В начале их связи его время от времени охлаждает тревога. Луиза недомогает, задерживаются месячные: не беременна ли она? Это будет такая катастрофа, что при одной только мысли о ней он прячется в свою раковину. Однако вскоре успокаивается. Ликует: "Поскольку события повернулись так, как я того хотел, тем лучше! тем лучше, значит, одним несчастным на земле меньше. Одной жертвой скуки, порока или преступления, несчастья, вне всякого сомнения, меньше. Мое безвестное имя угаснет вместе со мной, и мир продолжит свой путь так же, как если бы я оставил ему знаменитость… О! я страстно целую тебя! Я взволнован, я плачу". В другой раз он с тревогой спрашивает Луизу, желая узнать, "отплыли ли Англичане". И при положительном ответе с облегчением вздыхает. Опасность отодвигается на месяц. Несмотря на его нежелание, Луиза продолжает мечтать о возможном материнстве. От союза двух таких исключительных людей, каковыми являются она и Флобер, должен, думает она, родиться только гений. Она уверена, что, поставленный перед свершившимся фактом, он смягчится. Однако чем дальше, тем больше он устает от проявлений ураганной страсти. Все разделяет этих людей, которые находят согласие только в постели. Она сентиментальна – он угрюм и скептичен; она жаждет неистовых бурь – он мирной пристани; для нее любовь важнее всего на свете – он относится к ней как к приятному развлечению после творческой работы; она хотела бы видеть его каждый день – он упрямо защищает свое одиночество, свою независимость. Похоже, что даже если бы рядом с ним не было матери, он придумал бы предлог для того, чтобы не встречать слишком часто свою любовницу. Даже представление Луизы о карьере писателя абсолютно противоположно убеждениям Флобера. Для нее литература – лишь средство для того, чтобы снискать славу. Привлеченная мишурой успеха, она требует, чтобы и он приложил все усилия для того, чтобы "достичь" его. Он протестует против подобного салонного и коммерческого понимания литературы. "Слава! слава! Но что такое слава! – пишет он ей. – Ничто. Это внешнее признание того удовольствия, которое доставляет нам искусство… Впрочем, я всегда видел, как ты примешиваешь к искусству уйму разных вещей, патриотизм, любовь. Бог знает что! Уйму вещей, которые абсолютно чужды ему, как я думаю, и которые вместо того, чтобы возвышать, кажется мне, принижают его. Вот одна из пропастей, которая разделяет нас. И ты мне открыла ее, ты мне ее показала".
Во время одной из встреч он уступает ее просьбе и читает несколько страничек своей рукописи "Ноябрь". Она хвалит его, однако он выслушивает похвалы сдержанно: "Не знаю, как я решился что-то читать. Прости мне эту слабость. Я не мог уступить соблазну, мне так хотелось, чтобы ты меня уважала. Разве я не был уверен в успехе? Какое ребячество с моей стороны!" Не из-за простого ли женского тщеславия, спрашивает он себя, ей хочется верить в талант мужчины, которого она сделала своим любовником? Коронуя его, она коронует самое себя. Как бы там ни было, он клянется в том, что не писал и никогда не будет писать для публики: "В детстве и юности я, как и все, мечтал о славе, не больше и не меньше. Понимание сути вещей пришло поздно, но осталось навсегда. Так что, по всей видимости, читатели вряд ли прочтут когда-нибудь хоть одну мою строчку; а если это произойдет, то не ранее чем через десять лет". Она предлагает написать в соавторстве с ней книгу, он уклоняется от прямого ответа: "Это хорошая мысль – соединить нас в книге. Она взволновала меня; только мне не хочется ничего публиковать. Это решенный вопрос, клятва, которую я дал себе в торжественную минуту моей жизни. Я работаю абсолютно без интереса и без какой-то дальней мысли, не загадывая наперед. Я не соловей, а славка с резким голосом, которая прячется в глубине леса, чтобы ее не слышал никто, кроме нее самой. Если однажды я появлюсь, то буду вооружен со всех сторон, только никогда не буду страдать от этого апломбом".
