Лейтенанты в курсантских форменках отходили от столов, сжимая в белых перчатках кортики и погоны. Потом плац ненадолго опустел. Выпускники вернулись, мгновенно переоблачившись в белые сорочки с галстуками и светло-кремовые, цвета крымбальского камня, тужурки. Они уходили в свое неведомое будущее под марш "Легендарный Севастополь". Уходили и в реакторные отсеки атомоходов под растроганные, влюбленные, восхищенные взгляды матерей, невест, мальчишек… Кому в тот день верилось в дурное?!
Служить лейтенант Шостак попал в тот самый заполярный гарнизон, где жила с мужем сестра и где стоял "Комсомолец" с полюбившимся со времен стажировки командиром Ваниным. Приехал Александр не один - с молодой женой Наташей, землячкой, студенткой приборостроительного института.
"Здравствуй, мамуля! Вот мы и на Крайнем Севере. Как он нас встретил? Ты знаешь, хорошо. Погода пока нормальная, солнышко еще не светит, подувает ветерок, но это еще не холодные порывы.
Насчет квартиры - целая эпопея. Квартиру нам предложили в старом фонде. Что это такое: первый этаж, сырость и крысы, без горячей воды, без газа, а иногда и без унитаза. Пока перебиваемся гостиницей. Служебные дела нормальны. Попал туда, куда хотел. Прихожу домой, падаю как убитый и засыпаю. Утром вскакиваю, пью чай с бутербродом и мчусь на службу с зари, а возвращаюсь под вечер и ложусь спать.
Мамуля, пришли мне сапоги и зеленую куртку. До скорого свидания. Целую, обнимаю. Твой сын Саша".
За три месяца до выхода в роковую "автономку" Саша стал отцом. Капитан первого ранга Ванин сумел отпустить его в Севастополь на два дня - посмотреть на крохотную Юлечку. Всего два дня отпустила ему судьба на отцовские радости…
…Лейтенант Шостак погиб на плоту. Обожженный, забинтованный, он сам доплыл до него.
- Я научила плавать его в шесть лет.
Бывают нежданные дети, нежеланные, даже ненужные. Но это ведь не про них с Сашей. Сын был для нее самой жизнью, смыслом ее и продолжением. Не ветвью был, а маковкой роста. И его, и старшую дочь растила одна. А что такое вдовий достаток женщины-инженера представить нетрудно. Но у Саши было все, что и у его сверстников: и конструкторы, и игрушечная железная дорога, и умные книги…
- С первого класса я отдала его в спортивную школу… Он прекрасно прыгал с вышки. Ничего не боялся. В каникулы объездили с ним весь Крым. По партизанским тропам водила, по пушкинским местам.
Она не рассказывала, не вспоминала - причитала над детскими вещами сына. Вот и мишка его сохранился, и железная дорога, и колокольчик на ленточке - последний школьный звонок, и ластики недостертые. А его - нет. Она с ужасом смотрела на эти эфемерности, вдруг пережившие ее Сашу. Она безгласно призывала меня в свидетели вопиющей нелепости мироздания и водила по комнатам, так неожиданно и страшно ставшим музеем сына.
- Вот бинокль его, подарок мой на двадцатилетие… Вот тут бушлат его висит, и фуражки… Вот гантели его…
Она привезла его с Севера в гробу. Училище похоронило своего недавнего выпускника и двух его сотоварищей на заповедном Братском кладбище, там, где лежат моряки с линкора "Новороссийск". Городские власти обещали назвать улицу в Севастополе именем лейтенанта Шостака…
Она, советская до корней волос, никогда не ходила в церковь, но всю жизнь жила так, как живут праведники, в надежде, что пусть не Бог, но жизнь, судьба, люди, дети непременно воздадут ей за то, что она честно делила себя между детьми и работой. А уж работала не за страх… Вон какая стопа почетных грамот, приветственных адресов, благодарственных писем, и ветеранская медаль, и ударницкие значки. За что же вдруг такая кара? Она никому не задает этот убийственный вопрос. Но ведь кто-то же должен на него ответить?..
