: "Я не хочу никого увлекать за собой. Пусть каждый идет за Богом тем путем, который ему открывается". Также и для каждой нации есть "свой собственный, национальный путь ко Христу", у каждого есть свой Христос. То есть, нравится вам христианство - ваше дело, ведь принципиально важного в этом ничего нет, это все лишь один из возможных вариантов построения добродетельной жизни, которых может быть десятки, сотни. Говоря, что не хочет никого увлекать за собой, Даниэль все-таки претендует на роль учителя нового-старого культа, позиции которого отстаивает. Он сам иногда высказывает мысль о себе, как об учителе, апостоле.
Штайн делает собственноручно переводы Нового завета с греческого на иврит, хотя "эти переводы давно существуют, но Даниэль считает, что они полны неточностей и даже ошибок". Ну, еще бы, раз за основу берешь язык практически духовных "оккупантов", то есть цивилизации, извратившей чистоту веры, то допущений здесь может быть достаточно много и работать уже с этим текстом дозволено, как в захваченном поселении, любое действие априорно оправдано. Собственно, традиция здесь богатейшая, практически любая христианская секта считает за честь выдать свой "настоящий" извод Евангелия, произвести его правильную интерпретацию.
Монашество Даниэля, в принципе, то же самое, что и служение в гестапо переводчиком. Спася вначале себя, не выказывая сопротивления судьбе, он пытается реабилитироваться - помогать и спасать других людей, вывести их из гетто. Однако вызволяется лишь часть, триста человек, большая часть, видимо, не вполне доверяя информации Штайна, питая различные безосновательные надежды на милосердие карателей, погибает. А это пятьсот человек.
Принятие католичества - временная мимикрия до поры. Он привык скрываться, таиться, не выдавать себя истинного. Старательно выполняя обязанности переводчика в гестапо, расположив к себе шефа, который благоволил ему отцовской любовью, он совершал подвиг, передавал информацию. Кто поручится, что сан католического священнослужителя для него не равносильно сотрудничеству с фашистами, ведь в романе говорится об антисемитских взглядах папы Пия XII, о том, что католическая церковь не воспретятствовала нацистским гонениям на евреев, о христианской цивилизации, которая ущемляла их права. По крайней мере, в сутане священника Даниэль Штайн выступает независимым учителем, ориентированным на то, чтобы трансформировать наднациональную религию в национальные культы, довести ее до уровня, например, поклонения тотемному божку. Таким образом вывести из векового заточения древнюю веру иудеев.
О Боге Штайн видимо стал размышлять после расстрела людей в гетто, и здесь он выступает в роли библейского Иова: "Это была самая ужасная ночь в моей жизни. Я плакал. Я был уничтожен - где Бог? Где во всем этом Бог?" Его Бог был расстрелян вместе с этими людьми. Причем к этому расстрелу вела вся христианская цивилизация и немецкие нацисты были лишь ее крайней изуверской гримасой, однако достаточно логичной в череде взаимоотношений иудеев с миром выросшим на обломках греко-римской империи. С этого момента начинается его отмщение христианскому Богу, христианской цивилизации.
Все богословие у Штайна сведено к минимуму: "Никто не спросит у нас, что мы думали о природе божественного. Но спросят: что вы делали? Накормили ли голодного? Помогли ли бедствующему?" Да это и понятно, любое локальное вероучение держится на четком разделении сакрального и профанного, жесткой иерархии. Есть учитель, который позаботится о своей пастве, беря на себя труд богословских построений. Неофиты же должны жить праведно, то есть в рамках той матрицы, которую для них сформулировал учитель.
В христианстве есть традиция апофатического богословия. Одной же из отличительных черт религиозной секты является крайняя односторонность, зацикленность на чем-то одном. Символ веры Даниэля - слишком буквально и однозначно понятая формула Экклезиаста: "Мы, евреи-христиане, почитаем нашего Учителя, который не говорил ничего такого, что было бы совершенно неизвестно миру до его прихода". Действительно, христианство мало чем могло удивить иудаистскую традицию, кроме, естественно, Боговоплощения, то есть той Истины, до которой иудаизму было не суждено добраться. Поэтому синтез, о котором говорит Штайн возможен, только если признать Христа исключительно пророком, учителем, одним из (вспомните того же Эдуарда Шюре с его "Великими посвященными") и в этом случае Он будет прекрасно вписываться в древнюю иудаистскую традицию, по сравнению с которой ничего принципиально нового не говорил. Это собственно Штайн и формулирует: "Мы не так много о Нем знаем, но несомненно, что он был еврейский учитель. Оставьте нам его как Учителя". Если вытащить из христианства всю его душу, его суть, то мы и получим ту мишень, в метании дротиков по которой упражняется полувиртуальный герой Улицкой.