Эгоистичная, обидчивая и назойливая, Луиза одинаково ревностно относится к прошлому Флобера. Он неосмотрительно рассказал ей об Элади Фуко. Она сердится на него за то, что он любил эту женщину до нее. В каждом письме она жалуется, что не получает больше от своего любовника тех знаков внимания и нежности, которых заслуживает. То упрекает его за то, что не поцеловал ее, уходя; то отчитывает за то, что забыл о дне ее рождения; то обвиняет в том, что спал с мадам Прадье. Задыхаясь от этой любовной требовательности, он отчаянно защищается. "Если, несмотря на любовь, которая удерживает тебя рядом с моей печальной особой, я доставляю тебе неприятности, оставь меня, – отвечает он ей. – Если же чувствуешь, что это невозможно, то принимай меня таким, каков я есть. Я сделал тебе глупый подарок, навязав знакомство с собой. Я вышел из того возраста, когда любят так, как хотелось бы тебе. Не знаю, почему я уступил на этот раз; ты привязала к себе меня, человека, который избегает всего, что привязывает… Любое проявление жизни претит мне; все, что увлекает меня, чему я отдаюсь целиком, – меня пугает… Во мне самом, в самом тайнике души живет глубокая досада, затаенная, горькая и непреходящая, которая мешает мне чем-либо наслаждаться, которая завладела моим сердцем и убивает его… Прощай, постарайся забыть меня; я же тебя никогда не забуду".
Разумеется, Луиза, которой предложили разорвать столь мучительные узы, отказывается. Впрочем, он и сам по-настоящему не думает о разрыве. Для каждого из них эти эпистолярные разрывы и примирения – своего рода игра. Они бередят свои раны на расстоянии, разыгрывают друг перед другом спектакль великой любви, которая достойна остаться в анналах века. Однако чем больше разгорается Луиза, тем более отдаляется он. Если поначалу он был горд тем, что внушил подобную страсть, то сегодня заявляет, что измучился жить в состоянии постоянного напряжения. Эта женщина любит его чрезмерно. И она излишне увлечена драмами. Их встречи в Париже или в Манте становятся все более редкими и все более короткими. Занимаются любовью и в то же время оскорбляют друг друга. После чего целую неделю пишут письма, чтобы попытаться объясниться, оправдаться. Флобер понимает, что рискует потерять самого себя среди этих упреков, этих уколов, этих желчных намеков. "Зачем ты захотела вторгнуться в жизнь, которая мне самому не принадлежала, и изменить сложившийся ход вещей только по прихоти своей любви? – пишет он ей. – Я страдал, видя твои бесполезные усилия, твое желание поколебать ту скалу, которая окровавливает руки, когда они к ней прикасаются". И неожиданно взрывается от возмущения: "Я не в состоянии продолжать долее переписку, которая становится эпилептической. Измените тон, ради всего святого! Что я вам (теперь это уже "вы") сделал, из-за чего вы бесстыдно разыграли передо мной спектакль безумного отчаяния, от которого я не знаю лекарств? Если бы я предал вас, говорил всюду, если бы продал ваши письма, и т. д. – вы не написали бы мне более жестоких и более резких слов… Вы прекрасно знаете, что я не могу приехать в Париж. Судя по всему, вы напрашиваетесь на грубость. Только я слишком хорошо воспитан для того, чтобы опуститься до этого, однако, мне кажется, я достаточно ясно выразился для того, чтобы вы все поняли. У меня совершенно иное представление о любви. Я считаю, что она ни от чего не должна зависеть и даже от человека, который вдохновил ее. Разлука, обида, бесчестье – все это не имеет к ней никакого отношения. Когда любят друг друга, можно жить, не видясь десять лет, и не страдать от этого". В этом месте на полях письма Луиза гневно пометит: "Что думать об этом предложении?" Он вынесет вердикт: "Я устал от великих страстей, от экзальтированных чувств, от сумасшедшей любви и безнадежного отчаяния. Я люблю умеренность прежде всего, может быть, как раз потому, что сам ею не отличаюсь".
В самом деле, ему, интроверту по характеру, нужна была бы любовница-мать, снисходительная, неприметная, ласковая, а он выбрал тигрицу. Теперь он не может ни обойтись, ни избавиться от нее. Чтобы подготовить достойный конец этой связи, он пишет ей реже. Однако она продолжает преследовать его.