Его звали - Талант
Взявшись писать о Таланте Буркулакове, сразу понял, почему хирурги избегают оперировать друзей, и близких… В каждой фразе сразу видишь, как далек оригинал от своего портрета…
С капитан-лейтенантом Буркулаковым мы начинали службу на подводных лодках вместе. Вместе вникали в премудрости политработы, горько сетовали на засилье бумаг, директив, инструкций, томились на всевозможных совещаниях, сдавали зачеты, выслушивали начальственные разносы, сочувственно переглядывались, бегали друг к другу в каюты переписать очередной "планчик", выручали фильмами, проекционными лампами, стояли в общих строях на разводах и парадах, мерзли в своих неотапливаемых каморках и оба с нетерпением ждали ухода в "большие моря" - в Средиземное море.
Он, как и я, не был профессиональным политработником. Но у него за плечами была "Дзержинка" - военно-морское инженерное училище, он хорошо знал лодочную технику, и это поднимало его в глазах экипажа. Много раз замечал - лучшие политработники из "механических" офицеров, у них и культуры побольше, и демагогии меньше. Вот это выделяло Таланта из среды заурядных "политрабочих", так же как и его необычное, полуказахское лицо. Правда, отца-казаха он почти не знал, воспитывала его мать - русская волжанка из Костромы. Во всех анкетах называл себя русским. И речь, и письмо его были куда более грамотными, чем у иных его коллег - стопроцентных "русаков".
"Ты что, святой?!" - любили осаживать нас наши кураторы из политотдела, когда кто-нибудь пытался не замечать "платья" на голом короле. Чаще всех эти слова адресовались Буркулакову. В этом смысле он действительно был святой. Святой в своей прямоте, в неумении кривить душой, выдавать черное за белое…
Как я обрадовался, когда увидел его посреди Средиземного моря, в "автономке". Наши подводные лодки сошлись у борта плавучей базы. Талант позвал меня к себе. Заварил в своей каютке чай. Помимо всего прочего речь зашла и о судьбе: чему быть, того не миновать. В тот год по всем флотам мира прокатилась черная волна аварийности. Корабли американские, английские, французские, итальянские, и наши тоже, - горели, взрывались, сталкивались. Мы гадали: повезет ли нашим лодкам? Тогда нам повезло. Отделались "мелочами": у нас вырвало в шторм пластиковую секцию наружной обшивки, на лодке Буркулакова сорвало в непогоду аварийный буй…
Ох уж этот буй! Но о нем чуть позже…
* * *
Последний раз мы виделись с ним за год до его ухода на "Комсомольце". Я заглянул в его береговой кабинет, выходящий окнами на гранитные кручи лапландских скал. Талант - энергичный, веселый, в хорошо сшитой тужурке капитана первого ранга - был человеком, нашедшим свое место в жизни. Он показывал мне снимки и спрашивал, затаив улыбку:
- Как ты думаешь, где это снято?
Офицеры на фотографиях обсуждали что-то в высоком просторном помещении.
- Где-нибудь в ДОФе, в актовом зале?
- Как бы не так! На лодке. Это на "Тайфуне", - ошеломлял он меня с радостной гордостью. Я невольно вспомнил свой визит на его "дизелюху". Она почти выслужила свой век. Едва я спустился по входной шахте, как повеяло сырым, затхлым погребом. Вонь картофельной гнили, смешанной с запахом соляра. Тускло тлели плафоны, и свет их крали мрачные ржавые переборки… Они жили здесь безвылазно по многу месяцев кряду. В трюмах этого погреба погиб по недосмотру помощника командира матрос. Буркулакова долго трясли. И вообще, его карьера шла очень неровно. Кадровики помнили, что он из механиков, что у него нет "базового политического образования"… И все же он вышел на адмиральскую должность, стал начальником политотдела дивизии наисовременнейших подлодок. Морякам этих кораблей тоже повезло. Не дай им бог такого начпо, какой учил уму-разуму нас с Талантом, - вдохновенный организатор соцсоревнования на трибуне и делец, хапуга, "пахан" военторга - в миру.