Причем любой диалог с центральной идейной линией романа заранее отметается. В книге карикатурно представлен образ несостоявшейся, причем не по своей воле, монахини Терезы и православного священника Ефима Довитаса, апологета канонов. В начале они находились в фиктивном браке: для рукоположения должна быть матушка, позже развилась настоящая любовь. По приезду на Святую Землю им помог тот же Даниэль Штайн. Затем отец Ефим порвал с ним в силу того, что Штайн вел богослужение, пренебрегая каноном. В одном из своих писем Тереза пишет во время бесприютных скитаний: "чувствую себя никем… Не католичкой, не православной, в каком-то неопределенном пространстве". Это ощущение было сильно пока чета не нашла отраду в своем сыне, от рождения страдающем синдромом Дауна, но в котором любящие родители видели необычайные таланты, вплоть до того, что разглядели в нем Мессию. Все оказывается просто, а вы говорите Благая Весть…
Чем же вера Штайна-Улицкой отличается от атеизма? По мнению автора, у атеистов "единственная мера всему - собственная совесть". Штайн также всеми силами стремится к этому. У него идет размывание конкретного религиозного наполнения веры, он выступает за религиозный плюрализм, главное "заповеди соблюдайте, ведите себя достойно". Если для атеиста единственный критерий - собственное "Я", у верующего по-штайновски есть внешний авторитет, Учитель, который освежил древние заповеди, декларацию прав человека (принципиальной разницы нет).
Существование различных религиозных конфессий, церквей Даниэль сравнивает с "большим базаром", причем в этих торговых рядах не всегда продается доброкачественный товар. Подкидывают "пустышку христианства" - некую мистификацию, что-то надуманное, иллюзорное: "Дело в том, что я половину жизни провел среди людей, ищущих Господа в книгах и обрядах, которые сами же и придумали". Читаешь эти высказывания главного героя, и вспоминаются некоторые статьи и трактаты графа Льва Толстого, главы из романа "Воскресение", где христианская обрядность, мягко говоря, также ставится под сомнение. Зачем вся эта ненужная малопонятная шелуха, ведь "встретить Его можно везде". Одинаковые шансы на эту встречу, по слова Штайна, может предоставить как Православие, так и коровник.
Стоит ли сильно распинаться и доказывать, что Улицкая чудовищно далека от христианства, что его мистические токи, смысл откровения совершенно не проницаем для нее, и поэтому иного послания от писательницы невозможно было ожидать. В письме, помещенном в пятой части книги, она причитает: "Такая духота, такая тошнота в христианстве". Причем в России, как считает автор, ситуация еще печальнее, еще более дика: "на Западе церковь слита с культурой, а в России - с бескультурьем", "В России церковь гораздо слабее сцеплена с культурой, она гораздо больше связана с примитивным язычеством". То есть здесь все находится еще на более низшей стадии, даже плодородной почвы не народилось, чтобы прижился дичок христианства.
Насколько все эти тезисы Штайна-Улицкой можно приравнять к богословию - большой вопрос. Ожидаемого самой Улицкой чувства обиды также не возникает, только жалость, даже не к герою, который чрезмерно мумифицирован, а к автору, ведь затевалось что-то грандиозное, много сил потрачено было, а результат пшиковый - выстрел из рогатки в небо.
И уж совсем пошлая мысль иногда стала возникать при чтении: не стал ли побег трехсот причиной расстрела оставшихся в гетто пятисот человек… Мысль вульгарная, но ведь тот же Штайн до конца жизни сокрушался, что однажды, чтобы сохранить жизнь двадцати, пришлось пожертвовать, по сути, безвинным лесником и деревенским дурачком. Вот вам и вопрос о меры жертвы и своей ответственности за действие, за сказанное слово.
КОКТЕЙЛЬ СТЕРЕОТИПОВ, ИЛИ О ПРОВИНЦИИ БЕЗ ПРЕДРАССУДКОВ
Тяжко, Боже мой, как тяжко живется критику на периферии географического и культурного пространства нашей необъятной страны! Тут тебе и книжный голод, и за литературными новинками не уследить, потому как не достать, и сплоченная графоманская братия "берет за горло"… Вдобавок пресловутый провинциализм, как выжженное тавро на лбу, да и среды, настоящей продуктивной среды литературного общения практически нет. И еще много различных "нет". Аж жутко становится.