Тогда он теряет самообладание: "Ты просишь, чтобы я прислал тебе хотя бы последнее прощальное слово. Что ж, от всего сердца посылаю тебе самое искреннее и самое нежное благословение, какое только можно ниспослать человеку. Я знаю, что ты все делала ради меня и будешь еще делать, что твоя любовь достойна ангела; я в отчаянии оттого, что не смог на нее ответить. Только я ли в этом виноват? разве я виноват?.. Я больше всего на свете люблю мир и покой, а в тебе находил всегда лишь волнение, бури, слезы или злобу". Он упрекает ее за то, что как-то долго сердилась на него из-за пустяка; то оскорбляла однажды прилюдно на вокзале, то "дулась" на него во время обеда с Максимом Дюканом. "Все беды произошли из-за простой ошибки. Ты ошиблась, приняв меня, в таком случае нужно было измениться. Но можно ли измениться? Твои представления о морали, родине, преданности, твои литературные вкусы – все это было несовместимо с моими представлениями, моими вкусами… Ты сама захотела высечь из камня кровь. Ты выщербила камень и окровавила себе пальцы. Ты хотела научить паралитика ходить, он же во весь свой рост упал на тебя, от этого его еще сильнее парализовало… Прощай, представь, что я отправился в дальнее путешествие. Прощай еще раз, желаю тебе встретить более достойного; чтобы найти его, я поехал бы за ним для тебя на край света".
К тревогам, которые приносит ему вспыльчивая Луиза, прибавляются семейные: Эмиль Амар, отец Каролины, сходит с ума. "Амар поехал в Англию, где, думаю, должен остаться на год, – пишет Флобер Эрнесту Шевалье. – Голова этого бедняги, в парусах которой оказалось больше ветра, чем он мог вынести, совершенно расстроена". В самом деле, есть ли на этом свете здоровые люди? Флобер не уверен, что в его голове царит равновесие. Что касается Луизы, то она не знает иного состояния, нежели тщетное беспокойство, болезненная подозрительность, грубая бранчливость, глупая ревность и романтические фантазии.
В апреле 1847 года Флоберу представляется случай вырваться из когтей этой вздорной особы. Максим Дюкан предлагает ему совершить пешком путешествие по Бретани "в тяжелых башмаках, с рюкзаком за спиной". Мадам Флобер беспокоится, узнав о предстоящей длительной поездке. Однако здоровье Флобера в полном порядке. Врачи, у которых он консультировался, считают даже, что спорт и смена обстановки пойдут ему на пользу. Мать свыклась с этой мыслью и помогает ему, вздыхая, собраться в дорогу. Она доверяет Максиму Дюкану. Он присмотрит за сыном. Прежде чем отправиться в эту юношескую эскападу, Флобер пишет Луизе: "Время будет идти, ты привыкнешь к мысли о том, что меня больше нет. Острые воспоминания обо мне сотрутся, изгладятся в памяти, и в твоем сердце останутся, может быть, лишь неясные, нежные воспоминания, похожие на воспоминания о былой мечте, которую продолжают лелеять, несмотря на то, что она нереальна. И когда ты забудешь меня, я вернусь, я стану лучше, может быть, а ты – мудрее… Прощай, прощай. Если богу будет угодно, он подарит тебе счастье, которого ты не нашла во мне. Что можно выпить из пустого стакана?"
Самый удобный маршрут в Бретань через Париж. В этом случае Флобер мог бы в последний раз встретиться с Луизой. Он не желает встречи и отправляет ей "последнее" письмо: "Ты хочешь знать, люблю ли я тебя… Скажу без обиняков, желая искренне покончить с этим… Это слишком важный для меня вопрос, для того чтобы ответить на него однозначно: да или нет. Для меня любовь не может и не должна быть на первом плане в жизни. Она должна лежать в тайнике. Кроме нее, в душе есть нечто другое, что, кажется мне, лежит ближе к свету, ближе к солнцу. Если для тебя любовь – главное блюдо в жизни, скажу – нет. Если специя – да… Если это письмо ранит тебя, если в нем удар, которого ты ждала, то, кажется, он не слишком груб… Вини, впрочем, только себя самое. Ты на коленях просила, чтобы я тебя оскорбил. Ну нет, оставляю тебе добрые воспоминания".