Уже потом, после похорон, мне принесли для газеты великолепный фотопортрет Буркулакова. Снимок сделал некий мичман и преподнес начальнику политотдела, с тем чтобы продвинуть свою очередь на "Жигули". На обороте я прочитал: "Дорогой товарищ автор. За удачный снимок - спасибо. Но машины все-таки распределяю не я, а жилбыткомиссвя. Успехов в службе. Капитан 1 ранга Буркулаков". Списки всех "дефицитов", приходивших на дивизию, Талант вывешивал в коридоре штаба.
"Зачем его понесло в море? - недоумевали коллеги. - Его место на берегу. Ведь он уже горел на "Золотой рыбке"".
А получилось так, что прежнего замполита экипаж "Комсомольца" не принял, не захотел идти с ним в море. Был назначен новый политработник - молодой, никогда на атомных подлодках не служивший. Чтобы подстраховать новичка, и отправился с ним Буркулаков. Думаю, есть и другая причина: Талант не раз сетовал, что засиделся на берегу, наплавался в бумажном море. Как бы там ни было, но "балластом" в том походе назвать его никто не мог. Кто-кто, а он умел встряхнуть людей, зажечь, рассудить, надоумить… В одной из автономок он пустил по отсекам тетрадь, куда каждый записывал, какой видится ему Родина за тысячи миль от родных берегов, из-под океанской толщи. И матросы, и офицеры писали от сердца. Получалась своего рода рукописная книга "Мысли о Родине". Она и сейчас хранится в музее Краснознаменного Северного флота…
Я жадно расспрашивал о нем спасшихся.
Капитан-лейтенант Александр Верезгов:
- Талант Амитжанович умел выводить людей из того "душевного анабиоза", в который погружает подводников монотонность плавания… Ведь после вахты можно завалиться в койку, а можно, как он, - нахаживать километры по отсеку, чтобы не слабеть телом. Вот и конкурс на "лучшую походную бороду" он придумал. И еще всевозможные состязания, конкурсы, викторины… Откуда в нем было столько энергии, энтузиазма, приветливости? Всегда на все у него было свое, не стандартно-замовское, а хорошо продуманное суждение. Он ведь и видеофильмы не смотрел. "Времени жаль, - говорил, - лучше хорошую книгу почитаю, обмозгую".
Капитан лейтенант Калннин:
- Там, на мостике, когда подняли отравленных дымом моряков, начальник политотдела помогал доктору их спасать. Искал ампулы с адреналином, наполнял им шприц, делал искусственное дыхание…
Капитан 1 ранга Б. Коляда:
- Он помог мне влезть на плотик, втащил за руку…
Мичман Анисимов:
- Днище плота прогнулось под тяжестью людей, и получилась такая яма, в ней, как в бассейне, сидели, сбившись в кучу, люди. Нас то и дело захлестывало. Сначала я держался, потом стал захлебываться, но из последних сил все же поднялся на колени. Рядом лежал Талант Амитжанович. Я вез время спрашивал его: "Талант Амитжанович, как вы себя чувствуете?" Он отвечал так тихо: "Хорошо. Хорошо". Он держался до самых последних минут нашего испытания - до подхода спасательного баркаса. На баркасе у него начались судороги. Остановилось сердце…
Я бреду в его дом, что на улице Матроса Рябинина, погибшего геройской и мученической смертью на одной из атомных лодок. Синяя пятиэтажка в солнечных просверках капели. Сколько раз зазывал меня в гости! Вот и пришел. Прости, Талант…
В доме пахло лекарствами и пирогами. Поминальными пирогами. Дверь нараспашку. За столом горевали друзья, соседи, сослуживцы. Вдова с сыном и дочерью только что увезли на аэродром гроб. Оттуда полетят на родину - в Горький. Я видел ее на похоронах - в зале Дома офицеров. Она не голосила, не стенала, сидела сжавшись в черный комок, понимая, что ей, жене начальника политотдела, надо держать себя в руках. И она держалась. А когда ее увели, плечо буркулаковской тужурки было мокрым от слез…
За столом поминали Таланта - кому чем запомнился.