Вот и Елена Сафронова, чья пафосная статья "Критика под местным наркозом" была опубликована в февральском номере "Урала", исходит из бесспорного для нее тезиса о "бедности и скудости" литературного контекста, "слабости, нежизнеспособности литературной критики на периферии". Приведенные ею примеры провинциальной отсталости убеждают. Однако попытаемся самостоятельно вникнуть в суть проблемы.
Безусловно, существование на окраине текущего общекультурного процесса - это конечно проблема, но рискну предположить, что и она имеет свои плюсы. Избавляет от расхожих стереотипов, оставляет чистоту и незамутненность взгляда, мировосприятия. Тому же писателю писательская среда вовсе не необходимый воздух. Не исключение здесь и критик. Ему лучше живется в стороне от перипетий общелитературного "Дома 2": не так важно, кто против кого дружит и кто позавчера вдрызг напился, важней сами тексты. Но вот тут и закавыка.
Книжный голод - это реальная беда провинции. Торговые предприятия, ориентированные на объемы продаж, везут по большей части проверенный раскрученный товар, а хорошая книга, как известно, - товар штучный. В одной из телевизионных передач Мариэтта Чудакова использовала термин "центриздат", который во многом характеризует книжный и издательский рынок. Штучные хорошие книги не доходят до читателя за пределами мегаполисов. Толстые литературные журналы уже давно не продаются в газетных киосках, да и выписывают их единицы, а в библиотеках, как правило, предлагают работать в читальном зале. Областная, районная, городская культура в основном подпитывается лишь информацией, которую ей предоставляют СМИ, пестрый и яркий масслит. Отсюда и совершенно естественная защитная реакция: замкнуться в себе. Культура, которую несет столица, воспринимается в провинции как хворь со всеми вытекающими последствиями. Здесь видится источник тех охранительных тенденций, которые еще называют провинциальным консерватизмом, и они определенно имеют под собой особые основания. Ту же Архангельскую область называют своеобразным заповедником, где в почти первозданном виде сохранилась реликтовая культура Древней Руси (в первую очередь в старообрядческой среде, ярой противнице всяческих новаций), устное народное творчество, жемчужины которого до сих пор разыскивают по деревням настырные исследователи. И это часть, необходимая часть нашей коренной симфонической культуры, культуры самобытной.
Я часто задавал себе вопрос: почему покупатели как-то неохотно задерживаются в книжных магазинах у стеллажей, где выставлена так называемая "местная литература". Даже сам у себя заметил такую привычку - стесняясь, прохожу мимо, искоса бросая взгляд. Что это? Пресловутые стереотипы из серии "в своем отечестве пророка нет"? Или показатель действительного состояния литературы в нашей области? Но ведь нельзя сказать, что у нас нет пишущих, и в принципе неплохо пишущих, что все это в прошлом. Знаю, что таланты у нас есть. Но как-то незаметен здесь талант, незаметен и инертен. Словно бы ждет, что его вдруг выделят, обособят и скажут ему: "Это - ты!" А все не говорят, не окрикивают на улице. Люди пишущие часто совершенно не знают, кому показать свое сокровенное, куда пойти со своим произведением. Нет структуры продуманной работы с авторами, а ведь в ситуации, когда писательство, особенно в провинции, ну уж никак не может быть основным делом человека, способным хотя бы элементарно его прокормить, нужны очень большие, подчас титанические усилия, чтобы удержаться от соблазна прекратить этот одиночный заплыв, выбраться на берег и обсушиться в теплых лучах солнца.
Несколько лет назад мне довелось слушать выступление одной поэтессы с Сахалина. Она довольно метко охарактеризовала свое ощущение общекультурного пространства региона как некоего аквариума. Замкнутого пространства, в котором в одной и той же воде плавают рыбы, сквозь прозрачные стенки видят какие-то перспективы, но каждый раз наталкиваются на непреодолимость препятствия. Но не надо забывать, что стена - это преграда с двух сторон. И различия нахождения по ту или иную ее сторону подчас бывают несущественными в сравнении с общностью. Общностью замкнутости что по ту, что по другую сторону.