Таким образом, 1 мая 1847 года, не оттолкнув окончательно эту гневную женщину, а лишь чувствуя, что переложил груз на другое плечо, он садится на поезд, идущий в Блуа, в компании с Максимом Дюканом, чтобы "поехать подышать полной грудью среди вереска и дрока или у волн на широких песчаных берегах…"
Глава IX
Путешествия и планы путешествий
Два приятеля тоже задумали написать вместе книгу, которая расскажет о перипетиях их путешествий. Максим Дюкан будет писать четные, Флобер – нечетные главы. У каждого в кармане дневник, чтобы по горячим следам отмечать впечатления. Их одежда – "шляпа серого фетра; специально заказанный у Лузье посох; пара тяжелых ботинок (белой кожи, подбитых гвоздями из зубов крокодила); пара лакированных ботинок (к светскому костюму на случай дипломатических визитов, если таковые придется нанести…); пара кожаных гетр под тяжелые ботинки; пара драповых гетр – для защиты носков от пыли в тех случаях, когда будут надеваться лакированные ботинки; широкий холщовый пиджак (роскошь берейторов), широкие холщовые штаны, заправляющиеся в гетры, холщовая куртка элегантного покроя из грубой ткани. Добавьте к этому драповый костюм, состоящий из тех же предметов. Кроме того, прекрасный нож, две фляги, деревянная трубка, три фуляровые рубашки, предметы, необходимые европейцу для ежедневного туалета. И вы представите себе, как мы выглядели, когда приехали в Бретань. Так мы были одеты в дождливую и солнечную погоду в течение нескольких недель. Наряд для бала, похоже, никогда не продумывался с такой тщательностью и уж точно не сидел так удобно, как наша одежда".
Флобер чувствует себя прекрасно и не жалеет о том, что отправился в это путешествие. Дружеское согласие с Максимом Дюканом доставляет радость после безумных сцен, которые устраивала Луиза. Они посещают замки Луары: Блуа, Шамбор, Амбуаз, Шенонсо… Но в Туре с Флобером случается нервный припадок. Доктор, вызванный немедленно, приписывает "в больших дозах сульфат хинина". Больной выздоравливает, и путешествие продолжается. Добираются до Бретани. Проклиная Луизу, Флобер в каждом пункте ждет от нее письма. И пишет ей 17 мая из Нанта: "Вы упрямо не желаете сообщать мне свои новости и жить ради меня, точно умерли. Что ж, буду спрашивать вас сам. Что вы делаете и как поживаете?.. Право, Луиза, оставайтесь такой же доброй, как и прежде, не презирайте меня. Я этого не заслуживаю. Не забывайте меня совсем, ведь я думаю о вас часто, каждый день… Если мы снова увидимся (при условии, что вы захотите этого), я не изменюсь, я останусь прежним со всеми хорошими и плохими чертами характера. Если это письмо снова останется без ответа, значит, мы расстались, и надолго, как будто один из нас уехал в Индию, а другой в Америку…" Она отвечает ему так, как считает нужным, – очень холодно. Тогда 11 июня из Кемпера он продолжает настойчиво просить в письме: ""Вы", на которое я перешел, не выражает так наших отношений, как "ты". Значит, я буду говорить тебе "ты", ибо испытываю к тебе особенные неповторимые чувства, для выражения которых тщетно ищу и не могу найти верное слово… Я иду по берегу моря, я восхищаюсь купами деревьев, небом в облаках, солнечным закатом над волнами и зелеными водорослями, которые колышутся в море, точно волосы наяд; а вечером, усталый, ложусь в кровать с балдахином и ловлю блох. Вот такие дела! Мне просто необходимо было подышать свежим ветром. В последнее время мне было трудно дышать".
В Бресте, куда молодые люди приходят пешком с "грудью нараспашку, в развевающейся на ветру рубашке, платке, повязанном по бедрам, и с рюкзаком на плече, их встречают госпожа Флобер и Каролина. Беспокойная мать, госпожа Флобер, не могла дождаться встречи с сыном. "Бедная женщина не может без меня жить, она приехала (как, впрочем, договаривались) на встречу в Брест, – пишет Флобер Эрнесту Шевалье, – и конец пути мы проделали, как и предполагали, вместе в экипажах, встречаясь и расставаясь, когда хотели"". В Сен-Мало Флобер волнуется, думая о семидесятидевятилетнем Шатобриане, который является для него примером человека, преуспевшего в литературе и жизни. Он идет посмотреть на могилу, которую писатель приготовил себе при жизни на острове Гран-Бэ у моря. "Дорогая подруга, посылаю тебе цветок, который вчера в час заката сорвал на могиле Шатобриана, – пишет он Луизе. – Море было прекрасным, розовел закат, дул ласковый ветерок… Могила великого человека на скале, до нее долетают брызги волн. Он будет спать под их шум, в одиночестве, неподалеку от дома, где родился. Все время, что я был в Сен-Мало, я думал только о нем".