- 28 февраля они уходили на боевую службу. А 27-го Талант зашел ко мне. Никогда не пил, 8 тут говорит: "Давай по рюмочке". Выпили. Взгрустнул: "Ну ладно. Прощай!" Ты это брось, говорю, Ты, самое главное, возвращайся! Вот и вернулся…
- А я вам так скажу. Это он настоял, чтоб радио о пожаре дали сразу. Он не из тех, у кого главный принцип "как бы чего в эфир не вышло". И то, что не промедлили с докладом, - это потом спасло всех, кого сняли с плотика.
- Он был человек со своей позицией. Защищал ее жестко. Но умел и взять слово обратно, если чувствовал - не прав. У нас дивизия в основном офицерская. Тут нужна была интеллигентная работа. И он это умел. Кругозор широкий, живо откликался на все новое. Настольная лампа по ночам не остывала. В академии учился заочно, а готовился, как очник. Не зря диплом с отличием получил.
- Рабочий день у него начинался с подъема флага и до отбоя. В кабинете бывал редко. Однако без людей не видели. Всегда в окружении.
- Командиры его уважали. Умел слово держать. И не карьерист. В звании капитана 2 ранга перехаживал четыре года. С высокой должности мог уйти и на 3 ранга.
- Честен был. Двадцать лет на Севере, а машину только-только купил. И то "Москвича". И то в долги залез.
- К сыну был строг, а дочь баловал. Дни рождения продумывал так, чтобы всем было весело. На родительские собрания ходил. Бывало, в классе только он среди женщин и сидит.
- Морской формой гордился. Всюду носил. В отпуска в ней ездил.
- Умел слушать. И всегда так, как будто ты сообщаешь ему что-то очень важное для него лично. И это не напускное.
- Шли мы с ним по Москве после выпуска в академии. Талант нес букет очень красивых цветов. Какая-то старушка не удержалась от восхищенного вздоха: "Ну До чего ж хороши!" А он ей: "Бабушка, это вам!" Почти силой вручил.
- Жену устроил библиотекарем в другой гарнизон. Это за восемь километров отсюда. Чтоб никто не сказал, что по блату.
- Для него политработа не самоцель была. Свое назначение видел в устройстве человеческих судеб…
За тем поминальным столом я узнавал его заново. Для меня он был просто хорошим человеком, и все неброские достоинства его воспринимались как сами собой Разумеющиеся. Но он был выдающимся человеком, как Иные бывают выдающимися учеными или флотоводцами.
Впрочем, все это совсем не то, что я пытался сказать о нем.
Я больше никогда не буду писать о друзьях.
"Где мы были?"
"Не забуду слов матери погибшего подводника, - пишет в газету моряк Владимир Плескач. - Выйдя из Дома офицеров, заставленного гробами и портретами погибших, она увидела многотысячную толпу отдающих последний долг и тихо сказала: "Как много людей собралось. А где все были, когда ОНИ погибали?""
Где мы были?
* * *
В тот день, когда подводники замерзали на плотике, в продажу поступил апрельский номер журнала "Морской флот". На его обложке два моряка демонстрировали новейшую модель гидротеплоизоляционного спасательного костюма для арктических вод. Они улыбались, лежа в воде, и показывали оттопыренные большие пальцы: "Во, как хорошо!"
То была издевка фортуны…
* * *
Узнав о гибели "Комсомольца" и смерти Таланта, наш общий сослуживец капитан 2 ранга Владимир Стефановский написал в редакцию "Правды" обстоятельное горькое и честное письмо о том, как обстоят дела на подводном флоте и почему они так скверно обстоят. Поминался там и тот злополучный аварийно-сигнальный буй, который сорвало штормом на буркулаковской лодке.