Не так давно мне заказали для одного местного издания написать статью о городской поэзии. Полистал я поэтические сборники, подшивки газет. И понял, что не процитирую ни одного стихотворения, не назову в статье ни одного имени. И даже не потому, что так все плохо и безрадостно. Нет, все обычно, штиль. Есть интересные самобытные авторы. Однако когда за текстом ты отчетливо видишь автора и при том текст не претендует на лавры высокой литературы, ты начинаешь рассуждать совершенно непрофессионально: ну что такое литературное произведение само по себе, главное, чтобы человек был хороший. А раз пишет, значит, хорошее дело делает, значит, его произведение уже выполнило некую миссию, реализовалось. Тут можно вспомнить повесть Владимира Войновича "Шапка", в одном из эпизодов которой рассказчик полон решимости высказать свое нелицеприятное суждение о новом романе своего знакомца, но когда дошло до дела, он заметно стушевался и отделался односложными фразами наподобие: "написано довольно хорошо, хотя есть некоторые шероховатости".
У нас если пишет человек - это уже замечательно. Вопрос о качестве на самом деле вторичен, намного важней искренность высказывания плюс сам подвиг писания, ведь произведения эти, в первую очередь, предназначены для довольно узкого круга друзей, единомышленников, которые любят вас только за то, что вы есть. И неприятие этих текстов может действительно восприниматься как личная обида. Но в том-то и дело, что никто не станет критиковать и серьезно с художественной точки зрения разбирать какие-то наивные куплеты, подготовленные к чьему-то юбилею, или томик воспоминаний уже пожилого человека.
Диагноз любительской поэзии достаточно верно дан Олегом Чухонцевым, который в своем интервью газете "Экслибрис НГ" выделил две группы поэтов-любителей: "Первая - молодые люди, которые только начали писать и поражены, что у них получается нечто рифмованное. Это действительно чудо. Я сам испытал это, когда начал писать: целое лето лежал под грушей с утра до вечера в экстатическом состоянии. В десять утра ложился на матрас и начинал сочинять. Километры стихов таким образом написал. Вторая категория - пенсионеры, у которых масса свободного времени. Среди них немало капитанов лебядкиных. Лебядкин - типичный пример пенсионера-любителя. В этом секторе есть по-своему замечательные тексты. И шансов на признание у них не меньше, чем у профессиональных стихов, только в другой среде. Стихи пенсионеров созданы как будто вслепую, неискушенным, наивным разумом. Помню, например, такое: "Я жить хочу, не зная муки, / Не зная тягостных забот, / Иначе остается руки / Мне наложить на свой живот". Конечно, автор имел в виду "живот" - в смысле "жизнь". Но получилось как получилось, и это прекрасно. Это можно сочинить только непредумышленно". И с ним можно согласиться: непредумышленные строки, пускай во многом наивные, неуклюжие, в то же время - милые, обладающие своим особым очарованием.
Для чего человек, далекий от профессиональной литработы, отдается мукам творчества? Чтобы попытаться ответить на этот вопрос, можно взять для примера несколько изданий, вышедших в нашей Архангельской области. Первое - это небольшая по формату, объему (60 с небольшим страниц) и тиражу (300 экземпляров) книжица под названием "Воспоминание простого человека". Ее автор - Василий Иванович Кудрявцев, человек далекий от какого-либо писательского труда. В книгу вошли его воспоминания, житейские дневники, сесть за написание которых его подвигли просьбы родственников. Василий Иванович так определяет цель своего труда: "Взялся я за перо, чтобы рассказать в первую очередь своим детям, внукам, правнукам, родным и близким и, возможно, всем остальным, кто пожелает узнать, как жили мы, старшее поколение, в прошлом веке…" Эти простые, порой наивные, но необычайно искренние и правдивые писания "простого человека", как это ни банально сказать, действительно трогают за живое. Редактор издания в своем предисловии пишет: "Несколько раз рука поднималась вносить в рукопись редакторскую правку, "причесать" текст. Почему-то не удавалось. Потом стало понятно: язык эпохи правке не подвластен". И действительно книжица, предназначенная практически для "внутреннего" пользования, для членов одной семьи, стала настоящим отражением целой эпохи. Хрупкое нежное обаяние книги заключается в невероятном оптимизме автора. Вроде бы и жизнь прошла, но ни тоски, ни грусти: "И пусть я теперь инвалид, но ведь и у меня было счастливое время! Ну а теперь остались одни воспоминания".
Совсем другой случай - шедевральное нечто, многотомные, в хорошем полиграфическом исполнении труды Анатолия Ежова - человека с немыслимым набором регалий, члена Союза писателей. Читаешь его творения и понимаешь, что действительно у нас сейчас любая домохозяйка может стать первостатейным поэтом. Чего здесь сложного, ведь смог же Незнайка из Солнечного города. Наш плодовитый автор издал полное собрание своих трудов, набитых во внушительные объемом фолианты числом более 20 томов - продукт личного тщеславия.