"Для обозначения затонувшей подводной лодки, - пишет бывший флагманский механик нашей бригады, - предусмотрены два всплывающих аварийно-сигнальных буя для связи подводников с внешним миром. Один из них - носовой с радиосигнальным устройством.
Нельзя сказать, чтобы они конструктивно были достаточно продуманны и совершенны. Крепление их к корпусу ненадежно. Очень часто подводная лодка, уходя в море, возвращается в базу с зияющей пустой "корзиной" - буй в сильное волнение срывается со своего штатного места и "уходит в самостоятельное плавание". Тут вполне справедливо можно упрекнуть создателя такой конструкции. Но, с другой стороны, кому поможет этот буй, если, например, рабочая глубина погружения подводной лодки 300 м, длина кабель-троса буя соответственно 350 м, а под килем - километры? И все же буй не раз выручал подводников.
Одним из основных элементов электрической сигнальной схемы буя является герметичная семиконтактная муфта. С некоторых пор она стала дефицитом. Трудно сказать почему. Отчасти потому, что буй часто затекает по той причине, что подводник не всегда умело зажимает на нем колпак, и эта муфта в морской воде быстро выходит из строя и уже ремонту не поддается.
Промышленностью почему-то в достаточном количестве они не выпускаются. Заводы выпускают то, что им планируют. А тот, кто планирует, не знает, что нужно.
Получается так, что подводная лодка, закончив, скажем, ремонт на заводе, не может выйти на ходовые испытания, так как аварийно-сигнальный буй не в строю - отсутствует семиконтактная муфта. Судоремонтный завод ее изготовить не в состоянии. Да ему за это и не заплатят, потому что это комплектующее изделие и его должен обеспечить заказчик. А чтобы оплатили заводу, приходится искать незаконный обходной маневр, прибегать к двойной-тройной запутанной и опасной бухгалтерии. То есть, чтобы сделать жизненно необходимую деталь, нужно идти на нарушение закона и изворачиваться. А потому чаще всего этот ажиотаж вокруг семиконтактной муфты заканчивается тем, что муфта эта вдруг появляется.
Воспитанные в суровых условиях дефицита, судоремонтники ничему не удивляются и вопросов, откуда муфта взялась, не задают.
Через несколько дней "танец с саблями" вокруг этого скромного изделия возобновляется с еще большей силой: на соседней подводной лодке пропала семиконтактная муфта! Но это еще не все. При подготовке подводной лодки к автономно-атлантическому плаванию представитель аварийно-спасательной службы флота не уйдет с корабля до тех пор, пока буй вместе с этой семиконтактной муфтой не будут проверены на комплектность и в работе по прямому назначению. С большим трудом добываются по всему соединению и флоту все недостающие элементы схемы.
Наконец все укомплектовано, все работает. Представитель спасательной службы горд тем, что добился приведения в исправность спасательных средств, механик зол, что… зря потратил время. Через несколько дней (перед самым выходом в плавание) он даст указание матросу приварить этот буй к корпусу лодки намертво, по причинам, изложенным выше. На глубине Атлантического океана он никому не нужен. Не утонем - не будем биться в судорогах при его списании. Такой вот анекдот. К сожалению, на флоте таких анекдотов не перечесть".
В критические минуты, когда авария подводной лодки стала реальностью, судьбу подводника может решить индивидуальный спасательный аппарат ИДА.
Это довольно сложное устройство, позволяющее подводнику дышать по замкнутому циклу (аппарат - легкие) в любой, в том числе и отравленной, атмосфере, и даже под водой (хотя и не бесконечно и не на любой глубине).
Этот умный и не требующий никаких дополнительных операций после включения на дыхание по замкнутому циклу аппарат спас немало жизней подводников.
Авторы некоторых публикаций в связи с катастрофой "Комсомольца" немало упреков адресуют создателям аппарата ИДА, и справедливых, и попросту несерьезных.